Юрий Слёзкин — историк и этнолог, профессор Калифорнийского университета в Беркли (США). Его книга «Дом правительства. Сага о русской революции» в 2017 году вышла на английском, в почтенном Princeton University Press. Исследование в 1000 страниц стало событием. Русская версия книги вышла на днях в издательстве АСТ; Corpus.

«Дом правительства», Дом на набережной — огромный серый магический кристалл. Заселен в 1931-м (вслед за ним архитектор Борис Иофан планировал Вавилонскую башню Дворца Советов со 100-метровым Ильичом). Через судьбы и деяния 505 будущих ответственных квартиросъемщиков в 1900–1930-х гг. (от подпольных кружков к Московскому восстанию 1917 г. и расказачиванию, к «наложению печатей» на новых «нечистых», концлагерям и жилкомбинатам, пятилетке и коллективизации) Дом и книга о нем действительно «стягивают в себя» колоссальный, как движение облачных фронтов, сюжет — историю русской революции. Линии судеб, как оказалось, прочерчивают и поддерживают, хорошо структурируют его.

Тем более что Слёзкин очень подробен. В мелком растре сотен архивных документов, забытой прозы 1920-х (каким источником и свидетельством о Гражданской оказывается анекдотический для потомства «Железный поток» Серафимовича!), писем, прожектов, списка «бытуслуг» и числа прачек-столяров-полотеров в Доме — время видно явственно. «Миф СССР» становится его подлинной историей только через тщательное воскрешение фактуры.

…К примеру: линия судьбы Филиппа Голощекина. От участия в расстреле царской семьи в Екатеринбурге и уничтожении тел к руководству «Главрудой». От руды — к коллективизации в Казахстане: в процессе республика теряет около 40% сельского населения. В Тургайской степи, в буран, в 1932-м дорогу ищут по трупам, сложенным на обочине. В юрте пустого поселка из «шалашика» смерзшихся ковров бросается на людей маленькое существо: «Оно было все в крови. Длинные волосы смерзлись в кровавые сосульки и торчали в стороны, ноги худые, черные, словно лапки вороны. Глаза безумные, лицо в спекшейся крови».

Чуть ранее партконференция в Алма-Ате постановляет «издать на русском и казахском языках все труды тов. Голощекина (аплодисменты)». Лидер тепло благодарит.

Вот — одна из многих и многих линий картины времени. Так, в реальности документов, и закалялась сталь: от детей Романовых до обезумевшего ребенка в Тургайской степи.

А в Москве 1931 г. дети «архитекторов коллективизации» по пути из Дома правительства в школу отдают свои бутерброды беспризорникам, живущим под Малым Каменным мостом. Няни и домработницы почти из всех квартир тоже спасаются в городе от голода.

Автор исследования предлагает объяснение беспощадному идеализму преобразователей России и природы человеческой. «В начале книги большевики характеризуются как сектанты, готовящиеся к апокалипсису. В последующих главах различные эпизоды большевистской семейной саги соотносятся с фазами эволюции неисполнившегося пророчества, от первого пришествия до великого разочарования и многократно отложенного судного дня».

Дом правительства — аки город Петербург — выстроен на Болоте. Так назывался остров между Москвой-рекой и Водоотводным каналом, где встала серая крепость. Борьба между «красным клином» идеи и «болотом» жизни становится в тексте сквозным символом.

Да, жизнь побеждает. Но о цене ее победы в России XX века сказано без гнева и пристрастия. Однако внятно.

«Сага о русской революции» — очень емкая и весомая книга. «Новой газете» о ней рассказывает Юрий Слёзкин.

— Юрий, как вы пришли к этому дому? Юрий Трифонов был связан с ним детством, судьбой семьи. Вы — нет.

— Четверть века назад я написал статью «СССР как коммунальная квартира»: коммунальная квартира там была метафорой советского многонационального государства. И подумал: было бы интересно написать историю коммуналки, вроде той, в которой я вырос. Потом понял: вряд ли найду достаточно семей и документов «в одной квартире». И перешел с квартир на дома — пока не оказался в самом большом и самом знаменитом.

Я вошел в него, постучав в дверь музея Дома на набережной. Была, кажется, осень 1997 года. Меня замечательно приняли женщины, создавшие этот музей. Много со мной говорили, показали свой архив, помогли связаться с семьями, которые жили в доме в 1930-х. В основном, конечно, я говорил с детьми своих героев. Хотел уловить «запах времени». Рассматривал то, что уцелело в семьях: архивы, какие-то сувениры, справки.

У меня было около шестидесяти многочасовых разговоров. В основном — с очень пожилыми людьми. Конечно, я работал и в архивах. Но долго не знал, что с этим материалом буду делать. Читал письма, дневники, книги воспоминаний, разговаривал с людьми. И не знал, как сложу книгу. На это ушли годы.

— К пониманию большевиков, людей русской революции как «секты милленаристов», пламенно ожидавших конца света и созидания «нового неба и новой земли», вы пришли не сразу?

— Я не имел это в виду, когда начинал работу. Но читая то, что они писали «о вере» (а это — их слово), как писали о коммунизме, который надеялись приблизить и увидеть, понял, на что это похоже.

Но большевики значительно отличались от большинства подобных сект. Их чудо произошло. Многие сектанты верили, что Вавилон падет. Вавилон, против которого восстали большевики, — пал. Вернее, начал рушиться.

И это позволило долго верить: коммунизм может нагрянуть в любой день, аки тать в нощи. Так же внезапно и чудесно, как произошла революция в феврале 1917 года.

— Солженицын посвятил десятилетия работы и десять томов «Красного колеса» февралю 1917-го. Тщательному изучению того, как земные поступки сотен людей, их воля и безволие, деяния и недеяния сложились в космический катаклизм. Он в «Колесе» вполне рационально объяснен. Изучен. Возможно, мог быть и предотвращен.

Но — катаклизм февраля все же случился… Вы полагаете, он и стал «свидетельством о чуде» для большевиков? Подтвердил их веру — и питал яростной энергией веры события 1920–1930-х, безумие раннего «советского проекта»?

— Отчасти да. В разных странах, в разные века, ученики разных пророков ждали: страшный мир их реальности исчезнет после катастрофического насилия. Когда брат предаст брата на смерть, царство восстанет на царство, а народ на народ.

У большевиков это вправду случилось. При них, с их участием. В каком-то смысле их история — история беспримерного успеха. Когда начинают рушиться институты старой жизни и люди карабкаются в будущее по их обломкам, лучшие шансы — у самых радикальных и самых идеалистически настроенных. Это был один из факторов их успеха. Как и готовность к насилию, причем практически безбрежному. Эта готовность была частью их идеализма.

— Вы пишете и о цене успеха, и о наградах за него. В 1920-х для героев революции и Гражданской начинается «санаторно-курортная» жизнь. И на душевное нездоровье санаторным врачам жаловались свыше половины отдыхающих?

— Это имеет отношение к атмосфере НЭПа и климату 20-х годов в партии. После невероятного подъема, вызванного исполнением пророчества — революция, Гражданская война, — наступает период растерянности: а вдруг на этом все кончится? Это хорошо видно и в партийной литературе, и в личных документах.

Действительно поразительно: по данным архива санатория № 1 имени Ленина в Марьино, под Москвой — в 1927 году там побывали тысяча триста человек. Из них только шесть были признаны здоровыми. Подавляющее большинство остальных жаловались на душевное расстройство и проходили курс лечения от неврастении, психозов, психоневрозов, нервного истощения. Я цитирую диагнозы.

— Но причиной неврастении 1920-х была не столько пролитая в Гражданскую кровь, сколько разочарование в том, что Красный Иерусалим в облаках до сих пор не виден?

— Кто-то, может быть, испытывал сомнения относительно содеянного. Но в основном да, боялись, что вера предана, что окончательное преображение неба и земли откладывается. Что они не увидят своего Нового Иерусалима при жизни.

— Вы изучаете героев, а не бичуете их. Но документы, собранные вами, страшны. В том числе — гомерические санаторные меню, отчеты в письмах о съеденном, ностальгические воспоминания жен о «приемах» в полуголодных 1920-х — или голодном 1931-м. Как это сочеталось с пламенной верой в апокалипсис и преображение?

— Система привилегий началась с самого начала — в Кремле, в Домах Советов. Жили не то чтобы роскошно, но, конечно, лучше всех. Некоторые из них думали об этом. Что, кстати, было частью психологии «Великого разочарования» 1920-х. В начале 1930-х, в Доме на набережной, надежда вернулась.

— А почему?

— В годы первой пятилетки и вскоре после нее многие верили: коммунизм вот-вот состоится. Скоро все так заживут! С другой стороны — эти люди действительно жили на работе. И в Дом на набережной приезжали ночевать: в два, в три часа ночи. А потому могли пользоваться привилегиями — и думать о себе (с некоторыми основаниями) как об аскетах, идеалистах.

Они действительно все время работали. Другое дело, чем занимались на работе. Но — не жалели себя. Это тоже правда.

— Вы цитируете «автобиографии», челобитные в Общество старых большевиков в их подлинном правописании.

— Да, кто-то не ставил запятые и не умел толком писать по-русски. Но таких было относительно немного среди ответственных квартиросъемщиков Дома на набережной, среди первой волны наркомов и замнаркомов. Первая волна — в основном бывшие гимназисты, реалисты, семинаристы, студенты. Осинский, Аросев, Бухарин, Сокольников и многие другие старые большевики были частью русской интеллигенции. Частью, ушедшей в апокалиптическую секту.

— Красная волна несла в Дом правительства таких разных людей! Страшно читать обещания комиссара Смилги «бунтарю» Филиппу Миронову — и знать, что Миронов внесет немалый вклад во взятие Крыма в 1920-м, а в 1921-м будет убит в тюрьме. Письма старухи-родственницы к классику Серафимовичу: «Пришлите сухареков» (не пришлет). Статьи Михаила Кольцова о расстреле царской семьи и о коллективизации. Воспоминания советской гранд-дамы Агнессы Король о приемах, нарядах и «подхалимах» 1930-х.

А вот литкритика Воронского и тихую оппозиционерку Татьяну Мягкову (по ссылкам с 1930-го) очень жаль.

— В повести Трифонова «Старик» Смилга выведен как голос истории. Стоит небольшого роста человек — и его устами говорит страшная историческая необходимость. Тогда ему было двадцать семь лет. И у него на глазах в 1906-м расстреляли отца.

Последнее, что Смилга написал перед арестом, — предисловие к «Запискам Пиквикского клуба» Диккенса. Я много разговаривал с его дочерью Татьяной Иваровной: она была замечательным человеком, невероятного красноречия и живости ума.

Чудовищем его не назовешь. И — никого не назовешь.

Воронский участвовал в штурме Кронштадта в 1921-м. Он одобрял насилие, писал об образе комиссара и важности «безвинного насилия». Несомненно — был привержен их общей вере. И при этом был порядочным человеком. Достойно держался на «чистке» и достойно погиб.

Все они трагические герои, так или иначе. Муж Агнессы, упомянутой вами, Сергей Миронов-Король — наверное, ближе всех моих персонажей к образу чудовища. Он профессионально, последовательно, с 1920 года занимался массовыми убийствами. И, как это сказать? Фиктивными показаниями. От особого отдела Первой конной до «особой тройки» НКВД в 1937-м.

Но вот его последние часы в 1939-м, перед арестом. Его вызвали в наркомат. Он вышел из гостей и девять часов в холодную январскую ночь бродил по Москве. Что делал и о чем думал? Раскаивался? Боялся, что с ним сделают то, что по его приказу делали с тысячами людей, а с его прямым участием — с десятками? Бог ведает. Но в эти часы он превращается в трагическую фигуру. И Агнесса тоже.

Я не говорю о других большевиках — тех, которые мучились, писали в письмах и дневниках о том, как им быть с верой, которую они не могли и не хотели оставить, с жизнью, которую они прожили и не могли изменить, и тем странным, что происходило вокруг них, чего они не могли понять.

И все они — Аросев, Осинский, Миронов, Воронский, Смилга — были расстреляны.

Нам эти люди известны как иконы или портреты. Часто поблекшие портреты. Люди, которые, собственно, сделали русскую революцию.

Чем была их вера? Что значила? Что сделала с ними, с их семьями, с Россией? В этом содержание книги.

— Вы — внук писателя Юрия Слёзкина. В «Записках на манжетах» Булгакова есть глава: конец Гражданской войны, Владикавказ между «белыми» и «красными». Друзья, Булгаков и Слёзкин, советуются: как выживать «при Советах»? Тем паче что Булгаков — сын профессора Духовной академии, а Слёзкин — и вовсе генеральский сын.

У Слёзкиных только что родился младенец. Он лежит в коробке из-под шляпы (больше негде). Булгаков бормочет: «Бедный ребенок! Не ребенок. Мы бедные!»

Я знаю, что этот младенец 1920 года — ваш будущий отец.

По итогам «советского проекта»: кто оказался действительно бедным? Кто проиграл и кто выиграл в России минувшего века?

— Бедным, я думаю, оказался мой дедушка. В романе «Столовая гора» он косвенно обвинил Булгакова в нежелании слушать музыку истории, понять время. И менялся в поисках времени. Условно говоря, вместе с линией партии (хотя членом партии никогда не был). Пытался, как мог, изжить в себе дворянина. И потерялся. Булгаков выиграл их спор. Потому, что был талантливее. И потому, что по-иному смотрел на время.

— Важен ли для темы «Итоги русской революции» мировой контекст? А опыт иных милленариев, строивших град Божий, не считаясь с жертвами, в г. Мюнстере 1535 года, Париже 1789-го, Нанкине 1853-го, в бразильской деревне Канудос 1897-го?

И наш жестокий опыт ХХ века: что он дает нам и миру?

— В России в XX веке действительно произошло нечто «всемирно-историческое». Отнюдь не случайно русская революция так интересна не только историкам. Это одна из самых радикальных попыток переустроить человеческую жизнь: политическую, социальную, культурную — всю.

Одна из самых радикальных — но явно не последняя.

Попытки отречься от старого мира и построить что-то совсем новое происходят все время. Где-то вновь подымается волна отчаяния. Вновь приходят юные иконоборцы. Вновь утверждают: «старый мир» построен на лжи, его ценности фальшивы, привилегии не заслужены.

— И этот прогнивший мир еще ответит за грехи дедов. Будь то крепостное право или колониализм.

— Чем больше мы знаем о прежних попытках истребить старый мир и воздвигнуть новый, тем очевиднее, что ждать конца света вряд ли имеет смысл. Площадь напротив Дома на набережной снова называется Болотной.

Но так же ясно мы понимаем: весь прежний опыт не помешает разным людям в разных точках мира вновь и вновь ждать апокалипсиса, а затем града Божия на земле. Вновь на это надеяться. И вновь пытаться ускорить процесс убийством злодеев.