У меня нет задачи написать портрет Евтушенко. Только сочинить подпись к портрету, сделанному во время вручения премии «Поэт». Не ему.

Он внимательно следил за церемонией, а потом сказал, что дали хорошему мастеру, но в этот раз надо было вручить другому. И прозвучало бы это обидной бестактностью, не будь имя, которое он назвал, бесспорным. В следующем году премию «Поэт» успел получить Наум Коржавин.

Евгений Александрович Евтушенко любил участвовать в жизни. В нем была безапелляционная незащищенность. Он шел по времени, рыская в поисках твердого пути и всесоюзной, да мало ли — всемирной узнаваемости. Некоторые события нашей недавней истории казались ему прорывными, и он находил себе объяснение, почему они становились предметом его поэтического участия.

Как и многие, мечтал о Нобелевской премии и даже был номинирован на нее. А получил другой поэт. Бродский был в авторитете не только из-за Нобеля. Отношений у них с Евтушенко не сложилось, а отношение его к Евгению Александровичу стало важным для некоторых любителей поэзии. «Как сказал Иосиф Александрович…» Евгений Александрович ничего дурного Иосифу Александровичу не сделал. Даже наоборот. Но переживал и объяснялся всю жизнь.

Ну господи, сказал и сказал. Имеет же право даже талантливый человек на свое отношение (чем бы оно ни было окрашено) к нашему прогрессивному строю, к поэтам и поэзии…

Гений-то в этом деле у нас один. По-прежнему. Ревновать бессмысленно. Из этого источника пейте — там чисто!

К Евтушенко часто возникало настороженное внимание с оттенком недоверия, а то и раздражения. Мелькает, ездит всюду, выступает постоянно, представляет кого-то, что-то (то есть себя), охоч до общения с широким кругом известных людей… Порой в его стихах даже возникал восторг от славных дел.

Не так откровенно, как у Владимира Владимировича, так и расплата не та.

На праздновании 110-летия Маяковского в селе Багдади Евтушенко в отсутствие юбиляра был главным гостем. Тем более что дни рождения двух поэтов почти совпадают — 19 и 18 июля. А если верить паспорту Евгения Александровича, то разница между ними ровно сорок лет.

В огромном юбилейном застолье на природе, с музыкантами на дереве (там была площадка с лестницей), Евгения Александровича назначают тамадой и в его честь грузинская певица на русском языке (надо же, выучила) поет гимн России. Старый сталинский гимн с новыми словами Михалкова. Не разделяя восторга по поводу этой песни, Евтушенко встает. Проклятый советский ген.

В нем было желание все попробовать, испытать, что ли. Он был уверен, что может все, за что возьмется. Не боялся и не стеснялся. Врожденный неофит. И получалось! Он был прозаиком, актером был, режиссером художественного кино, журналистом, издателем (за антологию современной поэзии, огромный и успешный труд, тоже будем ему благодарны), читал лекции, свои стихи читал блестяще и, увлекшись фотографией, снимал хорошие карточки и выставлялся. Правда, подписи к фотографиям ему не удавались.

В нем была какая-то наивная простота. Часто обаятельная.

— Какая у тебя замечательная фотобумага, Женя. Это матовая?

— Сейчас посмотрим! — говорит мастер и пытается открыть светозащитный конверт с роскошной выставочной бумагой «Илфорд».

Кажется, он до конца недовзрослел и верил, что человеческие отношения, раз возникшие, имеют шанс быть продолженными. В сериале о литературных шестидесятниках, который рассказывает о поэтах недавнего прошлого, есть эпизод с авторским к нему отношением. Но я в сцене приезда в Москву кубинского лидера, с которым Евтушенко недавно выпивал и братался в Гаване, не увидел ничего унижающего поэта. Он по-приятельски несколько раз окликнул своего знакомого бородатого вождя, а тот даже не повернул голову на приветствие, как заурядный партийный мудило. Мог бы хотя бы остановиться или на ходу спросить:

— А вы кто такой?

— Женя, поэт!

Крупный поэт, добавим за него.