Фильм Открытия «Кинотавра» вызвал бурные дискуссии. Для режиссера Валерия Тодоровского «Одесса» если не главный, то один из самых важных фильмов жизни. Собран, как пазл, из личных воспоминаний. И как сокровенное признание, уязвим, несовершенен. Кино повышенной температуры про особое время-место. Летняя Одесса 1970-го. Город закрыт из-за эпидемии холеры. История одной большой еврейской семьи как пейзаж города, страны, времени — которого уже нет. Есть какие-то другие город, время, страна.

«Одесса» — попытка поймать этот плавящийся от июльского солнца дух, колыхание занавески, прилипшие к мокрому лбу волосы, запретную влюбленность, похороны под «расстроенного» Шопена, разговор стариков на идише, форшмак, ползущий из мясорубки. Первые отъезжанты в Израиль — предатели родины, из-за которых раскалывались семьи. Закрытый аэропорт. Стрельба по рыбакам из автоматов — рыбу ловить запрещено. Раздача вина в банках на улицах.

Впавший в ступор Привоз. Впавшие в экстремальную ситуацию люди, которые начинают себя вести непредсказуемо, неадекватно. Ламбада на краю неизвестности, когда хочется испытать неиспытанное, растормошить себя, дать волю застывшим чувствам. А на рейде стоят гигантские океанские лайнеры, на которых гудит истеричный праздник. Здесь проходят карантин те, кто пытается выбраться из холерного города.

— Много лет вы мечтали об этом фильме. Планировали снимать в Одессе. И вдруг стало понятно, что там снимать вы не можете.

— Я приехал в мой родной город, встретился с мэром, с директором Одесской киностудии. Был принят очень тепло, люди были искренне рады, что мы будем снимать это кино. Дальше меня попросили составить список людей, которые приедут. Я спросил: «Зачем?» «Ну, возможно, там будут те, кому запрещено въезжать в Украину». Я забеспокоился. Тут же выяснил, что мой сопродюсер и исполнитель одной из главных ролей Леонид Ярмольник — «невъездной» в Украину. Значит, я должен либо снимать других артистов, либо вообще отказаться от съемок. К тому же начались срывы выступлений активистами.

Сорвали творческий вечер Константина Райкина. Его любят в городе, люди купили билеты. Он прилетел. Вышли активисты: «Все. Закрываем лавочку. Разойдитесь». И никто даже не пытался этот беспредел остановить.

Я не мог рисковать людьми, их безопасностью и здоровьем, деньгами спонсоров. Для меня это был удар. Потому что я мечтал снимать это кино только в Одессе.

— Вы отказались и идеи снять пляжи, набережные, настоящий «Привоз», ЗАГС у Оперного театра…

— Я принципиально не хотел снимать туристическую Одессу: ни Дюка Ришелье, ни Потемкинскую лестницу, ни Приморский бульвар. Но Одесса состоит из улочек, дворов, уникальной атмосферы – всего того, что пришлось потом создавать в других местах.

— Ваше кино еще и транспортация в другое время, в детство. Возможно, попытка не только вспомнить, но и обнаружить там нечто важное. Что открылось из забытого, или неизвестного…

— Я просто получил огромную радость от того, что позволил себе это путешествие. Реализовал то, что хотел.

— Вы сразу решили, что это будет «холерный год», когда эпидемия закрыла все двери наглухо, и герои начали разбираться друг с другом и со своими чувствами.

— Конечно. Холера – это те обстоятельства времени-места, когда город оказался на осадном положении. И люди начали проявлять себя по-новому.

— Время, когда ваши родители еще относительно молодые. Пытаемся угадать их черты в персонажах фильма. Какие-то семейные сюжеты вошли в сценарий? Тем более, что среди главных героев — мальчик Валерик с характерной родинкой на щеке?

— Родителей там нет, зато есть бабушки и дедушки мои и моих друзей, дяди и тети, соседи. Это микс действительности и придуманного. Не совсем моя автобиографическая история, скорее архетипическая. У каждого была своя семья. Здесь — сумасшедшая еврейская, у кого-то — украинская. Рядом жили греки, молдаване. И детство с взрыванием карбита, другом Жориком, парализованным соседом. Мой дедушка после тяжелого инсульта сидел в кресле много лет. Бабушка кормила его с ложечки, точно так, как в кино, поджигала ему сигареты. Речь была потеряна, но его мычание хорошо понимали близкие.

— Вы, помнится, перед вашей «Оттепелью» рассказывали мне про любимый сериал «Madman», и его продюсер вам сказал, что снимал его про среду своих родителей.

— Продюсер Мэттью Вайнер спросил меня, кем был мой папа. «Оператор? Значит делай кино про оператора. Делай про папу, не бойся!»

— Ситуация абсурда, свидетельство больного времени, когда фильм про Одессу снимается в других местах: в Сочи, Таганроге. Но подобное решение и провоцирует фантазию: создать на экране впечатление о городе.

— Да, это была провокация. Но думаю, у каждого есть своя Одесса. В фильме это не реальный город, а мое воспоминание об Одессе. У другого будет другое воспоминание. Я там жил до десяти лет. То, что запомнил, есть в фильме.

— Тем более, что и по сюжету, это Одесса, увиденная маленьким Валериком. А где вы жили?

— Прямо напротив киностудии, в доме-хрущевке.

— Рядом с Кирой Муратовой?

— С Кирой Георгиевной мы жили в одном подъезде. И во дворе играли с ее дочкой Марьяной. Но меня поражают одесситы, которые начинают выяснять: «Это было на том пляже, или не на том?» Ну, снимайте документальные краеведческие фильмы друг для друга. Это мои вспоминания. И то, что мы снимали не в Одессе, может быть даже лучше. Это потребовало какого-то особого внимания к деталям.

— Фильм про город, людей, страну, которых уже нет.

— Да, про исчезнувший континент. Но при этом, человеческие страсти никуда не делись. Как и человек, который всю жизнь провел в страхе, как герой Ярмольника. А герой Жени Цыганова существует в своем герметичном мирке, не позволяя себе чувствовать. Это вообще история про чувства. Про пробоину в этой герметике, когда начинаешь переживать. И как же это страшно – чувствовать.

— Мне кажется, и в самом актере Цыганове, обычно существующем в форме «закрытой шкатулки», удалось пробить брешь, в кульминационной сцене он дает предельную эмоцию.

— Надо сказать, что Цыганов осознанно хотел сыграть эту сцену на открытых чувствах, эмоциях.

— Неожиданная, отважная работа Ирины Розановой в роли одесской старухи. Рябой, с угловатой пластикой, мешающий русский с идишем. Есть мнение, что она наигрывает, но я видела таких старух.

— Знаете, меня изумляет эта возбужденная реакция. Это же не исторический колосс, просто небольшой фильм. Не претендует на сенсацию, срывание масок с советской империи зла. В чем меня уже только не обвинили. В конъюнктуре, одни говорят, что скучный и вялый, другие — в том, что пытаешься хохмить, делать одесскую комедию.

Я не делал смешную одесскую старуху. Она так разговаривала, так угловато двигалась. Ира грандиозно это сделала. Хотя одесситы говорят, что она «недоигрывает». Потому что Одесса —«веселый город, а она мало шутит».

— У вас особое отношение к одесскому юмору.

— Я люблю юмор, а не клише. Когда мне рассказывают про Одессу — городе миллиона шутников, которые каждую минуту своей жизни все вышучивают… Они так же, как и другие, живут своей сложной драматичной жизнью. Да, там есть свой колорит. Но это не благостное кэвээнское развлекалово.

— Там есть корабль, «который не плывет», концентрация фантасмагории пира во время чумы. Я была на таком карантинном лайнере «Шота Руставели» в том самом семидесятом. Это самое яркое впечатление детства. Резервация как место счастья. Заграничные бары и рестораны.

— Там был важный момент если не свободы, то полного отрыва от реалий жизни. Прошлое закончилось, будущее не началось. Уйти оттуда не можешь, позвонить тебе не могут. Зависаешь в безвоздушном пространстве. Ты завтракал, обедал и ужинал в ресторанах с официантами. Вечерами — танцы.

— Тема выбора, между своим родом, семьей и личным счастьем. Уехать или остаться… Я сразу вспомнила ваш дебютный фильм «Любовь» об этом.

— Здесь для меня эта тема по другому звучала. Это история о про то, как семья начала разрушаться. Представьте, в 1970-ом взрослая дочь заявляет родителям, что решает уехать. А это только начало массового отъезда. Тогда это значило — навсегда. На другую планету. Словно весь мир вокруг рушится. Ближе к финалу мы понимаем, что уже никогда семья не соберется в прежнем составе.

— Вы говорите, как по разному люди смотрят кино. Мне в финале увиделся кадр, которого в фильме нет. Вот обеденный стол, за которым нет уже даже ваших одесских стариков, только что говорившим, что надо отправить детям айву с проводником поезда. И пустое инвалидное кресло соседа дяди Жоры. И только занавеска, продолжает колыхаться от сквозняка, как в прологе. Атлантида ушла.

— Конечно. Нет целого мира под названием Советский Союз. И Одесса — уже совершенно другой город. И чтобы снять кино про него, приходится строить декорацию. Создавать город не из реальных стен, а из запахов, снов и звуков. Этих неумолкающих голубей, скрежета трамвая.

— Много ли из снятого не вошло в фильм? Будут ли еще какие-то варианты?

— У меня есть единственный вариант, который показан. Я выкинул четыре больших сцены. В одной из них — Григорий Осипович (Леонид Ярмольник) в КГБ, но она забирала слишком большое внимание. И КГБ из мифического ужаса, который обходят по другой стороны улицы… как нечто висящее в воздухе, превращалось в дядю в костюме. Я рад, что убрал.

—Одесса – не просто отдельный город, государство в государстве. Но и культурный феномен, описанный тысячи раз. Какие-то литературные источники вашу фантазию направляли?

— Нет, этот тот случай, когда литература меня бы только запутала. Я помню тот двор, друзей жориков, парализованного дедушку, долгие обеды на веранде в жару, как пальцы тети утопают в форшмаке в мясорубке. Это чувственная память для меня была важнее любых, даже очень хороших книжек.