— Насколько случай Ивана Голунова характерен для российской правоохранительной системы? Предположим, что оперативники сработали точно так же, но на месте известного журналиста оказался обычный человек. Чем бы тогда закончилось эта история?

— Это типовая модель работы правоохранительных органов. Если бы не было такого шума, все бы спокойно прокатило: человек сидел бы сейчас в СИЗО, осужденный на основании показаний оперативных работников и понятых, которые работают на полупрофессиональной основе. Надо, конечно, делать поправку на грамотность Ивана Голунова, который не стал давать признательные показания и ничего не брал руками. Многие в такой ситуации идут на сотрудничество со следствием и берут особый порядок. Обычно им предлагают ч.1 статьи 228 без сбыта — это до 3-х лет с вероятностью условного срока свыше 90%. Для типового фигуранта такого дела (безработный молодой мужчина без высшего образования) в рамках нашей системы это практически отсутствие наказания. В случае Голунова полицейские недооценили масштаб скандала, но сработали ровно так, как умеют. Есть большие вопросы насчет того, умеют ли наши подразделения по борьбе с наркотиками работать с серьезными делами и реально доказывать вину.

— Известно, что российские суды практически не выносят оправдательные приговоры. Закрытие уголовных дел, наверное, еще более редкий случай?

— Да, прекращение дела на стадии следствии по реабилитирующим обстоятельствам происходит меньше, чем в одном случае из двухсот. Для понимания масштаба цифр: средний российский следователь сдает в год от 20 до 24 дел.

Это общая статистика, наркотические статьи здесь особо не выделяются. Немного выделяются статьи, связанные с экономикой и должностными преступлениями, по которым судят более статусных людей.

— То есть для реабилитации обычно нужны политические причины?

— Не всегда. Бывают случаи явки с повинной другого фигуранта или появления неопровержимых публичных улик в пользу другого обвиняемого. Или нужны совсем страшные нарушения плюс активный прокурор, который их выявляет.

— О снятии обвинений с Голунова мы узнали от главы МВД Владимира Колокольцева. Но разве закрытие уголовного дела находится в его полномочиях? В каком статусе находится дело после этого заявления?

— Непосредственное решение по Ивану Голунову будет принимать следственная вертикаль. Формально министр МВД не может прекратить возбужденное дело, но, будучи вышестоящим административным руководителем, может сообщить об этом. Как это решение принималось неформально, мы, конечно, не знаем. Теперь Иван Голунов имеет право обратиться в суд с требованием компенсации по поводу уголовного преследования — сумма будет довольно смешная, но она выплачивается.

— До того, как Ивана неожиданно освободили, один из наиболее реалистичных сценариев развития событий выглядел так: чтобы сохранить лицо, МВД попытается переквалифицировать обвинение со сбыта на хранение, смягчить наказание и постепенно спустить дело на тормозах. Как они будут действовать теперь?

— Сейчас расклад такой: два генерала, которые должны были отвечать за это направление, уволены. Доследственная проверка проходит на основании материалов управления собственной безопасности МВД. По закону — по преступлениям полицейских работает СК. Главная проблема в том, чтобы понять, откуда взялись наркотики. А это могут знать только оперативники, проводившие задержание Голунова. В документах зафиксировано, что они ничего у него не нашли: факт, что вещество было при нем, и он покушался на сбыт, не доказан.

— На фоне освобождения Голунова активизировалась общественная кампания за гуманизацию статьи 228 УК РФ. В частности, группа депутатов Госдумы заявила, что соответствующий законопроект уже готов и скоро будет внесен в парламент на рассмотрение. Главное, что они предлагают — это перевод хранения наркотиков из тяжких и особо тяжких преступлений в преступления средней тяжести. Однако некоторые эксперты считают, что это в лучшем случае косметические изменения, а не реформа. Согласны ли вы с такой оценкой?

— Это предложение сложно назвать реформой, но смягчение существующих практик — уже движение в правильном направлении. Шаг, конечно, очень маленький, но это лучше, чем ничего, потому что позволит поставить вопрос об эффективности наркополитики. Если говорить об идеальной реформе, то в ней было бы три части:

1. во-первых, изменение таблицы весов, чтобы хранение разовой дозы наркотика не считалось тяжким преступлением.
2. Во-вторых, отказ от измерения общей массы наркотика через массу смеси.
3. В-третьих, общее смягчение уголовных санкций.

Сейчас только один из этих пунктов, последний, вынесен на повестку, и то в довольно усеченном виде.

— Причем это не новая инициатива, принять ее пытаются еще с марта 2018 года.

— Насколько я понимаю, в Госдуме очень многие законопроекты, в том числе разумные, лежат под спудом. Законодательный процесс во многих странах вообще устроен таким образом, что количество поступающих инициатив сильно превышает физические возможности парламента. Если кто-то из игроков этого поля решает что-то извлечь, то с большой вероятностью с помощью грамотного поиска по АСОЗД (автоматизированная система организации законодательной деятельности. —Ред.) он сможет найти подходящий законопроект и сказать, что его давно готовили. Если бы повод был другой — например, гибель школьников от передозировки, — то точно так же нашли бы законопроект для ужесточения ответственности по статье 228 УК.

— В разработке законопроекта участвуют все профильные ведомства, включая МВД. Раз они активно пользуются изъянами в текущем законодательстве для фабрикации антинаркотических дел, то, вероятно, на их поддержку рассчитывать не стоит?

— Идеологический вектор МВД неустойчив: они легко меняют позицию, ужесточение или смягчение наказания с точки зрения отчетности не так уж важно. Да, она немного поменяется, но поскольку изменилось законодательство, они просто немного подкорректируют свои плановые показатели. Условно говоря, сейчас они рапортуют о 100 тысячах выявленных преступлениях, из которых 30% — тяжкие, а при изменении санкции будут рапортовать о 10% и ссылаться на новые законы. В этом плане МВД ничего не теряет, кроме как на идеологическом фронте, а это далеко не главное, с чем они работают.

А вот содержательные вещи, такие как изменение структуры весов, стали бы большим усложнением жизни для антинаркотических подразделений МВД. Если удастся продавить декриминализацию, поднять веса, с которых начинается преступление, то это резко сократит количество уголовных дел (по крайней мере, пока оперативники не освоятся). Но в любом случае в этом нет ничего фатального, нет покушения на законные интересы МВД. Другой вопрос, что эти изменения могут задеть незаконные практики. Это задача журналистов и экспертов — контролировать такие истории. Они же не смогут выйти и сказать: «Нашим сотрудникам будет сложнее брать взятки, поэтому давайте не будем принимать этот закон».

— «Липовые» дела стряпают не только по 228-й статье, но и по другим категориям преступлений, например, по мошенничеству и экстремизму. Бороться с фабрикациями нужно отдельно по каждому типу преступлений или же есть какой-то общий подход?

— Все преступления в криминологии делятся на обычные преступления и преступления без жертвы. Манипуляции по составам, в которых есть жертва (потерпевший), довольно сложны: надо вступать в сговор с жертвой, которая одну половину ваших инструкций забудет, а во второй половине все перепутает. Все это будет довольно плохо смотреться на суде. Конечно, и по составам с потерпевшим (кражи, разбои, насилие) бывают манипулятивные вещи: подозреваемых заставляют признаться в том, чего они не совершали. Но в целом это довольно сложно, а органы предпочитают работать с относительно простыми делами. Состав мечты — это кража под камеру в магазине.

Удивительным образом иногда преступлением без жертвы оказываются некоторые экономические преступления, когда потерпевший говорит, что растраты не было, а следствие — что была. И есть преступления типа экстремизма, где вообще не очень осмысленно обсуждать фальсификации, потому что эти статьи по природе своей искусственно конструируемые: доказанных прямых призывов к насилию практически не бывает, это всегда вопрос интерпретации.

Есть разные поколения ценностей, которые защищаются уголовным правом. Когда мы не умеем толком работать с защищаемыми ценностями первого поколения (собственность, жизнь, здоровье), переходить к самым последним ценностям (публичная риторика) довольно странно. Несмотря на то, что в Европе антиэкстремистская практика тоже есть, у нас вводить эти статьи еще рановато. Это те правовые институты, которые появляются при определенном уровне развития общества и правоохранительной системы.

— Нужно ли требовать ревизии антинаркотических дел в связи с масштабами фальсификаций, которые вскрылись на примере последних резонансных случаев?

— Уголовный закон, облегчающий положение заключенного, имеет обратную силу. Поэтому, если примут предложение о смягчении наказания по статье 228 УК, то те, кто сейчас осужден по этим составам и находится в местах лишения свободы, пойдут на пересмотр. Де-факто это будет микроамнистия: предельный срок заключения сократится с 10 до 5 лет. При этом изменится категория преступления из тяжкого в небольшой тяжести, а значит, смягчатся и другие последствия по итогам судимости, включая разные ограничения в будущем: сроки снятия судимости, вопрос рецидива и прочее.

— Одной из главных тем прошедшего Петербургского экономического форума стали силовики и их влияние на российскую экономику. Алексей Кудрин и Антон Силуанов анонсировали реформу правоохранительной и судебной системы. По-вашему, логично, что именно этот вопрос попал в центр внимания на главном деловом мероприятии в России?

— На этот вопрос сложно ответить, потому что для этого надо находиться в голове у тех, кто выступал на форуме и принимал решение по тематикам. Но в общем и целом важно понимать, что ключевые провайдеры этих тем — Алексей Кудрин, в меньшей степени — Антон Силуанов — это люди, которые давно понимают, что наша судебная и правовая система является не просто большой проблемой, а главным тормозом экономического развития. Поэтому, обсуждая перспективы роста экономики, Кудрин уже много лет регулярно говорит о необходимости такой реформы.

— Всем запомнилось предложение Кудрина ввести для силовиков экономические KPI. Может быть, действительно стоит попробовать? Например, предложить главе Следственного комитета отвечать за привлечение прямых иностранных инвестиций.

— Это шутка на грани фола, хотя мы знаем, что в Китае такая система есть. Там предусмотрена особая роль партийных комитетов, но в целом эта практика существует. И она не лишена смысла, потому что по вкладу в инвестиционный климат в России сейчас нет более сильного игрока, чем правоохранительные органы. Посмотрите на последний ПМЭФ: туда приехали тысячи участников, сотни инвесторов подписывали контракты. Последний день должен был стать днем победных реляций. Но в итоге вся деловая пресса и международные издания писали про арест Ивана Голунова. Одним неаккуратным движением, выбором дня для проведения следственных мероприятий,

При этом репутационный вклад таких мероприятий больше, чем прямой экономический. Гости ПМЭФ разъехались совсем не в той атмосфере, в какой должны были.

Если говорить об идее Кудрина серьезно, то здесь есть соображение, которое работает каждый раз, когда мы вводим простой формальный KPI. Как, с вашей точки зрения, он будет реализовываться? Вот есть крупная компания, допустим, АФК «Система», у которой в России есть живые активы, «прибитые» к земле. Следователь приходит к этой компании и говорит: мы нашли нарушения на 10 уголовных дел, поэтому либо с вас инвестиции, либо мы эти дела возбуждаем. Я не думаю, что это хороший путь, это будут псевдоинвестиции для отчетности. Так же будет делать любой начальник регионального силового главка. Мы заставляем сильных и неграмотных быть ответственными за то, в чем они ничего не понимают, но имитации чего они могут легко добиться. Поэтому это предложение как минимум требует большого общественного обсуждения.

— Уже после ПМЭФ к «Ведомостям» попал проект пояснительной записки к поправкам в Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы, в котором содержались основные пункты реформы. Самое важное из предлагаемых изменений — исключение ненасильственных экономических преступлений из статьи 210 УК («Организация преступного сообщества»), которую силовики часто используют для незаконного преследования предпринимателей. Достаточно ли этого для решения проблемы?

— Институт проблем правоприменения в сотрудничестве с Советом по правам человека показал, что 210-я УК часто используется по отношению к лицам, обвиняемым в экономических преступлениях, тогда как ОПГ интерпретируется любой предпринимательский коллектив. И эту квалификацию суды снимают в двух-трех случаях. Важно понимать, что обычно дополнительную квалификацию суды снимают очень редко — меньше, чем в 1% случаев.

При этом важно, что это не массовая практика, как, например, антинаркотические дела, которые касаются сотен тысяч человек. Если говорить о вменении 210-й УК лицам, не связанным с криминальной субкультурой, то это десятки дел в год на страну. Но часто это дела громкие, как с Майклом Калви или Михаилом Абызовым. В этом плане это изменение полезное, потому что затруднит создание резонансных дел в отношении предпринимателей, но затронет небольшое количество человек.

— Небольшой масштаб осужденных по статье 210 — это следствие объективных причин? Ее ведь обычно применяют только к громким делам.

— Да, сама формулировка статьи в силу того, как организована работа правоохранительных органов во всем мире, гарантирует, что она не будет применяться в массовом порядке. Выявление реального ОПС и доказывание этого факта — большая кропотливая полицейская работа, которая часто представляется избыточной даже в общемировой практике. Задержали вы, предположим, пять человек с 20 кг героина. На всех есть железные доказательства: следы на руках, смывы и так далее. Можно, конечно, дополнительно вменить им статью 210, доказать, что они ОПС, коими они, скорее всего, и являются. Но особого смысла в этом нет, потому что на размер итогового наказания это повлияет постольку-поскольку. Вся мировая практика говорит о том, что если есть доказанные общеуголовные составы, то дополнительные составы доказывают не всегда. И в этом есть смысл: зачем тратить деньги налогоплательщиков на большую сложную работу, если цели специальной превенции — длительная изоляция преступника от общества — будут достигнуты и без этого? Но говорить об этом имеет смысл, когда есть добросовестная полицейская работа.

— А есть ли в проекте какие-то предложения, которые касались бы более ходовых статей?

— Да, декриминализация ряда преступлений, то есть перенос некоторого количества статей из УК в КоАП (среди которых умышленное повреждение и уничтожение имущества, нарушение авторских, смежных, изобретательских и патентных прав, незаконное предпринимательство, незаконное использование товарного знака, нарушение правил сдачи государству драгоценных металлов и камней. —Ред.). Это важная и достаточно массовая вещь. Есть еще история про самые ходовые, массовые статьи УК: 159-я и 160-я — их изменения не касаются. Но есть еще правила хозяйственного оборота, в ходе которого можно совершить то или иное нарушение, которое можно рассматривать по-разному.

Например, нарушение авторских и смежных прав: это посягательство на нематериальные имущественные права другого лица. Если такое нарушение усматривается, то лицо должно обратиться в гражданский или арбитражный суд и требовать компенсации. В УК РФ эта статья перекочевала из советского законодательства, потом закрепилась в момент общемировой антипиратской кампании за защиту авторских прав, в которой в конце 1990-х участвовали музыкальные лейблы и разработчики программного обеспечения. Но современная практика говорит, что это скорее вопрос гражданского спора, в крайнем случае — административного правонарушения.

То же самое со статьей о сдаче втормета. Это нарушение правил поведения во взаимодействии бизнеса и государства, то есть административное правонарушение. Непонятно, в чем его специальная тяжесть.

Исчезает и проблема доказательства умысла, потому что административное правонарушение можно совершить неумышленно: если вы превысили скорость по неосторожности, это не освобождает вас от ответственности.

— В совокупности эти меры могут привести к радикальному повышению качества правоохранительной деятельности в России?

— Предлагаемые меры облегчают жизнь, смягчают риски, но не решают проблему кардинально. Ключевая проблема состоит в том, что уголовным преступлением у нас становится разовое нарушение: у предпринимателя нет права на ошибку. Если я основал инвестиционный фонд, собрал деньги, рискнул и ошибся, мне очень легко рисуется обвинение в мошенничестве. Должна быть исключена ситуация, когда то, что стало результатом предпринимательского риска или ошибки, квалифицируется как преступление. Или когда хозяйственный спор (как в случае Абызова, когда люди не могут договориться, что кому принадлежит), несмотря на решения арбитражных судов, начинает рассматриваться как уголовный. Здесь нужно смотреть на казахстанский опыт: история про то, что для возбуждения уголовного дела, связанного с легальным гражданским оборотом, возможно только в ситуации, когда есть соответствующее решение суда, который разбирал этот гражданский спор.

— Довольно важный пласт изменений связан с налоговым законодательством. Так, предлагается вернуть действовавшую до осени 2014 года практику, по которой возбуждение уголовного дела о налоговых преступлениях может происходить только при согласии налогового органа. Сейчас следователь сам принимает решение о наличии налоговой недоимки, даже если ФНС отрицает факт ее наличия.

— Это тоже очень важная история. Слава богу, массово применять эти нормы после 2014 года так и не стали, но в целом это абсурдная ситуация: есть решение налоговой инспекции, где работают эксперты, что налогового нарушения нет, но следствие считает, что оно есть. Обычная аргументация состоит в том, что налоговая не обладает всей информацией, и налоговое преступление необязательно ведет к недоимке, которую устанавливает налоговый орган.

На том этапе, когда работала предыдущая модель, мы видели высокую эффективность налогового администрирования с низкой интенсивностью уголовного преследования, что и является нашей целью, потому что уголовное дело должно быть ultima ratio. Если налоговый орган и предприниматель приходят к соглашению, то в чем смысл дальнейшего преследования? Это российская догматическая история: «Ну было же преступление, потому человек должен понести наказание».

Ярче всего это заметно на примере части 3 статьи 160 УК. Представим, что сотрудник муниципального учреждения совершил ошибку: оплатил штраф на 500 рублей из бюджета, а не из своих средств. В результате он получает судимость по тяжкой статье: это до 6 лет лишения свободы. При этом в апреле прошлого года Верховный суд разъяснил, что надо применять положение части 2 статьи 15 УК. Даже если в действии содержится формальный состав преступления, оно не является таковым, если отсутствует значимый ущерб или тяжкие последствия. К налоговым преступлениям тоже должна органично применяться эта статья. Если следствие усматривает состав преступления, а налоговый орган говорит, что ущерба государственным интересам не нанесено, то должна возникнуть ситуация, в которой это действие перестает быть преступлением. Но это одна из самых игнорируемых норм Общей части УК, которая регулирует не конкретные преступления, а общие правила уголовного преследования.

— Относительно налогов есть и менее приятные новости: Верховный суд предлагает отменить срок давности за неуплату налогов. С чем это может быть связано?

— Лично для меня это непонятная правовая конструкция. Положим, возникает абстрактная ситуация: вам говорят, что в 1988 году кооператив «Солнышко», который вы возглавляли, недоплатил три рубля налога. Из текста Верховного суда получается, что это будет считаться преступлением, длящимся по сегодняшний момент.

Это очень странная история, которая разрушает ключевые положения хозяйственного оборота о том, что некоторые сроки давности распространяются более-менее на всё. Простой пример — владетельская давность для объектов недвижимости. Не для всех объектов мы можем проследить историю двух веков, поэтому 10 лет доказанного владения по умолчанию означают право собственности. За это время человек может прийти и оспорить владение.

Это логично, потому что в противном случае сильно снижается устойчивость хозяйственного оборота. К вам в любой момент может прийти человек с мандатом 1918 года с расплывчатой печатью и объявить, что вся земля под вашим заводом принадлежит ему. Во избежание всплывания таких документов, подлинность которых невозможно проверить, и установлены сроки давности.

С налогами та же история: это договор государства с гражданами про то, что если ФНС что-то не отследила, сроки исковой давности истекают, а обязательства снимаются. Для налоговых органов это фундаментальная история, потому что позволяет не следить за всеми недоплатами, которые возникли со времен Наркомфина РСФСР 1918 года. Это позволяет увеличить объем налоговых поступлений. Это могло бы быть актуально, если бы были какие-то большие недоплаты у необанкроченных компаний. Например, если бы мы знали, что условный «Лукойл» списал страшные триллионы рублей налогов. Но это не так, практически все значимые налоговые задолженности за 2000-е и 2010-е годы взысканы.

Поэтому прагматический смысл этого предложения тоже непонятен. Единственный вариант, зачем это может быть нужно — приходить задним числом и выискивать что-то, зная, что ни одна разумная компания не хранит старые архивы.