• Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

Когда мир вздрогнул от ужаса, узнав о пожаре в парижском Нотр-Даме, наши соотечественники горевали со всеми.

— С тех пор, как рухнул железный занавес, — поделился я с товарищем, — а новый еще не успели повесить, Европа стала намного ближе всем, кто считает себя ее частью.

— Но не тем, — возразил он, — кто называет ее «гейропой» и ревнует к слезам, пролитым по чужому для них поводу.

Собственно, так было и раньше. Гоголь уже описал с лояльным отвращением готический собор с каменными химерами: «Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах» («Вий»).

С тех пор многое изменилось и у Гоголя, узнавшего Европу и не любившего ее покидать, и у всех, кто открыл этот маленький континент заново, когда туда стали пускать. Постепенно срастаясь в одну страну, Европа стала общим достоянием, коллективной духовной недвижимостью, всемирным, а не французским сокровищем. А ведь еще в ХХ веке было по-другому.

Я, скажем, не знаю, что думали немцы, когда громили ампирный Павловск, я не знаю, что думали англичане, когда бомбили барочный Дрезден, но я догадываюсь, о чем думали американцы, когда вместо буддийского Киото сбросили атомную бомбу на Хиросиму.

Сегодня перед прекрасным все равны — тут «нет ни еллина, ни иудея», ни китайца. Добравшись до места назначения, туристы превращаются в новых паломников. Старые знали, чего ищут: исцеления, в том числе от смерти. Спрятанные в недрах церкви нетленные мощи святых служили прямым свидетельством вечной жизни. Но нынешние паломники чаще ищут не христианское утешение, а экуменическую святость, щедро разлитую на всех. Пускаясь в путь, они хотят не просто увидеть давно растиражированный памятник, а ощутить его магическое влияние, узнать, как подействует его могучее присутствие, что оно в нас исправит и как преобразит тонкие душевные настройки — раз и навсегда.

Не это ли объясняет туристский бум, ставший бесспорной приметой ХХI века? Стремление приобщиться к тому духовному, чем славятся все «священные камни» прошлого, гонит нас из дома, с дачи и пляжа — от насиженного к намоленному.

Свою лженаучную теорию я придумал еще школьником, когда твердо верил в сугубо материалистическую картину мира, обходившуюся паром и электричеством, — за единственным исключением.

— На Земле, — рассуждал я, подготовленный учебником Перышкина, — физические законы действуют повсюду и одинаково, но иногда по-другому. В некоторых местах по неизвестным причинам никому неведомая сила создает энергетическое поле, попав в которое, мы ощущаем на себе напор сакрального.

Обнаружить его помогает шестое чувство. Его, как я узнал многим позже, может заглушить боевитая идеология, как это случилось с футуристами и коммунистами. Первые, считая, что красота мешает походу в будущее, предложили засыпать каналы Венеции руинами ее дворцов. Вторые, добравшись до муниципальной власти в той же Венеции, хотели засыпать лагуну и провести на ее месте Олимпийские игры. По этому, как и по любому другому поводу хорошо вспомнить Набокова. Высмеивая Чернышевского и его единомышленников, он писал, что они видят вещи в именительном падеже, а мир — без подробностей. Поскольку ни таких вещей, ни такого мира нет и не может быть, те, кто не обременен партийными шорами, прекрасно чувствуют себя там, где им хорошо, и добираются туда, когда могут.

Чтобы проверить теорию на практике, я вместо тогда недоступного, как Луна, Парижа отправился по Золотому кольцу и остановился у церкви Покрова на Нерли. Мечтая познакомиться с храмом интимно, мы поставили палатку ввиду его. О Древней Руси и православной вере я помнил лишь то, что вынес из фильма «Андрей Рублев». Но знания и не входили в мои планы. Тайна не зависит от эрудиции, она должна быть внерассудочной и поражать, как ток в розетке.

В ту ночь я вставал каждый час, чтобы рассмотреть храм сперва под луной, потом под звездами и, наконец, в кромешной тьме от набежавшей тучи, когда смутно белеющая стройная глыба лишь намекала на собственное существование. На рассвете эксперимент завершился полным успехом. Встретив солнце в расстроенных после бессонной ночи чувствах, я увидел, как бледные лучи расписывают белые стены, и испытал доступный агностику экстатический приступ восторга, память о котором греет меня до сих пор.

— Рассуждая здраво, — скажу я сегодня, — мы знаем, что церкви строили там, где стояли капища прежней веры. Таким образом, безразличная к теологическим нюансам святость копится тысячелетиями, образуя те энергетические сгустки, которые притягивают нас к себе, как аномалии магнитную стрелку.

Я знаю, слышу и прошу прощения, но я же предупреждал, что все это не имеет отношения к науке. Другое дело, что все мы пользуемся загадочными энергиями, ничего не зная об их источнике, природе, истинном назначении: например — улыбкой.

В Шотландии, где сохранились кельтские суеверия и стоявшая за ними архаическая картина мира, не верят в изотропное пространство, которое, как Пифагоровы штаны, что во все стороны равны. В разных местах вещи, люди и звери ведут себя по-разному, иногда — ужасно.

В городке Дамбартон, где некогда располагалась столица королевства бритов Алт Клуит во главе с вождем Керетиком Землевладельцем, есть мост Овертун над оврагом глубиной в 15 метров. Местные не решаются его пересекать, когда выходят погулять с собаками. На мосту псов охватывает непреодолимый ужас, и они, сорвавшись с поводка, бросаются в пропасть. По хорошо документированным сведениям, так себя вели 300 псов-самоубийц, 50 из них погибли. Этот феномен изучали со всех сторон, но ученые так и не предложили правдоподобную гипотезу. Они выяснили лишь то, что на мосту Овертун все, а не только собаки, чувствуют себя очень странно.

Услышав о «тонких местах», я обрадовался, ибо всегда о них знал, но не решался признаться, чтобы не приняли за психа. В Седоне этого никто не боится. В жаркой и пыльной Аризоне, где хорошо живется только гремучим змеям и паукам черная вдова, собралось лучшее из всего, что я видел в Америке: Гранд-каньон и Раскрашенная пустыня. Но и после них Седона поражает не только воображение, а и то, что прячется глубже и не имеет названия.

Среди красных скал, которым ветер придал очертания разрушенных временем марсианских городов (о них я читал у Брэдбери), в роскошных ранчо жила элита, включая сенатора Маккейна, голливудских звезд, рантье и успешных художников. Те, кто такого позволить не может, сюда приезжают с одной, всем известной целью.

Задолго до того, как Седона стала столицей кудрявой секты New Age, которая объявила о наступлении Нового Века и скомпрометировала его, здешние края были священными для индейцев. Они считали, что сквозь землю тут пробивается духовная энергия, которой они пользовались, как мы минеральной водой на курорте. Переняв это знание у краснокожих, белые сделали его достоянием всех жаждущих.

Торопясь приобщиться, я — уже на бензоколонке — купил карту благодатных «воронок» (vortex), ради которых сюда и съезжаются паломники. К ближайшему колодцу веры все брели гуськом и молча по каменистой тропе вдоль быстрого, но мелкого потока. Путь завершился островком посреди стремнины, который украшали пирамидки из гальки, сложенные нашими благодарными предшественниками. Усевшись в позе, отдаленно напоминающей медитативную, я стал дожидаться разряда духовной энергии — и зря. Ничем сверхъестественным меня Седона не одарила, но чем дольше я там сидел, тем меньше мне хотелось встать. Не умом (в таких случаях он отдыхает), а нутром я понимал, что вряд ли у меня найдутся дела, важнее того покоя, который я делил с алыми скалами, говорливой речкой и парящими орлами.

Но им, как и мне, пришла пора обедать. Оставив из благодарности свой камень в груде других, я, догадываясь, что совершаю ошибку, вернулся восвояси, заглянув на обратной дороге в «Метафизический супермаркет» с амулетами для доверчивых.

Сам я, конечно, не верю шарлатанам; я знаю, что они правы, и всю жизнь ищу «тонкие места», где верх соприкасается с низом, позволяя нам побыть в середине.