Это было в Ленинграде в 1961 году. К нам в четвертый класс (тогда это была еще начальная школа) прислали новую пионервожатую, девочку Таню из восьмого класса. У нее были косички, и, по общему мнению мальчиков нашего класса, она была фантастически красива.

Таня хотела быть хорошей вожатой. С высоты своего опыта взрослой пятнадцатилетней девушки она понимала, что естественными ее союзниками в деле превращения нашего отряда в образцовый будут девочки, а мальчики, как она точно знала, являются врагами порядка и добра. Она же не знала, что сразу после ее появления у нас все мальчики в нее немедленно влюбились.

Поэтому она собрала девочек и, взяв с них слово не говорить об этом мальчикам, попросила их сообщать ей, Тане, если мальчики будут говорить что-нибудь плохое о нашей учительнице (очаровательной юной девушке, только что закончившей педучилище) и, естественно, о самой Тане. Девочки слово дали и на следующей же перемене рассказали мальчикам обо всем.

А это было бурное время. Только что прошел ХХII съезд, из Мавзолея вынесли Сталина, взрослые вели непонятные детям, но ужасно интересные разговоры. И наш класс возмутился: мы уже знали, что такое доносы, и не хотели, чтобы они были среди нас. Девочки чувствовали себя героинями, разоблачившими преступные намерения начальства, мальчики седлали коней и, разочаровавшись в объекте своей любви, готовы были на смертный бой.

Мы были настоящими шестидесятниками, хоть и маленькими. Мы не намеревались ни свергать советскую власть, ни даже отменять пионерскую организацию. Мы хотели только, чтобы вместо этой пионервожатой, не оправдавшей нашего доверия, нам прислали другую, правильную. И с этим требованием делегация класса, которую по непонятным мне до сих пор причинам возглавил я, пошла к нашей учительнице, Людмиле Константиновне.

Та попыталась все спустить на тормозах, объясняла, что Таня хорошая и что она хотела, как лучше, что распоряжение «стучать» будет отменено. Поговорила с Таней, Таня плакала и говорила, что не хотела ничего плохого. Наверное, все бы успокоилось. Но (сколько раз потом я это видел!) обо всей этой истории узнало высокое начальство. И стало бороться с крамолой.

Меня вызвали на Совет дружины, а потом еще на несколько непонятных мне заседаний. А потом и вовсе к самому директору, в кабинете которого были не только завуч, но и какие-то незнакомые мужчины. Я сначала чувствовал себя вполне уверенно: мы были в своем праве доносить на товарищей что-то плохое, а главное — я выступал от имени всего класса, за мной был весь наш пионерский отряд. Но как только я сказал об этом, от меня потребовали назвать фамилии тех, кто меня поддерживает. Я говорю, что все. Тот есть они все не меня поддерживают, а, наоборот, это я говорю по их поручению. А те — давай фамилии.

Не пойму, что во мне щелкнуло, но я почувствовал, что вот этого делать нельзя. Они, разумеется, доводили меня до слез, но в этом я стоял на своем: все, мол, поддерживают, а фамилии называть не буду.

И тогда они собрали весь класс, это называлось собранием пионерского отряда. Пришел директор в форме капитана первого ранга и с кортиком. Его бросили на педагогику после демобилизации по возрасту, обычно он ходил в штатском, форму надевал только по торжественным случаям, но сейчас был как раз такой. Меня поставили перед классом, я повторил уже без всякой уверенности свой тезис про наше нерушимое единство — за эти два-три дня энтузиазм у моих одноклассников сильно поубавился. И тогда директор потребовал, чтобы каждый пионер громко ответил на один вопрос… Вы никогда не догадаетесь, на какой именно! Вопрос был: любишь ли ты Таню? Вот так: любишь ли?

И все мои товарищи — все! — сказали, что да, любят. После чего директор произнес речь, в которой я уже не способен был разобрать ни одного слова, и снял с меня пионерский галстук.

Людмила Константиновна долго утешала меня в коридоре и отпустила домой. Дома пришлось все рассказать родителям. На следующий день мама пошла в школу разговаривать с директором, мол, так ли велика вина ребенка, чтобы доводить его до истерики и исключать из пионеров. Пришла она совершенно потрясенная: он сказал ей, что принятые меры воздействия были минимально возможными, так как — неужели она этого не понимает? — я стоял во главе вовремя разоблаченного троцкистского заговора. На дворе был 1961 год, Сталина уже вынесли из Мавзолея.

Потом все утряслось. Родители нашли знакомого, у которого были знакомые где-то наверху. Выяснилось, что в Уставе пионерской организации вообще не предусмотрено исключение из нее, мне тихо вернули галстук, Таню без лишнего шума заменили кем-то другим, Людмила Константиновна долго была со мной особенно ласкова, а директор открыто ненавидел меня все годы, что я учился в той школе.

Может, наш директор и не был сильно умным человеком, но систему понимал. Его вопрос о любви был в точку. Совсем как в «1984», система не интересовалась контролем поведения — она его и так контролировала. Она хотела контролировать чувства. Ты должен не просто ей подчиняться, ты должен ее любить. И не только ее. Ты должен любить то, что она говорит любить, а ненавидеть то, что она велит ненавидеть. Тебе должна нравиться правильная с ее точки зрения музыка и природа, ты должен радоваться и горевать вместе с ней. Неправильные чувства — преступление не меньшее, чем неправильные действия. По крайней мере, они маркируют тебя как врага.

Я часто вспоминаю ту гражданскую казнь, через которую они меня провели, я даже благодарен им за нее. И не только потому, что я тогда многое понял — сразу, а не шел к этому пониманию годами. Важнее, что большего ужаса, чем тогда, я уже не испытаю. И поэтому я их больше не боюсь.