— Ты ставишь «Бориса» в Музее Москвы. В здании бывших Провиантских складов архитектора Стасова. В советские годы там был гараж Генштаба. За крепостными по толщине стенами стояли черные лимузины — последние ЗИЛы, первые «мерины».

Ты говорил про «лужи густого машинного масла на полу огромного пространства, похожие на лужи черной плохой крови, спущенные много лет назад из тяжелых туш этих правительственных монстров». Эти лужи черной крови с нефтяной ДНК — в замысле «Годунова»?

— Музей Москвы — вообще хорошее место для «Бориса Годунова». Место с историей. Там такие запасники! Там есть деревянные, долбленые трубы водопровода, который именно при Годунове впервые затеяли в Москве.

— Немыслимо рано: городской водопровод в конце XVI века!

— Годунов много чего сделал. Не был особо силен в политике военной, хотел миром решать вопросы. Первым послал юношей учиться в Европу. Послал отряды землепроходцев в Сибирь. Заботился о бедных.

Но знаешь, я не делаю политический спектакль. И исторический спектакль не делаю. Я же не профессор Герасимов, чтоб реконструировать Годунова по черепу.

В определенном смысле я делаю спектакль — о пацане. Чужом на верхних этажах властной башни. Два родовитых боярина вполголоса говорят о нем: «Вчерашний раб, татарин, зять Малюты».

Но ведь пробрался. И покорил. В нем даже что-то от уркагана, от цепкого клеща. С очень мощной энергией!

Сгусток энергии! Мне интересен сгусток энергии, который прорвал этих всех, в шапках и шубах. И выскочил как какой-то выплеск огромного организма: народа, страны, власти как части страны. Пух-х-х, и вот я здесь!

— Годунов как человек Нового времени? Почти юный Бонапарт.

— Он именно меня интересует как человек Нового времени. И еще: пока он взбирается наверх, с ним что-то происходит. Страшные ветры там, видимо, дуют. И трансформация человека в жуть идет быстро. Наступает помрачение. Он в любом случае обязан подписывать смертные приговоры, если правитель. Автоматически становится убийцей, просто будучи главой государства. Потом, пусть не сразу, приходит месть. Мальчики в глазах.

— В последней сцене новый «мальчик кровавый» — Федор, сын Годунова. За чертой хроники — следующий, сын Лжедмитрия и Марины.

— Монолог Бориса, объяснения сыну Федору, как нужно управлять страной, — он блестящий. Математически выверено все!

Я хочу, чтобы он обернулся куда-то в угол, когда его зовут. «Сейчас, сейчас иду, сейчас, подожди. Но сын мне важнее душевного спасения».

То есть он не отказывается от исповеди, пострижения в монахи, ритуала. Он просто бормочет: мне сын важней спасения… И перечисляет: Бог в помощь, смотри, времени нет, это первое, это второе, это третье.

И потом, наконец: «Приближься, я готов». Успел сказать!

Гамлет — в какой ситуации произносит монолог «Быть или не быть»? Он говорит все это Офелии. Буквально, объясняет: почему я не могу быть с тобой. «Я иду в смерть, я выбрал смерть, и тебе советую идти в монастырь, потому что ты не выживешь в этом мире». Он затеял сцену «Мышеловка». Понимает, что идет в смерть. Встречает по дороге на «Мышеловку» свою девушку, которой объясняет, куда идет. А вот — что она услышала?

Такая же штука в последнем монологе Бориса: мальчику объяснять то, что мальчик не понимает. Но сказать больше некому. Не своим же этим, которые шепчутся за спиной?

А смерть, месть незаметно подходят. Как будто ты правитель, а на самом деле — колесико. Звено в цепочке. И «высшая власть» — иллюзия. Вдруг раз: колесо поворачивается. Тебя наматывает, твоего сына наматывает. И уже следующего зовут — а ты под колесом, мертвый.

И цепь всегда важнее, чем ты. Какой бы властью ты ни обладал.

— В Новое время — и смерть не спит в Кощеевом яйце, а бродит рядом, в народе, под ногами. Как послушник Чудова монастыря Гришка Отрепьев по кремлевским дворам. Кто из них двоих для тебя важнее — Борис или Самозванец?

— Борис. Это вообще про него, и называться будет «Борис».

— На роль этого сгустка энергии, отчаянного пацана, выплеска огромной страны — ты позвал ртутного, нервного, замечательного актера Тимофея Трибунцева. Вы ведь впервые работаете вместе?

— Да. Он олицетворяет происходящее своей ртутной какой-то подвижностью. На Тимофея прекрасно смотреть, когда он репетирует!

Поди найди артиста, который может передать: «Что делать? Куда бежать? А некуда!» Но Трибунцев так говорит, что я совершенно ему верю. Верю в формулу страдания, которую он представляет: лицом, голосом, повадками, улыбкой какой-то. Верю в сыгранного им человека. Тот взобрался на Эверест и вдруг понял — хана. Вскарабкался, а мрак полный. Радости никакой. И бежать некуда.

Трибунцев — актер яростный, бешеный. Бешено-веселый. Наверное, мог бы играть Ваську Пепла. Мог бы и Самозванца при другой трактовке.

— У тебя, кажется, Борис и Самозванец братья. Звенья цепи. Но цена все выше. Мальчик в Угличе. Чужую рать привести…

И о смерти Димитрия в Угличе — до возведения Бориса на царство. И разговор после воцарения Годунова, когда Шуйский спокойно и ласково отпирается от всего, что прежде сказал. А сцена, где Басманова на предательство спроворивают? «Я не могу, потому что я служу государю». — «А если найдется государь более правильный, чем этот государь?» Ой…

И как Пушкин все это понимал? Откуда знал? В 25 лет, три с лишним года просидев в ссылке. Гениальность еще в том, что он никакие свои формулы не расшифровывает. Говорит и бросает.

«Годунов» даже по новым нормам не выглядит цельным произведением. Абсолютный постмодернизм. «Россия на бегу». Или на скаку. Смотришь направо — налево, поляки, Москва, Литва, харчевня, Чудов монастырь. Два наемника болтают: один по-немецки, другой отвечает по-французски. Народ какой-то: нет ли луку? Да здравствует царь Димитрий Иванович! Все, уже закончилось. Что это было? Где я скакал, в какое время, в Смутное? Что-то бешеное, он перешекспирил Шекспира.

На такой скорости все происходит, что в глазах рябит. Первое чувство читателя: ошеломление его смелостью. Второе: откуда он все это знал?

— С какими твоими спектаклями «Борис» в ближнем родстве?

— Я хотел бы… «Опус № 7», «Горки-10», «Русский блюз. Поход за грибами». Театральное сочинение — без линейного сюжета…

— Все, что ты перечислил, — про 1918 год, 1930-е, 1940-е, наши дни. Тебе опыт жизни в изменчивом ХХ веке что-то дал для «Бориса»?

— 15 лет назад мы бродили с тобой по рынку платформы Марк, кладбищу трижды изношенных советских вещей. Ты покупал реквизит для «Донкого Хота» по Сервантесу: старые очки по 10 рэ, ботинки на семи железных набойках, ратиновые пальто. А в «Борисе», говорят, есть реквизит из фондов Музея Москвы.

— Рядом со сценой и залом — будет выставка Музея Москвы. Но созданная к нашему спектаклю. Часть реквизита, сделанная здесь и сейчас, будет выглядеть как экспонаты. Надеюсь, зрители не разберут, где что.

Еще — стоит стена не разобранных ящиков. Картонные, как при переезде. Написаны адреса московские. «Что это?» А это, когда ломают дом или роют что-то, обязательно должен быть археолог от Музея Москвы. Он показывает: «Это нам, это нам, это нам…» Складывают находки в ящики и пишут: такой-то переулок, номер дома, привозят. А дальше это ждет, пока разберут. Стена ящиков похожа на айсберг. На часть чего-то огромного, бывшего прежде. Обломок оледевшего времени.

В музее стеллажи очень современные. Можно по коридорам ходить и выдвигать ящики: вот пряжки, гвозди, запонки из разных культурных слоев. Вот гробик маленький. Очень старый, долбленая колода. В нем ничего: кости при таких находках относят в церковь, их отпевают и хоронят. А гроб остался в музее как объект. 60 см длины.

Все там кажется черным. Очень старые же вещи.

— Дерево, мореное в реке Лете.

— И очень сильное чувство: там, в ящиках Музея Москвы, — подошвы какого-то моего прапрадеда. Это все — мое кладбище. Такой фон «Бориса».

— Еще об актерах. Будут четыре Марины Мнишек?

— Да. Ксения Раппопорт, Паулина Андреева, Виктория Исакова, Мариам Сехон. Они очень занятые актрисы, и ни одна из них не может обещать, что каждый спектакль будет готова играть. Поэтому четыре, по очереди.

— Маша Смольникова играет Самозванца. Зритель знает: Смольникова может играть В.И. Ленина, собаку Муму, Анну Каренину в Художественном театре — и все, почитай, в одном сезоне. Но Лжедмитрий!

— Их два в «Борисе»: Маша и Алина Ходжеванова. Ну… ты же представляешь себе Самозванца, который написан Пушкиным. У нас — не тот. Я не хочу заранее объяснять, но это не тот Самозванец будет.

— Во всяком случае: Смольникова после нескольких месяцев отсутствия вернулась на сцену. И твой спектакль в МХТ им. Чехова, «Сережа» по «Анне Карениной» — тоже ведь вернется?

— Я надеюсь, да. Он в репертуаре на сентябрь, потом едет на гастроли. И наш спектакль «Му-Му» в Театре наций, и «Бесприданница» в «Школе драматического искусства» с Машей-Ларисой должны быть в новом сезоне.

— Вот о «Школе драматического искусства». Ты ушел из этого театра. Как я понимаю, с горечью. На трех его сценах ты работал свыше десяти лет. И все с аншлагом. Какие спектакли Крымова остались у них в репертуаре? Сумасшедшая чеховская «Тарарабумбия» идет?

— Нет. Это без меня невозможно. Что-то оставили в репертуаре, но что именно, даже узнавать не хочу. Что об этом думать, если я туда не хожу? Играют как-то, пока держатся.

— Какое прекрасное и несчастливое это белое здание на Сретенке. Строил его мэр Лужков для Анатолия Васильева с размахом и усердием. И тут же вступил в конфликт с режиссером! Васильев уехал во Францию. Но он успел позвать в свой театр тебя с твоей командой студентов и первыми постановками. Потом и ты ушел со Сретенки.

— Ну, не знаю. Для меня оно долго было счастливым, просто счастливым. Я там много своих спектаклей сделал. И даже удивлялся, что вот сюда хожу на работу, в это прекрасное белое здание.

Но если так администрировать… нет, и обсуждать не хочу.

— Тогда вернемся к «Борису» в Музее Москвы. Кто Юродивый?

— Замечательный поэт Герман Лукомников. Он очень фактурный человек. Всегда сам читает свои стихи. И в Париже, на всемирном конкурсе авторского чтения стихов завоевал второе место.

— А композитор спектакля?

— Дмитрий Волков. У него есть дар: текст переводить в звук, в речитатив. Еще в «Торгах» он чеховский текст перевел в молитву, потом в оперу, потом в рэп.

В нашем парижском спектакле по Бунину с Михаилом Барышниковым и Анной Синякиной я дал Волкову бунинский текст большой. И без изменений хор пел его как песнопение. Волков это умеет делать фантастически.

Здесь мне нужно было нечто подобное. И это завораживающее зрелище! Как Волков сделал, как Тимофей Трибунцев воспроизводит…

— Пушкинский текст?

— И пушкинский, и церковная молитва.

— А Инна Сухорецкая, прекрасно сыгравшая в «Му-Му»? Она в «Борисе» — кто?

— Она… Ну нет. Если я скажу, кто, будет понятно, что это за структура.

— Ладно. Ждем. А Пимен у тебя кто? И что для тебя Пимен?

— Нету Пимена.

— То есть ни Божьего суда, ни суда истории не будет?

— Не будет. Там этой линии вообще нет. «Борис» не про это.

Сейчас я боюсь о «концепциях» говорить. Мы сейчас начнем спектакль складывать. Пока что — все разложили. Знаешь, как механизм разложен? Все вроде знаешь: это должно к этому подойти, это с этим работать. Но самой-то сборки еще не было. Там много народу занято, еще не было на репетициях полного состава. А сейчас нужен полный состав. И именно сборка спектакля.

— У вас много времени. Шесть недель.

— Ну да. Премьера — 10 октября.