Его книги издают и читают, фильмы показывают, а экранизации произведений, спектакли по ним, статьи о Шукшине — где? Представители «патриотического» лагеря все последние годы «этапировали» к себе каждого большого русского художника, а с Шукшиным не получилось. Если по умолчанию понятно, что он «наш», должны постоянно звучать отсылки к его текстам, а они звучат редко-редко и неуклюже. Нет имени Шукшина в широкой дискуссии. Почему?

После выхода на экраны «Калины красной» некоторые упрекали его из-за того, что главный герой березки гладит, в «мелодраматизме». Василий Макарович удивился: «Я и думал, что зритель поймет, что березки — это так, «к слову», увидит же он, зритель, как важно решить Егору, куда теперь ступить, где приклонить голову, ведь это не просто, это мучительно. Может, оттого и березки-то, что с ними не так страшно. А страшно — и это-то и дико — это уверовать, что отныне до конца дней одна стезя — пахать и сеять, для Егора, быть может, страшней тюрьмы, потому что — непривычно».

В начале повести Егор говорит: «Так я же ведь крестьянин!» Но уточняет: «Родом-то». Диалог, из которого взяты эти слова, — комический: понятно, какой из вчерашнего зэка крестьянин. Разрешить дилемму, ответить на вопрос — кто же он? — герой не успевает.

«Мне страшно! Вот штука-то»

Сегодня мы все волей-неволей втянуты в поиски «идентичности» и, как продолжение этих поисков, в выяснение того, кто крестьянина, интеллигента, почвенника, западника обидел. Кому, выражаясь языком шукшинского персонажа, «перелобанить», чтобы жизнь наконец-то стала радостной. Но мысль о том, что зло — где-то вовне, у Шукшина не встретишь.

Одна из наиболее сильных, кульминационных сцен «Калины» — отчаяние Егора, до горьких мужских слез, после его встречи с матерью, когда он, сын, не открылся ей. На экране — упавший на землю и плачущий от стыда мужчина, а на глазах даже у не слишком чувствительного зрителя и почти полвека спустя — слезы.

Шукшин, хоть и считал, что «не дело режиссеру «толмачить» свой фильм», старался ответить критикам: «Как всякий одаренный человек, Егор самолюбив, все эти двадцать лет он не забывал матери, но явиться к ней вот так вот — стриженому, нищему, — выше его сил. Он все откладывал, что когда-нибудь, может быть, он явится, но только не так. Вся жизнь пошла дико, вбок, вся жизнь — загул. <…> Он, наголодавшись, настрадавшись в детстве, думал, что деньги — это и есть праздник души, но он же и понял, что это не так. А как — он не знает и так и не узнал. Мудрости Егору недостало, а глупцом он не хотел быть».

И далее у Шукшина слова, перед которыми надо сделать паузу, а потом читать:

Второе, и последнее, падение Егора на землю, уже в землю, — параллель тому, первому. Криминальная компания в повести и фильме — не среда, изводящая человека, — человеческая судьба, которая только на поверхностный взгляд является вещью внешней. Губошлеп с Бульдей, перекати-поле, не пришей кобыле хвост — это тоже Егор, в книге и картине ведь показан праздник, которого он хочет, и праздник этот называется «бардельеро». Устроив «бардельеро», главный герой произносит монолог и признается перед всеми: «Мне хорошо, даже сердце болит — но страшно. Мне страшно! Вот штука-то».

Никто не звал его на гулянку, он сам ее устроил, и он же страдает. Человеку плохо, совестно, больно. Это его собственная, личная трагедия, это его противостояние — с кем или с чем? Не противостояние ли это героя с роком, древнее, классическое? Да, у этого героя есть социальные признаки, да, Шукшин их подчеркивает. Но, поскольку в повести выведен характер мощный, все признаки поднимаются на уровень обобщения. Может быть, это мы мечемся, не зная, к чему себя применить, это мы лжем себе? От одного берега отплыли, к другому не приплыли?

Мы, лучшие

Шукшин по сути своей не был реалистом, иначе прожил бы дольше. Он был романтик, и герой его — идеальный. У главных шукшинских героев есть и совесть, и сердце, и умение любить, и все это обострено, прямо детски обнажено, просто как на ладони, даже коснуться страшно — обычные люди такими не бывают.

Нет, это мы, но лучшие, заветные, те, о которых втайне всегда тоскуем. Потому и стыдно перед многими шукшинскими персонажами, например, перед мужиком из «Раскаса»: его бросила жена, он хочет, чтобы газета рассказала о ее поступке, а после отказа в редакции идет по улице и плачет. Стыдно и перед Костей из рассказа «Други игрищ и забав», решившим найти того, от кого забеременела его сестра, — нашел, даже побил, а это оказалась непричастная семья.

И в Косте, и в герое «Раскаса» потоптались по самому лучшему. Шукшин умел нащупать в нас главное, чего уже касаться нельзя, хотя мы сами позволяем касаться сплошь и рядом, постоянно что-то такое совершаем, от чего, если задуматься, со стыда сгоришь. Но мы не задумываемся, а вот пришел Шукшин — и заставил.

Он, как всякий большой писатель, не жалел своего читателя, ведя беседу с ним по гамбургскому счету. «Восславим, — говорил, — тех, кто перестал врать».

Вспомним хоть рассказ «Демагоги», где описаны вещи, после которых ощущаешь, что вырос внутри, повзрослел. Дед с внуком, ловя рыбу в быстрой реке, начали тонуть, но десятилетний мальчик умудрился и сам выбраться, и спасти деда. А потом за ними, уже греющимися на берегу у костра, приходит мать мальчика и отчитывает обоих, что так поздно на рыбалку ходят. Они только что были на волоске от гибели, а мать ничего не знает, она мерит их той мерой — во всяком случае, своего сына, — которой мерить его уже невозможно. Его, уже другого, ставшего старше. А он молчит о пережитом, как и дед, потому что объяснить здесь ничего нельзя.

«Прихоти» души

«Нет, литература — это все же жизнь души человеческой, никак не идеи, не соображения даже самого высокого нравственного порядка», — писал Шукшин. Его интересовала только душа.

Есть у Шукшина рассказ, входящий, по-моему, в пятерку его лучших вещей: «Алеша Бесконвойный». Там говорится о человеке, который раз в неделю непременно устраивает себе баню. Сначала он ее долго, с наслаждением растапливает, потом еще дольше моется с чувством, что пребывает в эмпиреях, вспоминая самое сладостное из своей жизни и наконец-то ощущая себя человеком. Баня эта — образ рая. Ничем особым Алеша рая не заслуживает — мужик, каких полно, да еще, несмотря на возмущения односельчан, отказывается работать в субботу. Он свой рай отстаивает истово, наверное, потому и заполучает его. «По вере вашей да будет вам». Это вознаграждение Алеше — жест настоящего художника, который создает новые миры, и потому для него не может быть такой мелочности, как справедливость, а только милосердие, только любовь.

Василий Макарович одарил Алешу, как Лев Толстой одаривал своих героев: хочу — и будет им счастье от века положено. И читатель верит безоговорочно, во всякие реалистические разборки не верит, а в эту высшую прихоть — несомненно. Без этой «прихоти» нет гения, творца, поскольку для него не существует привычных мерок, а есть высота взгляда и тепло руки: берет нежно Алешу и согревает в горсти. Алешу бесконвойного, то есть безбашенного, так себе мужика, которому подарили рай.

Мир, похоже, стремительно движется к тому, что всякому человеку найдется в нем достойное местечко и всякому будет уютно, как шукшинскому герою в бане. Никуда и нам от этого не деться, неспроста же Шукшин — наш любимый писатель. К его столетию обо всем поговорим?

Ирина Кравченко — для «Новой»