Пылает алым неоном перевернутое слово ХОРОШО. Рубленый шрифт 1920-х отсылает к детским стихам Маяковского, на которых росла вся Страна Советов. Встают и рушатся картонные монументы: от салютов всех вождей образца 1930-х к пустому пьедесталу Дзержинского на Лубянке в августе 1991-го. Бегут лебеди в балетных пачках, бородатые пионерки, Крокодилы Гены: общее долгое советское детство, что было навсегда, пока не кончилось.
Тут так порвалась дней связующая нить, что соединить обрывки никто не надеется.
И вот он на сцене — «Матросский полк, прошедший свой путь до конца». Весь в белом.
Вожак, Алексей, Сиплый, Рябой, партийный финн Вайнонен с ножом за голенищем, «огромный полуголый татуированный человек» из трюма, которому всадят пулю в брюхо, и прочие сплавлены в крепко сбитое коллективное тело в белых бушлатах. С набеленными лицами, алыми шрамами ртов, свинцовыми подглазьями. Матросы, краса и гордость русской революции, похожи на страшненький кордебалет Пьеро в полураспаде. На персонажей «Балаганчика» Блока. Кому хошь пустят клюквенный сок: хоть офицерью в Кронштадте-1917, что ли. Но и сами клюквенным соком истекут: в Кронштадте-1921, в Гражданской… далее везде.
Комиссар Анны Блиновой до оторопи не похожа на статного Комиссара Алисы Коонен 1933 года. Бледная нервная, развинченная барышня в блузке с бантом, с порыжелым дорожным баулом 1900-х выходит на сцену-палубу крадучись. Хлыстовская мистерия 1917-го дала ей — впервые в жизни — опьяняющую неограниченную власть именем партии. Ариетка Вертинского «Вы в гимназии. Церковь. Суббота»сопровождает Комиссара злой и бравурной пародией.
Но Комиссар Блиновой и Рыжакова больше напоминает другую героиню Вертинского, кокаином распятую в мокрых бульварах Москвы. И догадки современников Семнадцатого года о терроре Гражданской (красном и белом) как о выплесках психопатологии. Особенно страшных там, где в этот пляс шли, где приказы подписывали женщины. Как в Крыму-1921, что ли…
Комиссару тут к лицу и монолог Лизы Хохлаковой из «Братьев Карамазовых»:
«Ах, я хочу беспорядка. Я все хочу зажечь дом. Они-то тушат, а он горит. А я знаю, да молчу».
Весь Семнадцатый год с его долгоиграющими последствиями в спектакле по рваному, наотмашь склеенному коллажу текстов Всеволода Вишневского, Достоевского, Блока, Розанова, стихо-творных брошюр Гражданской войны, объясняющих народу симптомы сифилиса, и протчая, и протчая (драматург спектакля — Ася Волошина) — есть бесконечная кадриль смертей.
Здесь мучители и мученики многократно поменяются участью. И начинается эта кадриль в зыбком истерическом воздухе кабаре начала ХХ века. В подвальной мгле «Балаганчика».
Коллаж, монтаж, лоскутное одеяло криков, плачей, взвизгов гармоники, растерянных реплик — способ прочесть время, смыслы которого никто не в силах определить, окончательные приговоры — вынести.
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите [email protected] или звоните:
+7 (929) 612-03-68
А главное: ясно, что все они давно погибли. Друг за другом. И оттого носят выбеленные, как смертные рубахи, бушлаты и шинели. Все — анархисты и коммунисты, Комиссар и флотский офицер Беринг, проткнувший череп серебряным кортиком и давший присягу власти, истребившей его семью, — теперь «люди в белых одеждах». Мученики Апокалипсиса, убиенные «за свидетельство, которое они имели». И за муку свою оправданные на Страшном суде.
Эра Зиганшина и Аркадий Волгин играют тут Свидетелей истории. Людей, проживших ХХ век.
Глубокий, очень петербургский голос Зиганшиной чеканит с горечью и насмешкой знаменитую запись В.В. Розанова 1918 года:
«Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей».
Но важнее — монолог в финале. Письмо Александра Блока, написанное зимой 1921-го, за полгода до смерти. Опыт поэта на четвертом году революции резко противоречит его пылу 1918 года, исступленным абзацам «Интеллигенции и революции» (и этот текст есть в спектакле).
В 1921-м году Блок пишет московской литературной даме, ожидавшей младенца:
«Жалейте и лелейте своего будущего ребенка; если он будет хороший, какой он будет мученик, он будет расплачиваться за все, что мы наделали, за каждую минуту наших дней».
Этих детей, переживших XX век, каков он был в России, и играют два седых и статных актера Александринского театра. Предсмертное письмо Блока — самый точный, самый милосердный вывод, какой можно сделать из общей нашей оптимистической трагедии.
Александринский спектакль — не первая попытка прочесть со сцены тексты официозные, парадные тексты 1920–1940-х годов новыми глазами. В 2011 году тему открыли «Горки-10» Дмитрия Крымова, беспощадная фантасмагория 1918 года по мотивам «Кремлевских курантов» Погодина. Двусмысленным, но сходным опытом стала недавняя «Слава» Богомолова. Были и другие.
Видимо, время пришло. В литературе nonfiction, в истории, в театре копятся и становятся новым облачным фронтом в ноосфере попытки перечитать и понять заново 1917 год. С его долгой предысторией и его очень долгими последствиями. Видимо, начинается долгая и медленная работа добычи новых смыслов эпохи, родственная денацификации в послевоенной Германии.
Там процесс просачивания суровой правды до школьных программ, до банальности шел лет тридцать. У нас, возможно, займет больше: и кровь лилась не двенадцать, а без малого сорок лет, и еще сорок лет «материал» лежал в пыли, лжи и фальши. Но эта коллективная работа добычи новых смыслов «из советского проекта», кажется, все же идет в России.
В сухом остатке — ради того, чтоб прийти к очень простому и общему итогу: «Никогда больше».
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите [email protected] или звоните:
+7 (929) 612-03-68
