• Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

1

Американская мечта явилась в трех ипостасях. Первая вела фанатичных пассажиров «Мэйфлауэра», которые свято верили, что Бог даровал им Новый Свет, как евреям — землю обетованную. Чтобы воплотить дальние планы Господа на человечество и очиститься от грехов соплеменников, пуритане отправились в Америку, но в конечном счете построили вместо Нового Иерусалима либеральный Бостон, который многие, особенно на Юге, считают притоном свободы.

Второе явление заветной мечты произошло, когда американцы, осознав себя таковыми, решили создать новый народ в образцовой стране, в основном на Диком Западе. Путь к нему окрыляла доктрина Manifest Destiny — вера в особую судьбу, со временем предложившую миру пример для подражания: соединенные штаты земного шара.

Третья американская мечта родилась на похоронах первых двух и называлась свободой самовыражения. Воодушевленная контркультурой личность открыла безграничную свободу и научилась пользоваться ею в свое удовольствие, не обращая внимания на соседей.

— В эпоху Трампа, — говорят «враги народа» из нелюбимых им газет, — все три мечты сменились на одну: избавиться от противников из другой партии.

— Чепуха, — отвечают им те, кто не читает газет вовсе, — американская мечта всегда была простой, доступной и одной на всех. Это — дом в пригороде: сакральный очаг, семейная родина и свобода от посторонних, — если, конечно, не течет крыша.

2

Приезжая на Запад, китайские туристы интересуются всеми стандартными достопримечательностями, дорогими покупками (в США они тратят больше всех: по 6500 долларов на человека) и обычными домами в пригороде, которые они фотографируют до тех пор, пока хозяева не пригласят на кофе или не вызовут полицию. Китайцы, как и мы, привыкли жить в больших домах, которые, как помнят зрители «Иронии судьбы», не отличаются друг от друга. Концепция собственного дома на своей земле, да еще и не в деревне кажется приезжим из Китая увлекательной, романтической, даже крамольной.

Теперь я их понимаю. Но на новенького меня до дрожи удивляла безудержная тяга к собственному дому. Иррациональная, как и любая другая страсть, она связывала владельца 30-летними путами и служила залогом социальной стабильности. Когда на тебе висит громадный долг, не побунтуешь. Поэтому власти, к какой бы партии они ни принадлежали, всегда поощряют домовладение — налоговыми льготами и одобряющим вниманием. Не город и не село, а пригород владеет душой Америки и ее карманом.

Я долго об этом не догадывался, потому что привез из Старого Света привязанность к городской жизни и пренебрегал ее окрестностями. Мечтая быть в центре событий, я провел первые американские годы в Манхэттене, не понимая тех, кто стремился сбежать на окраину. Борьба центростремительных и центробежных сил заняла 15 лет. Победу последних определила музыка. Каждую весну мне не давали покоя карибские напевы, доносившиеся по ночам из могучих динамиков, встроенных в автомобильный багажник. Из этих песен я узнал, что значит по-испански Corazоn, и бросил наш остров сокровищ.

Я по-прежнему горячо люблю Манхэттен, но уже четверть века любуюсь им с другого берега Гудзона. Чего я никак не ожидал, так это того, что река окажется еще и метафизическим рубежом. С городом нас разделяет всего миля, но вряд ли Стикс шире.

Многие из моих соседей не бывали в Нью-Йорке, да и не смотрели в его сторону. В будни они работали, в выходные сидели на крыльце собственного дома, покидая его только по воскресеньям, ради церкви. В нашем городке их было две. Протестантская — для тех, кто побогаче, католическая — для остальных. Поскольку я не принадлежал ни к одной, то бывал в обеих. Первой, в нормандском стиле, командовала чернокожая дьяконесса, второй, с почти венецианской кампанилой, заведовал толстый священник, который благословил наших котят в день святого Франциска. Хотя наш городок разбогател из-за джентрификации, католиков в нем меньше не стало, а протестантский храм закрылся и навсегда, ибо на его месте вырос особняк корейского нувориша. Обо всем этом я знаю только потому, что здесь стоит мой дом, и это все меняет.

— Разница между своим жильем и снятым, — решусь сказать, — такая же, как между законной женой и подругой: в обоих случаях нами управляет сила собственности.

Загадочная, как гравитация, невидимая, как радиация, она меняет нас исподтишка и быстро. Поначалу меня больше всего удивила стена: столько кирпичей, и все мои. На самом деле они, как и все остальное — от крыши до подвала, принадлежали банку, но тихая гордыня не проходила. До тех пор я владел только книгами, напрочь забившими этот самый подвал, а тут — два этажа постройки, в которой разворачивается новая жизнь.

Прошло четверть века, новизна стерлась, но союз укрепился. Особенно после того, как мы посадили на клочке собственной земли благоуханную розу по имени Оклахома, простодушные ромашки и куст черной смородины, без листа которой нельзя солить сыроежки.

Дом, однако, сложная машина, которая требует постоянной заботы, социальных навыков и экзотической эрудиции. Одна канализация сложнее Канта. И дело не только в деньгах. Богатые тоже плачут, когда в их виллах таки течет крыша.

В обмен на несуразные траты и бесконечные хлопоты дом наделяет хозяина труднообъяснимым, но всем понятным чувством уверенности. Деньги летучи, но дом твердо стоит на основательном фундаменте, скорее на черепахе, чем на трех китах.

Лишь обзаведясь домом, я проник в корневой идеал недвижимости. Она стремится привязать, а лучше пригвоздить тебя к месту, чтобы ты смог его по-настоящему освоить: фут за футом и сезон за сезоном. Сросшись с домом, американцы редко его покидают. 60 процентов жителей США обходятся без заграничных паспортов, да и почти всем остальным они нужны, чтобы провести неделю у теплого моря в Мексике.

3

До эмиграции у меня не было знакомых домовладельцев. В городе, где все принадлежало домоуправлению, это и звучало как-то нелепо. Зато на Рижском взморье частная недвижимость сохранилась, так как считалась дачной. В наших краях преобладал легкомысленный стиль викторианской готики, обильной архитектурными излишествами (я их считал очаровательными, а власти — буржуазной эклектикой).

Бедная и непрактичная, дача жила летом, кормилась горожанами и клубникой, зависела от капризов погоды и не вызывала бешеной ревности у социалистической экономики. Дачи были заповедником частника и приютом независимости. Их никто не принимал всерьез — ведь они были временные. Зато здесь царила свобода нравов. Романы — длинные вымышленные и короткие настоящие, веселая отпускная, а не унизительная, как в коммуналке, теснота, копеечный преферанс, грибы на обед и еще теплое варенье на сладкое, а главное — необязательные и незаменимые разговоры. Так ленивая дачная жизнь предлагала альтернативу бездушной государственной, предоставляла от нее убежище и улучшала тех, кто в нее погружался.

Когда американские друзья спрашивают, что им не посмотреть, а испытать в России, я неизменно советую сбежать из Большого театра на дачу, причем к кому угодно. Наша дача универсальна, она уравнивает генералов и диссидентов, оголяет чиновников и обеляет жуликов.

О том, как мучительно он нуждается в этом, говорит статистика: в России больше всего дач на душу и тело населения. И если американский дом — колледж недвижимости, то русская дача — школа частной жизни.

Нью-Йорк