Маша умерла в январе, в незнакомой квартире в 178 км от родного города, в Кашире. В заключении о смерти значился диагноз: цирроз печени. В телефоне у Марии медсестра нашла номер, который был забит под именем «сестра».

— Позвонил кто-то из больницы, — вспоминает Ирина. — Сказали: «Ваша сестра?» Я: «Ну да, моя сестра». «28-го числа, приносим наши соболезнования, Маша умерла». Я начинаю им объяснять, что эта девочка из детского дома, сирота, одинокая. Они мне: «Давайте тогда как невостребованный труп в простыне закопаем. Гражданка Водолазская…»

На похороны и на перевозку тела в Зеленоград Машины друзья, бывшие детдомовцы, насобирали только 6 тысяч рублей. А требовалось около 40 тысяч. Ирина прикинула, что как выпускница коррекционного интерната Маша может рассчитывать на социальные похороны. Но государство, которое никак не участвовало в жизни Маши, и от ее смерти отстранилось: удалось выбить только 5 тысяч рублей по месту прописки.

Но сейчас пойдет разговор не столько про вину государства.

Вся Машина история — это рассказ о том, как человеческая жизнь провалилась в расщелину между двумя историческими эпохами, когда одна страна закончилась, а другая еще не началась. Когда надо быть сильным — а ты не можешь, не умеешь.

И сколько таких жизней, как Машина, улетело в эту пропасть, мы не знаем.

Наташа

До 3-го класса, до 1985 года, Маша воспитывалась в московском интернате №104, потом ее перевели в коррекционный интернат №7 в Зеленограде. Известно было, что Машину мать лишили родительских прав из-за пьянства, а ее старшая сестра воспитывалась у родственников, пока Маша и ее сестра-близнец, судьба которой неизвестна, жили в интернате.

Маша дружила с Наташей еще с московского детдома, потом их вместе отправили в зеленоградский интернат №7. Обычно в такие интернаты определяют детей с умственной отсталостью. Но тогда, в восьмидесятые, это был единственный интернат в городе, и поэтому всех детей без разбора свозили туда. Наташа рассказывает, что все ребята в интернате делились на «тепленьких», то есть слабоумных, и нормальных. Маша относилась ко вторым.

— Например, я в драку могла легко полезть, заступалась. Машка не полезет. Она была трусихой, ей было проще отсидеться, она бояка была. Но предать — нет, никогда не предавала, — вспоминает Наташа. — Каких-то кукол и игрушек у нас не было, постоянно была выживаемость. И рассказать абсолютно нечего, нет хороших воспоминаний. Нам некогда было дружить. В интернатах и детдомах другие законы. Там нету «пойдем поиграем». Если не послушался, ты люлей выхватываешь от воспитателей. Но между собой мы не ругались, заступались друг за друга.

Наташа вспоминает, как однажды перед уроком, который должна была вести директриса, их одноклассница написала на доске: «Директриса — дура». Та увидела, «отправила ее в психушку».

— У нас так загубили одну девку — Светку Лисицину. Она в дурках жила. Сейчас жива ли она, я не знаю. И других еще точно загубили. По годам там держали, понимаете? Никого не спрашивали, брали и отправляли. Но Машку ни разу не отправляли. Но я еще раз говорю, Машка была послушная, тихоня. А отправляли активных, кто мог высказать что-то.

Воспитатели в детдоме относились к детям как к работе, в их обязанности не входило подготовить их к жизни:

— Нам никогда не говорили, что мы женщинами станем, что придет менструальный цикл. У меня, когда в 15 лет менструация пришла, я очень перепугалась, вообще не знала, откуда кровь. Благо была старшая подруга Ленка, она меня сразу схватила, сказала: «Тихо-тихо, не паникуй. Сейчас я тебе все расскажу и объясню». Потому что она была постарше. А если бы ее не было? Они говорили всегда: «Тебя аист в капусте нашел». Это что за объяснение? Ты выходишь и узнаешь, что есть мальчики. До этого ты не знаешь, что бывает секс. В мое время таких вещей сироты не знали. Мы все это потом в социуме догоняли. А Машка стала меняться в старших классах. Нас же в лагеря отправляли. И Ирка (одна из подруг. — Д.З.) мне рассказывала, что вожатый с Машей там сексом занялся. Нас еще тогда к гинекологу поволокли, мы понять не могли — за что. Ее и понесло: алкоголь, секс безудержный. Ты живешь в четырех стенах, и, выходя, ты теряешься. Нужен же человек, который тебя направит. И тогда дети-сироты не будут так умирать, спиваться. Надо их готовить, что есть ложки и вилки, добро и зло.

В 1992 или 1993 году (точно Наташа не помнит) они выпустились из интерната и поступили в ПТУ. Это были очень тяжелые годы, и не все выпускники смогли их пережить.

— Машка, Ирка, Ленка, — перечисляет Наташа, — все от алкоголизма умерли. Ленка, правда, не от цирроза — ее машина пьяную сбила.

Последний раз подруги виделись в 2006 году. Маша сама позвонила и позвала Наташу и ее трехлетнего сына в зоопарк.

— Она жила с мужчиной, хороший дядечка такой был. Вроде бы за нее взялся, и все. И Маша себя в руки взяла на какой-то период. Мы встретились в зоопарке, гуляли, смеялись. Такой хороший был день, а потом она исчезла. Больше я ее не видела. Ребята говорили, что в Москве ее где-то видели, но это по слухам. Что на бомжиху стала похожа.

Сестра

Наташе было около 12, когда ее и еще одну девочку впервые взяли из интерната на летние каникулы в патронажную семью. Женщину звали Зинаида Ивановна Уварова, и Наташа до сих пор называет ее мамой, а ее дочь Ирину — сестрой. Маша Водолазская тоже начала часто бывать дома у Уваровых — как Наташина подруга. Это была такая прививка от вируса привычки к нищете и отсутствию быта.

Сегодня Ирине, блондинке с лиловыми прядями в челке, 49 лет. У нее три сына и дочка. Она смеется и отмахивается, мол, это еще не много.

Ирина встречает меня у вокзала на серенькой иномарке. Пока мы едем до Алабушевского кладбища, где похоронена Маша, она рассказывает мне, как сложилась Машина жизнь после интерната.

Выпустившись, дети по закону имели право получить от государства жилье. Но — только те из них, кто на момент выпуска не был прописан с родителями. А Маша и две ее сестры — были. Старшая Машина сестра вышла на нее каким-то образом после того, как та закончила интернат, и предложила подписать документы на размен квартиры. Маша это сделала — и осталась ни с чем.

— Ребенку 18 лет, откуда она что знает, — рассуждает Ирина. — Старшая сестра с ней не общалась, пока Маша воспитывалась в интернате. Но она ей верила как-то. А получила новое жилье в Кимрах: три сотки земли, дом развалившийся на двух хозяев. Маша рассказывала, когда она приехала смотреть это жилье, то сразу поняла: там жить невозможно. Маша говорила: «Мы пару раз туда приехали, и все». Но на тот момент у нее уже был молодой человек, и она не пыталась отстоять свои права. Думала, наверное, что с ним будет жить. И потом они, детдомовские, такие детки, что стесняются и не хотят обращаться за помощью. Хотя на тот момент мы могли бы помочь, если бы она пришла и сказала.

Так Маша осталась без собственного жилья. Однако по-настоящему бездомной Маша стала отнюдь не сразу.

Связь с друзьями — Ириной, ее мамой, выпускниками интерната — она не теряла годами, периодически звонила им с незнакомых номеров. Было известно, что Маша живет с мужчиной, работает продавщицей в Москве. Иногда она давала знать о себе из подмосковных городков. Потом прошла новость, что с мужчиной, с которым Маша прожила 8 лет, они расстались.

После этого Машина жизнь как-то стремительно пошла под уклон. Она оказалась на улице. А на дворе были двухтысячные.

Так прошли годы. И все эти годы Маша жила на улице. Пила. Лишь за полгода до смерти Ирина сумела вырвать Машу из той ее жизни — в Зеленоград.

— Я думаю, что Господь специально дал ей эти полгода, чтобы она пришла к вере. Мы с ней поездили по монастырям, храмам, она причащалась, даже дважды прочитала Евангелие, — вспоминает Ирина.

Вместе они восстановили Машин паспорт и документы на участок в Кимрах. Но к приезду хозяйки деревянный домик сгорел, получить компенсацию как погорельцу не получилось, продать участок и купить что-то поближе к Зеленограду — тоже.

Все эти полгода Маша прожила у своей детдомовской подруги Ани.

Аня

Аня Фирсова, женщина лет сорока с сиплым голосом, росла вместе с Машей в одном интернате. Вот уже десять лет Аня живет в социальном жилье — трехкомнатная квартира на окраине Зеленограда. В подъезде у двери в ее квартиру стоят детские велосипеды, самокаты, санки. Запах псины встречает при входе в квартиру — в семье живут две собаки, два кота, кролик. На вешалке беспорядочно висят взрослые и детские куртки. Простенькие бледно-сиреневые обои повторяются в коридоре, на кухне и в комнатах — типовой ремонт. Обои кое-где поцарапаны животными. На просторной кухне с крытым балконом есть все самое необходимое — кухонный гарнитур, стиральная машина, местами ржавая, холодильник, новенькая микроволновка, большой стол и диванный уголок. На подоконнике стоит трехлитровая банка капусты — Аня каждый сезон закатывает «соленья-варенья». На холодильнике с магнитами из Сочи и «Макдоналдса» висят фотографии среднего сына Владика и шестилетней дочери Кристины. На балконе курит высокий парень в плюшевом белом халате — жених старшей дочери Ольги.

В детском доме Аня мечтала стать маляром-штукатуром и завести большую семью. И первое, и второе сбылось.

— Почему-то все, у кого есть дети, мне говорят: блин, я с одним не справляюсь, а ты почему-то с тремя умудряешься. Я говорю: а чего такого? Наоборот, веселуха. Один — второму, второй — третьему. Меня нет — поддержали друг дружку, — Аня наливает чай, кидает в кружки пакетики «Принцессы Нури».

Свое детство в интернате Аня описывает одним словом: «Нормально».

— Чего про него рассказывать? Все выпустились, всем по квартире дали. Всё, все разбежались. Нормальный интернат был. Когда мы туда приходили, телевизор смотрели, учились, бесились, в салки-догонялки играли. Американцы к нам туда приезжали, французы. Вещи давали, технику. В лагеря летние возили. Во многие, я уже не помню, какие.

Машу Аня не видела с того самого момента, как они выпустились из интерната. Снова увиделись только летом прошлого года — Ирина привела Машу к бывшей однокласснице. Вместе они прожили полгода. Все эти полгода казалось, что Машина жизнь налаживается: она старалась не пить после того, как в зеленоградской больнице у нее диагностировали цирроз печени. Тем же летом она познакомилась с Андреем — он работал в СНТ охранником. Маша, Ирина и дети приехали как-то туда на рыбалку — так и познакомились. Ирина говорит об Андрее: «Хороший, работящий мужчина».

29 декабря Маша и Андрей должны были пожениться. Свадьбу решили гулять у Ани:

— Она собиралась у меня здесь праздновать. Говорит, Анют, я приеду к тебе 29-го после ЗАГСа. Я говорю: хорошо, ради бога. Вроде мужик был нормальный, а там без понятия.

Накануне свадьбы Маша собрала вещи и съехала от Ани. Она зашла к Ирине — попрощаться. Сказала только, что не может больше держаться, «жить этой жизнью». Что уезжает к знакомым.

Ровно месяц спустя Ирине позвонили из больницы города Каширы и сообщили, что Маша умерла.

Похороны

Согласно Федеральному закону №8 «О погребении и похоронном деле», Маша могла быть похоронена за счет государства как «безработная не пенсионного возраста». Обязательный набор услуг для таких похорон каждый регион определяет сам. Москва, например, помимо перевозки тела из морга на кладбище обеспечивает покойника гробом, обитым тканью, хлопчатобумажным покрывалом, тапочками. Но Маша была прописана в Кимрах, в сгоревшем доме. И Кимры выплатили 5 тысяч рублей, за которыми ехать было далеко и некогда.

Деньги собирали по знакомым, через волонтеров православной службы «Милосердие» и через фейсбук. Место на зеленоградском кладбище Ирина выбивала через знакомых: по закону гражданин бесплатно может быть похоронен только по месту прописки. А Кимры — это почти 150 км от Зеленограда, и кто оплатит доставку тела?

Были проблемы и с отпеванием: смерть от алкогольной и других зависимостей в христианстве приравнивается к самоубийству, объяснил батюшка. Кое-как договорились с Никольским храмом, который стоит около бывшего интерната. Там крестили всех сирот, в последнее время Мария здесь причащалась.

На похороны пришли многие детдомовские. Аня, Наташа, Ирина тоже были. Пришел и Андрей, не случившийся муж. Поминки справляли дома у Ирины. Стол собрали из того, что принесли друзья.

В тот день друзья вспоминали про Машу хорошее — как и положено на поминках. Из того немногого, что удалось вспомнить, всплыло, например, что Маша хорошо пела. Что с интернатовским хором они много выступали, занимали призовые места. Что у нее был замечательный голос. На толстой, пленочной видеокассете у кого-то будто даже сохранилась запись. На ней Маша пела: «Жеребенок — белой лошади ребенок».

Вот и все, что осталось от Маши на этой земле. Больше ничего не сохранилось.