Адам Михник выпустил книгу о польской чести. Она так и называется «Слово о польской чести и другие эссе». (Z dziejow honoru w Polsce i inne szkice. Это подборка произведений выдающихся польских публицистов, философов, писателей и поэтов ХХ века с комментариями Адама Михника. —Ред.)

Когда поляк говорит о чести, это — сигнал бедствия. Это значит, что со страной что-то не так и нужны перемены. Я читал книгу по-польски (я знаю польский по семейным причинам) и невольно сравнивал современные проблемы Польши с нашими бедами.

В отличие от Польши, у нас с честью плохо. Не только сегодня, но и всегда. Естественно, что наши воинственные ксенофобы насмехаются над польским «гонором» — он кажется им «дутым», излишним. Еще Достоевский говорил о нашей отечественной склонности к бесчестию. А со времен Достоевского у нас вырезали почти всех, кто хоть что-то знал о чести. Здесь надо начинать с нуля.

В книге о чести много места уделяется понятию компромисса.

Остальные участники этого повествования, которые шли на компромиссы, в героях у Михника не значатся.

В книге большие подборки стихов польских классиков ХХ века, от Херберта до Милоша, и эти стихи тоже входят в тезаурус сопротивления наравне с дневниками, письмами, самой канвой жизни этих поэтов. Они выбрали разные формы эмиграции (внутренней и внешней), но в их стихах честь была главным общим героем.

Адам Михник — мой давнишний друг. Сейчас это звучит неприлично, потому что он — легенда. К легенде всякий хочет примазаться. Но мы знакомы сорок лет и до сих пор видимся регулярно. И если когда-нибудь в этой стране, вспомнив поэта, захотят поставить памятник реальной, а не фейковой польско-русской дружбе, то мы с Михником можем сойти за Минина и Пожарского в новых условиях.

Люди делятся на тех, кто верит в универсальные ценности, как Михник, и на тех, кто их отрицает. Последние утверждают национальные, классовые, конфессиональные, расовые приоритеты. Последних на свете, видимо, больше, чем первых. Есть, впрочем, и такие, третьи силы, которым все ценности по фигу, кроме пива с воблой.

Те, кто верит в универсальные ценности, как правило (в мировом масштабе) не любят разделять людей на категории. Они отказываются делить людей на умных и глупых, талантливых и бездарных, красивых и уродливых.

Этот отказ от деления людей на противоположные подгруппы является как силой, так и слабостью либеральной идеологии. Речь идет об основополагающем качестве человека — в либеральном сознании он добр, а зло — это отклонение от человеческой природы.

Возможно, Михник — самый героический из всех моих друзей. Он положил жизнь на то, чтобы Польша стала свободной страной. И прожил жизнь не зря — Польша стала свободной. Я наблюдал Михника в трех ипостасях. Мы познакомились в 1970-х — он был непримиримым диссидентом, настолько обжигающе «опасной» фигурой польского подполья, что ни моя милая варшавская семья, ни мои вполне либеральные московские приятели не понимали, как можно с ним дружить — ведь это политическое само­убийство!

Затем я видел его в статусном качестве сенатора и главного редактора влиятельной газеты — мы встречались с ним на разных конференциях на разных континентах — он по-прежнему называл себя антисоветским русофилом, хотя Советский Союз уже больше не существовал, а Россия с годами давала все меньше поводов себя любить. Впрочем, в случае с Михником речь шла, скорее, о русской культурной традиции.

Наконец, я общаюсь теперь с «третьим» Михником, который снова находится в оппозиции и противопоставляет сегодняшним польским националистам набор универсальных ценностей и окончательного европейского выбора.

Польский «социалистический» деспотизм был на порядок приличнее нашего. Наш был полностью неприличным, и кроме тайной свободы у нас не было никаких других свобод. Советская власть весь век продержалась на горьковском лозунге «кто не с нами, тот против нас», который не давал никаких шансов даже самой умеренной фронде, и этот лозунг снова продвигается сейчас в качестве идеологической скрепы.

У поляков же через весь социализм протянулся лозунг Кадара (Янош Кадар — генсек Венгерской социалистической рабочей партии. —Ред.), особенно после 1956 года, но и Берут (Болеслав Берут — в 1947–1952 гг. президент ПНР, с декабря 1948-го по 1956-й — председатель, а затем первый секретарь ЦК ПОРП. —Ред.) был если не буфером, то прокладкой между СССР и реальностью ПНР. Я не люблю Берута никоим образом, но все-таки политических процессов типа процесса Сланского (показательный процесс над четырнадцатью высокопоставленными деятелями чехословацкой компартии и правительства во главе с генсеком КПЧ Рудольфом Сланским в 1952 г., завершившийся казнью большинства обвиняемых в «троцкистско-сионистско-титовском заговоре». —Ред.) в Польше не было.

Кроме того, фактор времени. Поляки сопротивлялись до 1947 года, прежде чем оказались в тоталитарной ловушке, а со смертью Сталина уже начали «хулиганить». Так, «Тыгодник повшехны» — краковский католический еженедельник — отказался печатать официальный некролог на смерть Сталина, да и до этого вел себя достаточно честно. Представить себе, чтобы какой-нибудь «Огонек» тех лет повел себя подобным образом, невозможно.

Важным элементом польской чести является откровенный разговор о польских исторических пороках. Честь против квасного патриотизма.

Здесь даже легендарное Варшавское восстание оказывается под прицелом исторического скепсиса: 200 000 жертв во имя чего? И в этом смысле новая книга Гжегожа Гаудена «Львов. Гибель иллюзии. История ноябрьского погрома 1918 года», вышедшая параллельно книге Михника, — блестящий пример смелости польского исследователя, бывшего директора национального института книги: показать черное пятно родной истории — львовский еврейский погром, осуществленный поляками после первой мировой войны. Беспощадный анализ «хорора» во имя понимания настоящего и защиты будущего — на фоне наших псевдо-военно-патриотических восторгов.

Поляков не успел изуродовать советский тоталитаризм. Кроме того, тоталитаризм был чужой, советский — это порождало дополнительное сопротивление. С другой стороны, СССР принес Польше относительную независимость, скорее призрак независимости, но среди молодых интеллектуалов конца сороковых годов было немало людей, готовых поверить в эффективность марксистских догм. Иллюзии закончились в 1956-м, но я и в 1970-е по-прежнему ощущал влияние левой европейской мысли в Польше, независимо от советского социализма, чего не скажешь о независимой мысли в СССР вплоть до конца 1980-х.

В стране с достаточно «мягким» тоталитаризмом (по сравнению с нашим) проблема компромисса стояла, напротив, жестко: если ты не любишь власть, у тебя есть некая возможность уклониться от сотрудничества с ней (через католицизм или нырнув в точные науки), а контакт с ней имеет прежде всего карьерно-потребительскую моральную проблему.

С нашим тоталитаризмом даже в послесталинские времена компромисс был необходим хотя бы для выживания. Были диссидентские кружки и бунты, вроде «Метрополя», но власть неумолимо отстаивала свою монополию на диктатуру.

Если в 1980-е известные польские актеры отказывались выступать на гостелевидении, у нас, напротив, для наших опальных поэтов было большой удачей заявить о себе на телевидении — то есть пробиться через цензуру не только в бумажном, но и в видеовиде. Это был намек на существование иной России.

Теперь мы имеем дело опять же с разными системами.

Тоталитаризм — это идеологически искаженное видение мира, навязанное стране с помощью пропаганды и репрессий. Отличие авторитаризма от тоталитаризма в том, что тоталитаризм стремится изменить природу человека. А авторитаризм ее подавляет. Тоталитаризм рассчитан на утопию будущего, авторитаризм — на утопию прошлого.

При тоталитаризме необходима полная мимикрия, иначе тюрьма или смерть. Открыто взбунтоваться — это героическое действие: теленок бодается с дубом.

Во времена ПНР компромисс совершался с дьяволом, причем под дьяволом скрывался как сосед-оккупант, так и сам коммунизм. Такой вот двойной дьявол. Это был именно дьявол, не призрак дьявола, но это не был неустанный дьявол. И Михник прав, от такого дьявола можно было себя уберечь: сбежать или спрятаться.

В нынешней Польше дьявол отсутствует — в отличие от наших властей с приветом от Чингисхана, там есть только ультраконсервативные политические карлики, которые довольно успешно работают в тандеме с народной ксенофобией. Компромисс с ними является морально-материальной проблемой. Компромисс — это желание убедить себя, что власти не так страшны и далеко не всегда неправы и предшествующая им демократия наделала (что верно) множество ошибок.

Во время нарастания протестного движения красная черта компромисса смещается и в конце концов отменяется. Если не включиться в протест, можно оказаться в прошлом навсегда. Но поражение начинается с победы. Вдруг выясняется, что гуманистические ценности отнюдь не вдохновляют множество людей. Я бы никогда не мог представить себе, что Польша, которая сделала все, чтобы стать свободной европейской страной, пойдет в сторону изоляции, национализма, антисемитизма, антиинтеллектуализма — в сущности, в сторону «мягкого» авторитаризма. Я бы никогда не поверил в то, что наступит день, когда меня будут просить на выступлениях в Польше не говорить о политике (с демократической точки зрения). Чтобы не навредить организаторам!

Да-да, так просто: верит в добрую сущность. А тут просыпается какой-то другой человек. У нас он проснулся в роли бандита 1990-х, никто не ждал его появления. Теперь перед нами целый ряд бандитов-пропагандистов и армия бандитов-чиновников, первобытных охотников с часами по космическим ценам. Да и в своей собственной «протестной» душе можно неожиданно обнаружить бациллы тщеславия, высокомерия, вождизма.

В сегодняшней Польше проснулся человек обиженный, мстительный, ресентиментный — ему не нашлось видного места в Европе, над ним там смеялись как над «польским водопроводчиком», ему не нужны европейские ценности, слишком крутые для него (здесь наши националисты схожи), ему надо знать, что он лучше всех (еще одно сходство) и потому нуждается в особом пути. Странная вещь: при демократах Польша влилась в Европу и действительно встала на ноги. Так чего идти против Европы? Я помню, как мы с польскими поэтами ездили по Бещадам и они рассказывали, что ЕС потребовал от польских фермеров отмывать коровам «дупы», и коровы стали как новенькие.

Неужели снова коровьи «дупы» станут грязными?

Националисты разных стран понимают, поддерживают и даже любят друг друга, хотя это парадоксально: если ты лучше всех, то зачем поддерживать того, кто думает, что он лучше всех? Торжество мирового национализма — прямой путь к войне.

Как вернуться к демократии?

В этом месте начинаются проблемы с честными выборами. В Польше честным способом победили националисты. В веймарской Германии когда-то тоже…

Разумеется, выборы у нас, как правило, фейковые. Но национализм отнюдь не фейковый! И когда власти решили сыграть в национализм, начиная с мюнхенской речи президента, они просчитали и не ошиблись — пропаганда сработала.

Теперь идут другие времена. Власть довольно быстро израсходовала свой националистический потенциал во многом потому, что она оказалась половинчатой. Половина — реакционный романтизм. Тоска по прошлому. Половина — наглое, дикое хапужничество. Народ от первой витрины власти перешел к созерцанию второй и постепенно стал разочаровываться.

Но либеральный ресурс в России куда более слабый, чем в Польше, где он на данный момент проиграл националистическому ресурсу. Поэтому схема перехода власти должна быть сама по себе компромиссом. Так, Михник сел за круглый стол со своим врагом-тюремщиком Ярузельским, и я помню, как в Лионе уже после бархатной революции во время очередного международного форума мы втроем пили за свободную Польшу.

Получается, с одной стороны, нужно ломать границу компромисса и переходить в наступление. С другой стороны, надо будет вовремя понять, с кем возможен компромисс в период перехода власти.

Революция тоже видится на горизонте, но в нашей стране она, скорее всего, заведет нас всех в уравниловку и невежество. В конечном счете — снова в кровавое болото.

Михник показал на своем жизненном примере, что надо начинать с улицы (бунт 1968 года), переходить к радикальному правозащитному движению (легендарный комитет защиты рабочих — КОР), а на финальной дорожке вести переговоры с властью, чтобы вышла бархатная революция, а не какая-нибудь другая.

Теперь, находясь в обороне, Михник снова возвращается к идее компромисса, пишет о нем книгу и предлагает вновь зайти за красную черту компромисса, воспевая поэтов-героев.

Все хотят жить. Семья, дети, карьера, любовь, деньги… Компромиссы неизбежны. Но надо не проспать час, когда компромисс лишит нас будущего.