Афиша фестиваля в Брегенце создана по принципу «всем сестрам по серьгам». Есть здесь оперные редкости — ​в этом году показали «Дон Кихота» Жюля Массне. Есть современность — ​опера Бернарда Ланга «Хоровод» по обвиненной в свое время в порнографии пьесе Артура Шницлера и музыкальные перформансы французского медиахудожника Франсуа Сархана, это совместное производство со знаменитым немецким фестивалем новейших течений «Музыкальные дни в Донауешингере».

Главным событием неизбежно оказывается «опера на озере», на этот раз «Риголетто» Верди в постановке Филиппа Штёльцля. По этому поводу в городе даже появился коктейль «Джильда» с арбузным сиропом. Если его попробует каждый зритель «Риголетто», с арбузами начнутся проблемы. «Озерная сцена» вмещает семь тысяч зрителей — ​всего «Риголетто» посмотрят около 180 000 человек; переходя на язык политологии, это будет одна из самых влиятельных постановок в мире.

Над озером нависла огромная, более 13 метров высотой голова старого шута весом 35 тонн. По ходу действия из нее выпадают сначала глаза, а затем и нос. Штёльцль перенес действие в цирк, превратив герцога во всевластного директора, а его придворных в бродячую труппу. Но постановка обошлась без арбузного сиропа, зрелищность не отменила социального — ​почему союз денег и власти постоянно приводит к сексуальному насилию и сексуальной разнузданности, а не только к внутренней скромности и добрым делам? Здесь уже не важно, директор ли ты цирка, герцог-самодур, или просто скромный миллиардер из глубинки.

Событием стала и очередная постановка с участием молодых певцов: «Евгением Онегиным» дирижирует недавний победитель международного конкурса им. Шолти Валентин Урюпин, последние четыре года он возглавляет симфонический оркестр Ростова-на-Дону и выступает от Мариинки и Пермской оперы до Королевского театра Мадрида.

Чайковского показывают в Театре ам Корнмаркт, у него небольшая сцена, вероятно, этим вызвано радикальное решение режиссера Яна Эсингера: хор на сцене не появляется, но звучит — ​сначала из колонки переносного проигрывателя пластинок, были раньше такие, для пикников и дачи. Поначалу пластинку заводят, потом она играет сама, а следом няня (Люба Соколова) просто ходит с чемоданчиком по сцене, хор же звучит из колонок, а оркестр сопровождает его вживую.

Зазор между живым и искусственным — ​хорошая деталь к образу юной Лариной (израильское сопрано Шира Пачорник). Она появляется на сцене в шортиках и выглядит куда симпатичнее гордого собственным сплином Онегина (Илья Кутюхин из Большого театра), вот уж сразу видно, что он ее недостоин! А равнодушие, с которым этот первый лишний человек в русской литературе убивает прекрасно поющего Ленского (тенор Алексей Неклюдов из московской Новой оперы), делает его будущую судьбу заслуженно-горькой. Оркестр играет финал не просто эмоционально, но без шансов на лучшее будущее, хотя, возможно, именно сейчас, после отказа Татьяны, зарождается новая жизнь, не зря Пушкин после решительного объяснения стал писать путешествие Онегина. Лишь политический сумрак, укутавший Россию, заставил его уничтожить самую интересную главу романа. Жаль, никто пока не пишет музыку к сохранившимся фрагментам десятой главы.

О сложностях работы над классикой в новых обстоятельствах жизни мы говорили с дирижером Валентином Урюпиным сразу после спектакля в Брегенце.

—Легко ли работать с молодыми певцами?

— Есть молодые, и есть молодые. Те, кто поет в «Онегине», уже имеют опыт, в том числе международный…

—…все понимают с полуслова?

— Я не очень доверяю пониманию с полуслова и не верю в быстрые успехи в таком жанре, как опера. Не зря постановочный период длится и 30, и 50 дней, хотя, казалось бы, уже первые репетиции дают хороший результат. Но его закрепление требует встреч, повторений, привыкания друг к другу.

—Есть ли разница в работе с оркестрами в России и за рубежом?

— У каждого оркестра свое лицо, часто два оркестра в одном городе диаметрально противоположны. Что касается оркестра Форарльберга, он проявил чудеса мобильности. В принципе это не оперный оркестр, музыканты даже не всегда знают какие-то оперные обычаи, но за десять дней репетиций прогресс был громадный. В опере особые принципы взаимодействия с дирижером, необходимо учитывать некоторую долю непредсказуемости на сцене, так что оркестр и дирижер должны находиться «по одну сторону баррикад». Работа певца — ​самое трудное в оперном театре. Надо петь наизусть, иногда едва слыша оркестр, оркестр же должен и слушать сцену, и быть двигателем процесса, реагировать на малейший посыл дирижера — ​либо знать каждую вокальную партию, как ее знает дирижер, подкожно, что приходит только с годами практики.

—Легко ли дирижировать хором, поющим в записи?

— Это, наверное, самое трудное в спектакле. Мера вынужденная — ​фестивальный хор занят каждый вечер в «Риголетто», да и небольшая сцена театра будет чудовищно перенаселена, если туда добавить еще и хор. Но и без хора в «Онегине» нельзя. Мы записали хор Пермской оперы в основном a capella, а в Брегенце сделали огромную работу со звукорежиссерами по модификации темпов. И все равно синхронизировать живой оркестр и записанный хор — ​адский труд.

—Раз упомянули Пермь —​пишут, вы отказались возглавить театр?

— Это неточность, такого предложения не было. Я очень доволен восемью годами в театре, решение его покинуть связано в большой степени с плотно распланированными ближайшими двумя годами. Есть и другие причины, но сейчас это в прошлом.

—А в Ростове надолго осели?

— Мне бы не хотелось покидать ростовский оркестр, за четыре года мы добились серьезных успехов. В мае будет второй фестиваль искусств «МОСТ» — ​уже настоящий фестиваль искусств. Наша аудитория стала больше и разнообразнее, впереди много гастролей… Нам не всегда хватает поддержки Донского региона и лично губернатора. Она бы позволила остаться с оркестром и работать дальше, достойно представляя регион. Любой творческий импульс обязательно должен быть подкреплен — ​инструментами, зарплатами, квартирами. Нам иногда помогают партнеры, без них мы бы не провели первый «МОСТ», но в России спонсор, если он только не из числа компаний первого ряда, не в силах обеспечить жизнедеятельность большого коллектива и поднять, скажем, зарплаты со скромных 25–30 тысяч до хотя бы 60. Если появится добрая воля такого рода, мы будем счастливы.

—Вы много участвовали в конкурсах кларнетистов, а затем дирижеров. Есть ли в них смысл?

— Мне очень нравилось, но я никогда не считал, что кларнетовые конкурсы влияют на карьеру. Это скорее способ совершенствоваться и узнавать новое. У дирижерских конкурсов куда больший удельный вес. Пожалуй, большая часть моей нынешней европейской и азиатской активности началась благодаря импульсу, который дали конкурсы Шолти и Малера. Мы дружим со многими его участниками, мне вообще интересно следить за развитием молодых талантливых коллег.

—Вы как-то говорили о культурной революции в Перми после появления там Теодора Курентзиса, но сейчас многие ждут скорее контрреволюции. Насколько устойчивы перемены в культурном ландшафте провинции? Сегодня хорошо относимся к оркестру, у него бюджет, а завтра новая власть, и для нее дирижер лишь очередной городовой?

— Это основная проблема устройства нашей страны — ​невероятная зависимость не от порядка, но от персоналий. О чем мы говорим, если разброс зарплат — ​от достойных шестизначных сумм в крупнейших оркестрах столиц до уголовных пяти–семи тысяч в глубинке. Рано или поздно мы придем к необходимости некоей «табели о рангах», системы, подобной той, что успешно действует, скажем, в Германии.

— В Европе сильные музыкальные профсоюзы.

— Да, у нас их определенно не хватает. Даже в Румынии появилась определенная зарплатная лестница. Порой она ведет к довольно странным результатам, совсем слабенький оркестр в провинции получает зарплату, сопоставимую со столичной, но не становится от этого лучше, и это вопрос уже к менеджменту оркестра. А у нас все зависит от руководства каждого региона, его доброй воли. Но я не теряю оптимизма.