30 июля 1937 года вышел приказ НКВД СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». Начался Большой террор, он продолжался до ноября 1938-го. Согласно «Справкам 1-го спецотдела МВД СССР», всего с 1921 по 1953 год по политическим статьям были арестованы и осуждены 1,3 миллиона человек. Из них 681 692 человека — половину — расстреляли только за год Большого террора. Мы до сих пор не знаем, где закопаны их останки. Единственное место массовых расстрелов, о котором благодаря сотрудникам «Мемориала» известно все, с именами и биографиями убитых, это урочище Сандармох. Хотя Военно-историческое общество пытается доказать, что массовых советских репрессий не было, а в Сандармохе финны убивали пленных красноармейцев.

В одной из ям в Сандармохе лежит Нина Делибаш. Ее дочь Елизавета узнала об этом только через полвека, после того как в последний раз видела маму. «Тело сдано» — прочитала она в архиве КГБ. И до сих пор всей правды о гибели родителей она не знает.

Елизавете Александровне 92 года. Внешне нельзя дать больше семидесяти. Она говорит — и я вижу вовсе молодую женщину, блестящего рассказчика с горьковатым юмором и цепкой памятью.

— Маму я очень хорошо помню, — начинает рассказывать Елизавета Александровна. — Мне было восемь лет, когда ее от меня оторвали. Я была уже вполне сознательным человечком. Мама училась в Институте народного хозяйства, там они познакомились с отцом — Александром Иосилевичем. В 1927 году, за месяц до моего рождения, его арестовали и сослали.

Мама после родов очень болела, а когда поправилась, то взяла меня трехмесячную и поехала к папе в ссылку. Так что родилась я в Москве, но в метрике записано, что в Минусинске. Там оформили документы.

Отца я первый раз увидела в 1930 году, когда он вернулся из ссылки. Но я была слишком мала, помню только какие-то отрывки. Его тогда снова арестовали, маму тоже, ее сослали, а меня отвезли в Ленинград к бабушке, папиной маме.

В 1932 году мама вернулась из ссылки в Москву, закончила учебу и устроилась на работу в театральную студию Хмелева. Она была красивой женщиной, пела, играла на гитаре.

Маме помогал папин брат Виктор. Он один из создателей советской кинодокументалистики. Это он дал указание оператору снимать, как сносят Храм Христа Спасителя, поэтому сейчас у нас есть эти кадры.

Мама жила в Москве на птичьих правах, поэтому я оставалась в Ленинграде у бабушки. Но в 1935 году бабушка умерла. Мама забрала меня и поехала в лагерь, где был в то время отец, как вольнонаемная. Я хорошо помню, как нас высадили из поезда в снег. Военные в шинелях и буденовках встретили нас и повели по протоптанным тропинкам, а впереди был высокий-высокий забор. Мы вошли в ворота. Я не знаю, был ли это лагерь для заключенных или часть, огороженная для вольнонаемных.

Нас поселили в деревянном бараке. Маленькая комнатка, керосиновая плита, на которой мама готовила. Вдоль стены были прибиты нары. Все из досок, ничего не остругано. Мама привезла с собой огромную шаль, больше похожую на тонкий ковер, это когда-то в Грузии дедушке подарил турецкий паша. Она прибила шаль к кроватям, и стало мягче.

В тот период я папу уже помню. Даже помню, как они с мамой ссорились, потому что он в бараке поставил сковородку на книгу «Тысяча и одна ночь» и испортил суперобложку. Помню, как мы ходили к речке и ловили раков. Я бежала босиком по воде, и вдруг рак схватил меня за мизинец. Я заплакала. Папа взял меня на руки и говорит: «Скоро мы пойдем домой, мама положит раков в воду, и они покраснеют от стыда». И я, как дурочка, залезала на табуретку и смотрела, как раки покраснели.

В апреле 1936 года к нам в барак пришли с обыском. Трое молодых людей с револьверами привели папу. Я сказала маме: «Они книги бросают на пол, разве так можно?» Но мама только говорила: «Тише, тише». Потом папу вывели. А когда он вернулся, у него из уголка рта текла кровь. Мама мне опять сказала: «Тише, тише… Это ничего, это у него туберкулез открылся».

А потом увели маму. Дальше какой-то провал в памяти. Наша комната в бараке, мама — и потом сразу я еду в поезде, со мной какая-то незнакомая женщина, а наверху на полке стоят чемоданы, мой и мамин. Перед выходом в тамбур сидел часовой. Это был вагон для заключенных.

Ленинград

Мы приехали в Ленинград, эта женщина вела меня, а рядом шел красноармеец. Она привела меня в дом, где жили отчим моего отца и папин сводный брат с семьей. Они очень испугались, узнав, что родители арестованы. Видимо, эта женщина привезла меня как-то нелегально, потому что потом меня прятали.

Меня отвезли ко второму папиному брату — Григорию. Он был ректором Первого мединститута, но жил в коммунальной квартире. Поэтому я не могла выходить из комнаты даже в туалет. Меня закрыли ширмой, и так я жила 14 дней.

Через 14 дней меня отправили к тете Соне — к другой маминой сестре. У мамы было две сестры, Рая и Марго, и брат Александр. Про дядю Сандро мы долго ничего не знали, думали, что он умер в тюрьме. Только недавно я получила документ, что его расстреляли.

Тетя Соня была необычным человеком. Она не сюсюкала, была довольно жесткой, но всегда и всем помогала. И я это довольно быстро поняла. У нее была подруга Нина Мдивани, ее арестовали вместе с мужем. Их дети жили с бабушкой. И тетя Соня помогала этим детям. Потом арестовали ее подругу Лиду Лапину. В ссылке, строя ГЭС на Севане, тетя Лида написала французско-русский гидротехнический словарь. У нее осталась дочка Искра. Тетя Соня вызвала Искру в Ленинград, та закончила здесь мединститут.

Тетя не могла меня ни усыновить, ни оформить опекунство. Нельзя было. И меня отправили на Кавказ к дедушке. У него был свой дом, полтора километра до одного села, четыре — до других. Там меня можно было спрятать.

Грузия

Дедушка был садоводом-любителем. Потом сад у него забрали в колхоз, ему оставили шесть соток, но он ухаживал за всем колхозным садом. Дедушка много переписывался с Мичуриным, разводил необычные сорта фруктов. К нам приезжали военные, укладывали его фрукты аккуратно, как яички, и отправляли в Кремль.

Бабушка с дедушкой купили учебники и стали заниматься со мной по школьному курсу. Бабушка в свое время преподавала в гимназии. Дедушка был самоучкой, но очень много знал. В детстве он сбежал из дому, чтобы поступить в училище, окончил его с отличием, а потом понял, что если хочет чего-то добиться, то надо знать русский язык. Он выучил алфавит и стал переписывать Гоголя, Достоевского. У бабушки с дедушкой была огромная библиотека. Мне разрешали читать все. Первые две книжки, которые мне дали, были издания Пушкина и Лермонтова с иллюстрациями, закрытыми папиросной бумагой.

Я не знала, где мама. Но мы получили от нее письмо, она просила прислать мулине и еще что-то. Она очень хорошо шила и вышивала. Видимо, что-то такое делала и в тюрьме. И мы с бабушкой ходили на почту, отправляли маме посылку на Соловки.

Может быть, мама как-то узнала, что я в Грузии у бабушки с дедушкой. Потому что от нее пришло еще одно письмо, где она писала: «Дочка, я хочу, чтобы ты смотрела в небо и находила Большую Медведицу, а на конце у нее — Полярную звезду, я часто на них смотрю». И я всю жизнь, когда ясная погода, смотрю на Большую Медведицу. После этого писем уже не было.

Маминых писем и фотографий у меня не осталось. Кроме одной совсем крохотной, которую бабушка спрятала. И еще одной — групповой, сделанной еще в студии Хмелева. В 1937 году к нам с бабушкой и дедушкой приехал дядя Сандро, его тогда еще не арестовали. Он сразу спросил: что у вас осталось от Нины. А у нас был альбом с фотографиями, который я вывезла из лагеря.

В Ленинграде тоже уничтожили все, что сохранилось от мамы.

В 1938 году бабушка написала тете Соне, что мне надо учиться, надо думать о школе. Тетя Соня обратилась в РОНО, может ли она удочерить племянницу, но ей ответили, что нельзя, потому что неизвестно, что с родителями. Информации никакой у нас не было. Хотя к этому времени уже и мама, и папа были расстреляны.

Тетя Соня сумела все-таки оформить опеку, чтобы прописать меня в Ленинграде. Бабушка привезла меня в Тбилиси и отправила одну в Ленинград. Мне было одиннадцать лет. В поезде у меня начался приступ лихорадки, температура под сорок, я лежала на верхней полке, а соседи в купе давали мне воды.

Не помню, как я доехала до Москвы, как перебралась с вещами на Ленинградский вокзал. В Ленинграде меня встретила тетя Соня. У нее были две дочки. Старшая, Майя, старше меня на два года, младшая, Светка, — на два года меня младше. Тетя Соня предложила, чтобы я называла ее мамой. Но я сказала, что мама у меня есть, и она согласилась.

Ленинград

Чтобы взять в школу, меня проэкзаменовали, я все предметы знала хорошо. Мы с бабушкой даже читали учебник астрономии за десятый класс. Но меня взяли на класс младше.

Когда всех в классе принимали в пионеры, то меня и еще несколько человек не приняли. Тетя ходила в школу, выясняла. Потом нас приняли, но отдельно от всех. Теперь я понимаю, что это было. Но тогда мы друг у друга ничего не спрашивали, ну, нет родителей — и все.

Началась война. Весь июль и почти весь август 1941 года мы оставались в Ленинграде. Муж тети Сони был морским инженером, капитаном второго ранга. Пришел приказ, что все дети и жены военных должны быть эвакуированы. Перед самым началом блокады, 26 августа, мы — тетя Соня, тетя Рая, Майя, Светка и я — сели с вещами в поезд и поехали.

От Мги уже осталась, как тогда говорили, только фуражка начальника станции. На подъезде к Волхову наш поезд проскочил, а второй, который шел за нашим, разбомбили.

Эвакуация

Ехали мы очень долго. Наконец, нас высадили в чистом поле. Это была Башкирия. В селе, куда мы пришли, не было ни одного человека. Прекрасные избы — брошены, огромная улица — и ни одного человека. Нам не объяснили, куда делись люди, только велели занимать дома. А женщины стали говорить: как же мы здесь жить будем? Осень, у нас ничего не посажено, до села, где есть единственный магазин, четыре километра. Мы бы зимой просто погибли от голода. Стали писать куда-то письма, и нам разрешили уехать в город Бирск на реке Белой.

Муж тети Сони, дядя Вася, оставался в Ленинграде, пока их не вывезли в Казань. Ему выделили комнату, и он вызвал нас. Жилось там очень трудно.

В Казани я окончила седьмой класс, а летом нас повезли в совхоз на сельхозработы. Работали мы от самой зари и до сумерек. Я на молотилке выполняла 300 процентов взрослой нормы. Мы ссыпали зерно в мешки по полпуда, потому что пуд нам было не поднять, и носили их наверх на элеватор. До этого сено собирали в стога и срезали колосья там, где не смог пройти комбайн. Девчонки все в босоножках и в платьях без рукавов, все руки и ноги исколоты и изрезаны. Я проколола вилами ногу. Думаете, кто-то меня жалел? Сказали, что в селе за горкой есть медпункт, иди туда. И я топала с проколотой ногой.

Потом в Казани очень тяжело заболел дядя Вася. Сказался еще ленинградский голод. Тетя Соня покупала ему мед, на это уходило почти все довольствие дяди Васи. Чем кормить нас, тетя не знала. По карточкам каждому давали на месяц вместо мяса пять селедок, вместо сливочного масла — немного постного, вместо сахара что-то твердое, вроде помадки. И хлеба на день — 400 граммов.

Тетя Соня посадила нас в теплушку и отправила к дедушке с бабушкой на Кавказ. Дала нам тыкву и полкило пшена, и мы в вагоне на буржуйке варили каши, а на станциях по возможности отоваривали карточки. Помыться — бегали на станции с чайником, когда могли. Так мы ехали месяц.

А они с дядей Васей вернулись в Ленинград. Их квартиру занял человек, который собирал антиквариат у умирающих от голода людей. Но его сумели выставить. Он, видимо, побоялся разоблачения, собрал все и уехал.

Грузия

В восьмой класс я пошла в Ахалцихе. И встал вопрос о комсомоле. А я была очень активной, выступала в самодеятельности, читала стихи и так далее. Всех приняли, а меня вызвали в райком. Со мной стал разговаривать секретарь райкома: «Вы знаете, что ваши родители арестованы?»

В комсомол меня все-таки приняли: сказали, что знают деда, он хорошо работает в колхозе. И даже очень быстро избрали комсоргом. Я отлично училась и не высказывала никаких крамольных мыслей. Вообще была очень идейная. Так нас воспитывала тетя Соня. Сама она все понимала, но вслух не допускала никаких разговоров. Про маму с папой я помнила, но считала, что это ошибка, что они вернутся. Тетя Рая ведь вернулась. Значит, и остальные вернутся. Да и не зацикливались мы на том, что кто-то сидел, кто-то сослан. Война была, надо было как-то выживать.

Я заканчивала десятый класс, когда по Грузии объявили, что школы переводят на одиннадцатилетку. И нам не дали аттестаты. Нужно было оставаться еще на год. А дедушке с бабушкой все труднее было меня прокормить, потому что колхоз распался — в 1944 году оттуда выслали турок.

Турки

Когда я была у бабушки с дедушкой, то единственные дети, которые могли приходить ко мне домой, это турки из соседнего села. И то только летом. Это высокогорье, зимой там снег выпадал, а они босые — одна пара обуви на семью. Фрукты выращивал только дедушка. Турки на некоторых плато сажали пшеницу, кукурузу или фасоль, другой кормежки у них не было. Дедушка хорошо знал турецкий язык, он выписывал из Азербайджана газеты и читал этим людям. У бабушки швейная машинка была, и она женщинам шила юбки.

Со многими из турецких детей я подружилась. Особенно с девочкой Лейлой, которой помогала бабушка. Родители у Лейлы умерли, она осталась одна с четырьмя младшими братьями.

В марте 1944 года во время каникул я приехала из Ахалцихе к бабушке с дедушкой. И как-то мы увидели большие машины на дороге. Часть остановилась, и к нам цепочкой пошли военные. Когда они приблизились, я увидела у них медали «За Сталинград». К нам подошел офицер и спросил бабушку. Сказал, что им нужен переводчик.

Вернувшись, бабушка рассказала, что ее возили в село к туркам. Там военные приказали всем в течение двух часов собрать вещи и сесть в машины. Взять можно было только по два мешка вещей. Бабушка бегала по дворам и все это пересказывала. Люди просили объяснить, что происходит, но она сама не понимала. Она вернулась к начальнику и спросила, что говорить людям. Тот ответил: «Мы их выселяем». И добавил: «Приказ Сталина».

Бабушке было жаль людей, она советовала им брать теплые вещи. Откуда у них теплые вещи, если даже обуви нет? Все в национальных одеждах. У женщин шапочки с монистами, платки из марли и юбки — у кого две, у кого три, в зависимости от богатства. А куда везут — неизвестно. Просто погрузили в машины и увезли.

Потом мы узнали, что так забирали всех мусульман, какие были в Ахалцихе, даже начальника милиции. С высокогорья их отправили в Узбекистан на рис. Сначала дедушка с ними переписывался. Поэтому мы знали, что многие умерли от малярии. Лейла умерла еще в дороге. Потом к дедушке пришли из погранотряда и приказали больше им не писать. И мы больше ни одного письма не получили.

Ленинград

Из-за перехода в Грузии на одиннадцатилетку я вернулась в Ленинград без аттестата. И меня отправили снова в десятый класс. Сказали так: если бы вы из русской школы приехали, то мы бы устроили экстерном экзамены. Но вы из национальной республики.

Окончив школу, я подала документы в университет на филфак. И тут мне опять напомнили, кто я такая.

Я хорошо сдала экзамены, но в списках на зачисление я себя не нашла. В секретариате мне сказали: вы зачислены, но будете в другой группе. И я оказалась в группе под названием «русский язык, литература, логика и психология». Кроме меня, там оказались те, кто побывал в оккупации, было несколько человек с еврейскими фамилиями.

После университета я получила направление в аспирантуру. Но как-то в коридоре меня поймал однокурсник Миша Гуренков. Он потом станет главным редактором «Вечернего Ленинграда», а тогда учился на журналистике, я с его будущей женой дружила. Миша прошел фронт, но две недели был в плену. Этого ему не забыли. И вот он мне говорит: Лиза, быстренько иди в комиссию, пока работает, бери другое направление, чтобы уехать. Я не сразу поняла, в чем дело. А шел 1952 год. У нас бесконечно были собрания про космополитов и прочее. Уже был арестован и умер в тюрьме Григорий Гуковский, арестовали других наших преподавателей.

Дома я все рассказала тете Соне. Она подумала немножко и говорит: когда надо ехать по направлению? К 1 августа? Скажешь, что очень хочешь работать, и поедешь к 1 июля.

Направление я получила в Краснодарский край. Да, я тоже думала, что будет все как в «Кубанских казаках».

Кубань

В станице, куда я приехала, не было никаких овощей, никаких фруктов — ничего, все сады были вырублены еще во время коллективизации. Единственным днем, когда можно было что-то купить поесть, было воскресенье, и то для этого требовалось встать в шесть утра. Магазины просто пустовали.

Помыться было трудно, потому что воду в баню привозили в цистернах, иногда она шла с мазутом. Зато мне доплачивали десять рублей, чтобы я снимала комнату в доме напротив школы. Дрова или уголь мне привозили.

В десять вечера у нас отключали электричество, поэтому у всех были керосинки. За керосином стояли в очередях часами. Мне школьная уборщица всегда предлагала: давай-ка твои бидоны, я возьму тебе керосин, ты же допоздна работаешь.

На меня действительно свалились шестые, девятые и десятые классы, представьте, сколько тетрадей. Еще я занималась с девочками танцами, вела хор и драмкружок. Когда занятия заканчивались, меня ребята провожали с керосиновой лампой. Нужно было только улицу перейти, но грязь по колено, сапоги могли в ней остаться.

Потом за мной приехал мой будущий муж, мы расписались, я вернулась в Ленинград. И пошла устраиваться на работу в школу, которую сама окончила. Директор сначала очень обрадовалась, им нужны были учителя русского и литературы. Но на следующий день тихо сказала, что места нет.

Сандармох

В 1950-е, когда люди стали возвращаться из лагерей, я начала узнавать, что произошло с родителями. Давалось мне это очень тяжело. Просто трудно было к кому-то обращаться, с кем-то общаться: тот страх с детства так никуда и не ушел, я боялась людей. Но узнавать надо было.

В 1956 году я получила две справки. Про маму было написано, что она умерла в 1941 году. Про папу хоть дата была правильная — 19 мая 1937-го, его действительно в этот день расстреляли. Но дальше — прочерки: как умерли, где умерли, где похоронены — ничего.

В конце 1980-х историк Дмитрий Юрасов начал составлять картотеку репрессированных. Я уже к этому времени начиталась Самиздата, прочла «Архипелаг ГУЛАГ». И в 1987-м я впервые написала в генеральную прокуратуру.

Мне прислали письмо на трех листах, где было сказано: ваш отец арестован тогда-то, осужден тогда-то за то-то. Его судили три раза за одно и то же — и по всем делам он реабилитирован. И то же самое — про маму.

В «Мемориале» мне подсказали, что можно попросить дело в архиве КГБ. Была долгая канитель, потом мне сообщили, что документы из Москвы поступили. Разрешили прийти и читать их два часа. Но нельзя было никого привести с собой, нельзя было фотографировать, только переписывать. Ты сидишь и читаешь, а за тобой следят. И открыты не все листы. Читаешь, читаешь, потом раз — на листы надет конверт.

Я продолжила писать, уже целенаправленно просила дела отца и матери. Мне их показали. Я увидела, что первые папины показания написаны его рукой в трех или четырех экземплярах, он сам переписывал, потому что копировальной бумаги не было. Следующие допросы писал уже следователь. Насколько верно он передавал слова отца — не знаю. Но есть, например, протокол очной ставки между мамой и папой в Нижегородской тюрьме, там внизу мамина подпись, а дальше — приписка отца: «слова Делибаш записаны неточно и неверно». Значит, она даже не говорила того, что там написано. Значит, и остальное там может быть приписано следователем.

Но главное другое. Что бы я ни читала, что бы ни смотрела — никак не могла понять: а что они сделали? За что их расстреляли? Нигде не было обвинений, а только лозунги: «Группа наймитов», «Троцкистско-бухаринская банда» и так далее. «Хотели уничтожить правительство, сменить власть»… Что значит — хотели? Где хоть какие-то улики, какие-то орудия?

Маму обвиняли в троцкистско-террористической пропаганде среди заключенных. Но я-то уже знала, что мама сидела на Соловках в одиночке. Какая пропаганда в одиночке?

А потом «Мемориал» нашел протоколы расстрела соловецкого этапа. Так я узнала, что мою маму убили и закопали в Сандармохе.

Мы ездили открывать Сандармох в годовщину начала расстрелов — 27 октября.

В лесу возле ям «Мемориал» поставил памятные знаки — «голубцы» (так в Карелии называют памятные столбики. — И. Т.). К одному я прикрепила мамину фотографию. Потом вандалы повалили там многие знаки, поломали. Новые ставили уже не точно возле найденных ям, а где придется. Мне рассказал об этом директор Медвежьегорского музея Сергей Колтырин. Я послала ему мамину фотографию, попросила прикрепить ко вновь установленному знаку. Потом я приезжала и видела, что он действительно прикрепил.

Я не знаю, в какой из ям Сандармоха закопали мою маму. Но много лет приезжаю туда и иду с цветами к тому «голубцу», где ее фотография. А вот где похоронен папа, убитый под Горьким, я так и не знаю.