Еще не умея читать, я уже знал, что написано на каждой странице «Мойдодыра», «Айболита» и «Мухи-Цокотухи». И если бабушка, которая укладывала меня спать, задремывала первой и отклонялась от текста, я, незнакомый тогда ни с одной буквой, на весь дом верещал: «Нет! Неплавильно читаешь!»

Сколько всего стоит за судьбой одного из самых читаемых и сегодня детских авторов, рассказывает переизданная в серии «ЖЗЛ» (М.: Молодая гвардия, 2019) самая подробная на сегодня биография «дедушки Корнея» — блестящего критика, литературоведа, просветителя, переводчика. И кроме того, замечательного сказочника, только в этом качестве и известного, к сожалению, большинству почитателей.

Полная в буквальном и переносном смыслах (около тысячи страниц) книга Ирины Лукьяновой имеет уже то несомненное достоинство, что, описывая долгую и сверхнасыщенную жизнь своего героя, автор разворачивает подробную картину общественных и литературных нравов нашей страны в разные периоды ее исторического развития. Особенно выпуклую, потому что дается она на фоне биографии человека, искренне влюбленного в литературу, талантливого, который не просто был «за все хорошее», а долгими десятилетиями его искал и создавал.

Чуковский, таким образом, «со своей умеренной, взвешенной и потому максимально уязвимой точкой зрения» выступает в книге как олицетворение «идеальной России». Не белой или красной, а той, какой она могла быть, если бы политики выполняли свои обещания. Из приключений такого «идеального» человека особенно хорошо видно все, идеалу обратное. А Чуковский за свои 87 лет прожил как минимум девять жизней, и в каждой из них была своя Россия: царская, предреволюционная, революционная, послереволюционная, предвоенная, военная и послевоенная, «оттепельная» и «предзастойная». И где-то отрицательные стороны жизни в этих странах были различны, а где-то, несмотря на все катаклизмы, удивительно похожи.

Незаконнорожденный сын крестьянки, безотцовщина, Чуковский тем не менее поступил в одесскую гимназию, но был выгнан оттуда по «указу о кухаркиных детях». Автор документа — эффективный менеджер образца 1887 года — министр просвещения Иван Делянов, как водится, ориентировался на сигналы сверху. Александр III на губернаторском докладе о повальной неграмотности в Тобольской губернии написал: «И слава Богу!»

Чуковский, конечно, не пропал — чистит крыши под покраску, чинит вместе с рыбаками сети. Самоучка, он много читает, пишет и однажды впервые переступает порог газетной редакции, прикрывая, по воспоминаниям очевидцев, «большой книгой наиболее зияющую рану на своих штанах». Но, придумавший сам себе отчество, будучи русским по духу, а не по крови, он с самого раннего детства сполна познает «мучение ребенка, безвинно презираемого и беззащитного».

В 1905 году в Одессе Чуковский посещает восставший броненосец «Потемкин», становится свидетелем городских беспорядков и вызванного ими пожара в гавани: «Бездарные полицейские власти, не имея возможности справиться с растущим революционным движением, решили отыграться на усмирении «бунта», который сами же и спровоцировали при содействии преданных им черносотенцев. Стянув отовсюду войска, они организовали массовое убийство безоружных людей».

Но падает в обморок он не от вида «сотен обгорелых тел, которые вывозили подводами». А став свидетелем, как «невыспавшиеся, злые дворники стояли группами по 3–4 человека и избивали тех, кому удалось ускользнуть из гавани, оборванных, обгорелых». К.И. Чуковский: «били… по глазам, по голове, били каблуками. На том месте, где они стояли, установилась лужа крови… они своими метлами размазывали ее по асфальту». Почему эта сцена ужаснула его «больше трупов, больше взрывов, больше пожаров»? А потому, что была живой иллюстрацией того самого «фашизма снизу», который в новом XX веке развернется во всей красе и в России, и в Европе — радостная готовность избивать непохожих, несогласных.

Переехав из Одессы в Петербург, Чуковский к середине 1910-х годов становится одним из самых блестящих российских литературных критиков. В своих заметках и фельетонах он снова и снова показывает, насколько глубоко художественный текст выявляет характер автора, его явные и скрытые мотивы, соотношение желаний и возможностей. Чуковский: «Я — о душах, которые в языке раскрываются, только о них и пишу». Провозглашая главенство формы над содержанием, Чуковский пишет, что «если человек твердит самые пламенные молитвы, но твердит их, зевая», то именно зевота определяет его «молитвенное настроение».

На события 1917 года один из ведущих фельетонистов кадетской газеты «Речь» Чуковский отреагировал весьма красноречиво: замолчал (на некоторое время). Как в дневнике, так и в печати.

Революция сразу сделала его подозрительным для всех. Для красных успешный автор известнейшей тогда и притом небольшевистской газеты «в одночасье стал «буржуем» и «бывшим». Для белых Ирина Лукьянова дает достаточно убедительное объяснение, «почему он не уехал из своей страны». А потому что занимался главным для настоящего, а не самопровозглашенного патриота — наводил «мостки между разными слоями населения».

Работал как раз над тем, чего недостает и России современной, — «долгой культурной традиции», на основе которой можно договариваться всем, независимо от социального положения и близости к власти.

Чуковский пытается встроиться в новый мир на прежних началах — занимается литературоведением, читает лекции о поэтах и писателях, продолжает поднимать вопросы о необходимости качественной детской литературы. Он все больше пишет для маленьких. Притом что уход в эту область совершенно не избавлял ни от произвола властей, ни от нелепых обвинений, а чуть позже — и от смертельной опасности.

Надо держать ухо востро. Это видно, например, по фрагментам, которые так и не попали по понятным причинам в окончательный вариант того же «Тараканища». «И сказал ягуар:/Я теперь комиссар,/Комиссар, комиссар, комиссарище./И прошу подчиняться, товарищи./Становитесь, товарищи, в очередь». Или: «А кузнечики-газетчики/Поскакали по полям, закричали журавлям,/Что у них в Тараканихе весело,/Не житье у них нынче, а масленица,/Что с утра и до утра/Голосят они «ура»,/И в каждом овраге/Флаги».

В дневнике Чуковский отзывается о советских цензорах с большевистской прямотой: «нельзя представить себе более жалких дегенератов». Те, в свою очередь, старались не выходить за рамки этого определения. «Муху-Цокотуху» запрещали, потому что «муха с комариком на картинке стоят непозволительно близко». Вступление Чуковского к одной из книг сняли за то, что в нем он «выражает свои собственные мысли», и т.д. И тем не менее именно эти люди определяли тогда писательские судьбы. Чуковского тоже неоднократно пытались «отлучить от литературы» как профессиональные хранители идеологических скреп, так и коллеги, старавшиеся «засвидетельствовать лояльность».

И ни одно обязательное в таких случаях покаяние (в частности, обязательство написать наконец не «развлекательную», а «полезную» сказку — «Детскую колхозию») «никаких выгод Чуковскому не принесло и от преследований не избавило».

Но совсем без покаяний в тех же 1930-х было уже не обойтись. Как и у всех талантливых литераторов того времени, загнанных в «колхозию» Союза писателей, у Чуковского не очень-то получалось «свести огромную, гуманистическую идею с чудовищной повседневной практикой». Тон задавали «мыслящие заданными схемами, безрассудно верящие пропаганде — ненавистные ему еще с дореволюционных времен люди массы». С ними продолжали активно работать сверху. «В июле 1937 г. «Правда» несколько номеров подряд печатала с продолжением кошмарную статью Н. Рубина и Я. Сереброва, посвященную необходимости тесной смычки граждан с органами госбезопасности: «С этими ложными понятиями о «выдаче» и «доносе» надо покончить раз и навсегда». И сами органы не спали, показывая чудеса эффективности: с учеными Пулковской обсерватории расправились, обнаружив «вредительство в деле изучения солнечного затмения».

Жил он в то время в Ленинграде, где тогда «репрессии были еще страшнее и масштабнее, чем в Москве». Общее настроение Чуковского тех лет передано в книге его же словами: «Каждую ночь я ждал своей очереди». И он перебирается в Москву.

Войну, будучи уже стариком, Корней Иванович проводит в эвакуации, его библиотека в Переделкине практически полностью погибает, и уничтожают ее не фашисты. Интересно, что про Москву осени 1941-го Чуковский пишет: «Вообще обстановка сильно напоминает 1917 год». И. Лукьянова объясняет почему: покинешь город — струсил, останешься — ждешь немцев. Словом, опять кругом виноват (перед той властью, которая одна не виновата — никогда и ни в чем).

Характерно, как быстро в годы войны Кремль переключился с внешнего врага на привычного, внутреннего. В книге И. Лукьяновой упоминается «Информация наркома государственной безопасности СССР В.Н. Меркулова секретарю ЦК ВКП(б) А.А. Жданову о политических настроениях и высказываниях писателей» от 31 октября 1944 года. В «докладе» передаются и слова Чуковского тех дней: «Всей душой желаю гибели Гитлера и крушения его бредовых идей. С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией…»

Неудивительно, что послевоенные заморозки, когда «отсутствие порядка и эффективности компенсируется наращиванием жестокости», отразились и на Чуковском: его детские книги «почти перестали выходить, как и в конце двадцатых. Остановились и переиздания. Имя его на несколько лет было вычеркнуто из детской литературы».

Со смертью Сталина, в седьмой, «оттепельной», жизни Корнея Ивановича наступают, казалось бы, долгожданные признание и покой. Ему присуждают Ленинскую премию, делают почетным Доктором литературы Оксфордского университета… Его известное высказывание «в России надо жить долго» вроде бы подтвердилось. Но вот он вспоминает Пленум по детской литературе декабря 1960 года: «Вместо того чтобы прямо сказать: «Писателишки, хвалите нас, воспевайте нас», начальство заводит чиновничьи речи о соцреализме». А читатели в письмах спрашивают: «Вы все пишете, как плохо мы говорим, а почему не напишете, как плохо мы живем?»

Под конец жизни Чуковский снова возвращается к открытой им же еще до революции проблеме массовой культуры. Ведь именно он тогда первым в своей стране и едва ли не первым в мире заговорил об опасности «мирового мещанства»: «Это даже не дикари. Дикари — мечтатели, у них есть шаманы, фетиши, а здесь какая-то дыра небытия».

Недаром последняя печатная работа Чуковского называлась «Триллеры и чиллеры». Но не о Западе он писал: «В стране с отчаянно плохой экономикой, с системой абсолютного рабства так вкусно подаются отдельные крошечные светлые явления, причем раритеты выдаются за общие факты…» Советская «элита» по уровню своего развития для Чуковского мало чем отличается от «плебса»: «Для них даже «Popliterature» слишком большая вершина. Две-три готовых мыслишки, и хватит на всю жизнь».

И хотя Корней Иванович «патриарх», книги его все так же задерживаются, уродуются цензурой. В 1968–69 годах, последних в жизни Чуковского, в России снова возродились «мертвящая казенность» и «благонамеренная скука». На страну опускается «застой», но Чуковского это уже не интересует. Он умирает.

Что же помогало ему все это время, внешне удачливому (не пропал в годы революции, Гражданской войны и репрессий, а во второй половине жизни — квартира, дача, машина с шофером — все атрибуты советского благополучия), но пережившему голодовки, гонения, многочисленные смерти самых близких людей, коллег, вынести все это?

Любовь и работа. Ощущение, что «самая полезная полезность совершается при личном ощущении ее бесполезности». Драгоценное во все времена умение «любить, когда некого любить, верить, когда не во что верить».

Но когда я думаю, каким долгим, отчаянным сопротивлением рождалось при той же советской власти все светлое, доброе, то, что нынешние ее почитатели ставят ей в заслугу. Когда я думаю о размере того, чем за все это плачено, мне страшно. Я боюсь, что недостоин такой цены.

Арсений Анненков — для «Новой»