«Семь притоков реки Ота» — копродукция Чеховского фестиваля и канадской театральной компании Ex Machina. Новая версия постановки 1994–1997 гг., принесшей когда-то Лепажу и его труппе всесветную славу. Завязка: пятилетняя японская девочка в красном платье, с повязкой на глазах выходит на авансцену, чтоб встретить в системе зеркал себя: хрупкую шестидесятилетнюю переводчицу в темных очках, с тростью для слепых. Взрыв бомбы унес отца, искалечил мать, всплеском адского огня — там, далеко, за садом и рекой — навсегда отнял ее зрение.

«Семь притоков реки Ота» — огромный гипертекст о XX веке. Чем и сродни другим спектаклям Лепажа: «Обратная сторона Луны», «Липсинк», автобиографическому «887» (самой странно писать, но… все они были в Москве на гастролях, на Чеховских фестивалях разных лет). Хрупкий, как птичий домик, дом в Хиросиме — в центре сюжета. В гостиной сияет золотой вышивкой по белому, выворачивается наизнанку алым, как рана, шелком испода родовое свадебное кимоно. Старый Харон Юго-Восточной Азии с шестом в руках, в конической шляпе (Лепаж виртуозно использует технику театра теней) привозит сюда в сентябре 1945 года американского офицера. Профессиональный фотограф, он должен снять — для армии и науки — последствия взрыва.

Фото его приведут под трибунал. Воздух сожженного сада — к лейкемии. В Хиросиме, у изувеченной взрывом хозяйки дома, останется сын. В 1960-х он приедет в Нью-Йорк — искать отца.

Квадратики по краям доски — с историями чудес и мученичеств. Только собранные вместе, они передают весь смысл сюжета.

Распахиваются двери телестудий, японских жилищ, съемных комнат в Сохо 1960-х, витрин в квартале «красных фонарей» Амстердама, бараков Терезиенштадта, европейских библиотек. Лепаж жестко кадрирует каждый сюжет, актеры Ex Machina играют с полной человеческой точностью психологического театра в его лучшем выражении. Высшая степень свободы — Сохо 1960-х… с убогими скворечниками студий, с ночными репетициями джаза на новые стихи подружки — Сильвии Плат (совсем вчерашние, они наспех записаны на листке), с отмороженными рыжими девицами, празднующими полную волю братства и творчества, С юными талантами, которые собираются здесь со всех концов свободного мира. С дымком марихуаны. С пушерами на углах. С тенью будущего самоубийства Сильвии Плат, всех девиаций века — и их итога: распада.

А по телевизору в Сохо идет мультик: черепаха Эд под музычку-музычку обучает американских детей, как вести себя после атомного взрыва.

Самая пронзительная глава — «Свадьба». Эта любовь, ясен перец, кончилась не венцом, а разрывом и бегством в Нью-Йорке 1960-х. Двадцать лет спустя угловатый Джеффри, воплощенный герой Хантера Томпсона и Кена Кизи, находит в Амстердаме давнюю любовь, чтоб все-таки предложить ей руку. Причина проста: белокурая певица Ада — гражданка Нидерландов. Граждане Нидерландов в 1980-х имеют право по страховке на самоубийство с медицинским сопровождением. Джеффри готов: он болен СПИДом. А кратчайший путь к гражданству — брак.

Рослая белокурая Ада, певица и актриса Ребекка Бланкеншип, — сквозной персонаж театральных гипертекстов Лепажа. Она была и одной из главных героинь «Липсинка». И играла, кажется, почти то же: благородство и милосердие, полноту материнской самоотверженности — в мире, уже не знающем классических форм материнства. Милость и жалость здесь выворачиваются наизнанку.

…Ада, двадцать лет ждавшая Джеффри, взрывается нерассуждающей яростью в кафе. Ада бредет вдоль каналов, вдоль витрин квартала красных фонарей, в которых томно извиваются девушки в белых чулках и белых перьях на самом не могу. Ада соглашается. Из милосердия.

В маленькой студии на праздник собрались их друзья. Старая компания, седеющие художники и музыканты из всех концов «первого мира». Подтянутая девушка-врач (успевшая вскользь пояснить: другой работы не нашла, но этой в целом довольна) ставит жениху капельницу. Звучат песни Пуленка: в них хрипит еще дисгармония Первой мировой. Джеффри тихо засыпает навек.

Гиперреализм лаконичной сцены, любовь и сочувствие, которым спаяна эта семья бессемейных друзей из разных концов мира (и других близких ни у кого нет), таинственный теплый свет, отраженный в зеркалах задника, омывающий все фигуры, — несет горчайшие смыслы.

«Я видела огонь конца света», — повторяет несколько раз слепая девочка из Хиросимы.

Мир «Семи притоков реки Ота» прекрасен. Он живет в процессе медленного конца света.

Взрыв в Хиросиме, бараки Терезиенштадта, откуда чудом спаслась в 1942 г. самая яростная в будущем рыжая оторва «бунтующего Нью-Йорка 1960-х» (ее спрятал в ящике фокусник с желтой звездой на фраке, которому было разрешено — до поры — выносить реквизит из лагеря) точно протравили этот мир каким-то неискупимым грехом. Японские хибакуси, пережившие взрыв в Хиросиме и Нагасаки, не заводят детей: по понятным причинам — боятся последствий. Но тут, кажется, почти все — хибакуси, пережившие взрыв старых ценностей, смыслов и гармонии.

И наследует всей компании седых шестидесятников, детей Второй мировой — единственный сын. Тридцатилетний Пьер, танцор буто. История его рождения — шальная, нелепая, очень шестидесятническая.

Пьер — последний, кто будет великолепно и страшно, с набеленным и расписанным алыми ранами лицом, извиваться, танцуя в старинном родовом кимоно семьи из Хиросимы. Последний, кто впитает память полудюжины семей из Праги, Хьюстона, Амстердама. Он выйдет на рассвете к реке Ота (редкостной красоты сцену с игрушечным корабликом в огнях выстроил театр Лепажа).

И старый Харон в конической шляпе, с шестом в руках повезет его прочь. Конец сюжета и века.

…А Робер Лепаж вернется в Москву осенью. После спектакля «Гамлет-коллаж» с Евгением Мироновым — режиссер вновь начал работу в Театре наций. И это будет «Мастер и Маргарита».

В дни московских гастролей Лепаж начал репетиции. Пока — застольные: чтение романа.

— Там все невозможно перенести на сцену! — говорит он. — Но и выбросить из сюжета невозможно.