Сергей Ливнев родом из кинематографической династии: дед ученый-изобретатель в области кинотехники, отец — режиссер, мама — всемирно известный документалист Марина Голдовская. Так что с выбором профессии все было предопределено.
— Действительно, я стал уже третьим «киношным» поколением. С детства варился в кинематографическом бульоне: дома, в доме творчества «Болшево». Но в какой-то момент захотелось стать историком, даже начинал писать какие-то исследования.
— Какой период вас притягивал?
— Первая четверть XIX века, Александр I, Павел I, декабристы. Когда я сообщил родителям, что думаю об истфаке, мама объяснила, что история — насквозь идеологическая вещь, придется заниматься марксистско-ленинской теорией. Кино, безусловно, тоже связано с идеологией. И все же другая степень зашоренности. И меня устроили во ВГИК на операторский факультет.
— Мне нравится слово «устроили».
— Именно так. Был бы я из другой семьи, не факт, что меня бы приняли. Да и признаюсь, не очень-то мечтал быть оператором — не моя стезя.
— Зато вы увидели кинематограф с другой стороны камеры.
— Да я оказался на курсе одного из лучших мастеров Вадима Ивановича Юсова, который быстро понял, что оператор из меня не получится. Тем не менее он на меня оказал колоссальное влияние. Учитель воздействует масштабом своей личности. Он был немногословен, но облучал энергией, любовью к кино. Однако после первого курса я понял, что хочу быть режиссером — он и есть автор фильма. На режиссуру поступить было невозможно. Считалось, что режиссером может быть человек с большим жизненным опытом, побывавший в геологических партиях, поработавший дворником или мясником. К тому же я не снимал любительских фильмов, не сочинял гениальных рассказов. Учился на операторском, безостановочно смотрел кино. А пока сам снимал, записывал то, что не имел возможности снять. Два сценария показал Сергею Александровичу Соловьеву.
— Тогда и возникла идея «Ассы»?
— Он сообщил, что сценарии, которые я ему показал, снимать не будет, зато велел написать другой.
— Про ленинградский андеграунд?
— Нет, задание было такое: чтобы история была связана с современной музыкой, плюс криминальный сюжет — минимум два убийства — и любовь. Чтобы была гангстерская тема и — нежно, как у Антона Павловича Чехова.
— Задача! А разве по материнской линии —от Марины Голдовской не было облучения профессией?
— Скорее, ее энергией. Упорством, самоотдачей, тем, как она относилась к работе.
— А мне кажется, вы разные по темпераменту.
— Это правда. Но сделать кино сутью своей жизни — это от мамы.
— Ваш новый фильм снят по мотивам рассказа «Мама» Жужи Добрашкус, правильно?
— Скорее, взят один мотив — история с иголкой.
— У героя в голове иголка, которую мать воткнула при рождении, пытаясь избавиться от него. Помню, был фильм «Мама —Святой Себастьян», вдохновленный тем же рассказом.
— А я просто в нашу историю включил этот мотив.
— И получилась вариация на тему хрупких и противоречивых взаимоотношений отцов и детей. Понимаю, что ваши взаимоотношения с мамой отчасти задали интонацию. Есть там еще одна важная тема, которая волнует и меня. Это незаметное превращение: когда мы маленькие —то родители большие. И чем мы взрослее, тем инфантильнее, зависимее становятся наши родители. Тут тонкий момент перехода, о котором человек предпочитает не задумываться.
— Важно для человека, для его психического здоровья найти контакт с престарелыми родителями, даже если он был утерян. Необходимо нащупать его при жизни. Потом уже поздно.
Я же уже «взрослый мальчик». Не только сын, но и отец. Так что на этот конфликт можно и в обратную сторону посмотреть. И здесь я тоже успел напортачить. У меня два сына, одному — 23 года. Другой маленький, с ним напортачить еще успею. Но могу представить себе, что может быть дальше.
— Неожиданный персонаж Ольбрыхского, престарелый, но бегущий от старости музыкант, способный слышать гармонию сфер, но не умеющий эту гармонию привнести в собственную жизнь, в отношения с сыном, с близкими. И в жизни его герой пытается дирижировать другими.
— Думаю, это свойственно большинству художников. Они эгоцентрики. Единственный способ что-то рассказать — это из себя, про себя. Да и большинство успешных людей — эгоцентрики. Хочешь быть в гармонии с миром — займи место в общем ряду. Хочешь вырваться, проявить себя — плати за это.
— Среди центральных вопросов фильма —проблема вхождения в третий возраст. Взаимоотношения с приближающейся смертью —экзистенциальная тема, которая в кинематографе затрагивается крайне редко. Храбрецов подобных Ханеке, снявшем «Любовь», немного. Всуе повторяем «мементо мори», но размышлять об этом не любим.
— Мне кажется, больше-то и говорить не о чем, если разобраться. Мы же все смертельно больные, просто в разной стадии. С момента рождения начинаем умирать. Кто-то сказал: «Есть лишь одна срочная мысль, о которой нужно думать срочно и всегда, — мысль о Боге». Бог и смерть. А что еще?
— Вы изначально написали историю о матери и сыне. Затем роль переписалась на отца, которого сыграл Ольбрыхский. Но творец, дирижер, артист —тоже отчасти женская профессия. Он капризен, непредсказуем, доверяется интуиции. Его сын Марк, которого сыграл Алексей Серебряков, больше мужчина, несмотря на всю свою неустроенность. Ему в меньшей степени надо к кому-то «прислониться».
— Мне кажется, сын как раз очень хочет, просто у него не получается. Ищет, куда бы ему прислониться, но ничего не выходит. В этом его беда.
— Когда главный персонаж превратился из матери в отца, этот характер что-то потерял? Или приобрел?
— Многое изменилось. Но я рад, что так случилось. Потому что появился Ольбрыхский, который принес себя, свою мощь, масштаб личности, талант. Возникла их химия с Серебряковым. При всех метаморфозах основное не изменилось: взаимоотношения сына с отцом. Для меня это фильм о Марке, человеке, который пытается найти в себе силы жить. Вот самое главное.
— С приходом Ольбрыхского и отец стал заглавным героем. Он как повернул эту роль?
— Он пластичный, подвижный. Внимательно слушает, старается понять режиссера. Может прийти со своей идеей, предложить альтернативу. Ему скажешь: «Даниэль, нет, давай это». О,кей. Попросишь смеяться, плакать — убедительно будет и то, и другое. Он не заявляет, как многие наши артисты: «Я так не вижу». Такая природа — органично оправдывать, что угодно.
— Вы не осаждали их необузданный темперамент?
— Ну да, есть такая традиция в современном кино: бытописательство. Все бормочут себе под нос — вроде бы органика офигенная. Никто ничего не играет, все как бы настоящее, такой поток бэ-бэ-бэ. Часто эта органика проистекает из недостатка темперамента, актерского неумения, а режиссеры искусно используют то, что есть: пусть бормочет. Ну, а я «олдскул» И когда в команде актеры такого дарования и темперамента, зачем же превращать их в бормоталок.
— В 90-е вы были директором Студии им. Горького и инициировали проект малобюджетных фильмов, который аккумулировал новую режиссерскую генерацию. Помню ваши манифесты о кино скромными средствами, можно сказать вашу Догму. Но то, что вы сейчас делаете, принципиально отличается. Двигаетесь в сторону зрительского кино?
— Это вообще разные вещи. То был мой продюсерский проект, экономически мотивированный. Ну раз нет денег в стране на то, чтобы снимать кино, нет проката. Идея была простая, в общем, даже не художественная. Не жалуйтесь: сколько есть денег, на столько и снимайте. В том нашем проекте, первичной была идея — находить возможность снимать кино.
— В том манифесте 20 лет назад были вполне современные постулаты: «Кинематограф превратился в абсолютно нерентабельную область и существует только исключительно за счет государственных дотаций. В таких условиях не может быть и речи о развитии киноискусства». Порой хочется, чтобы кто-то снова затеял независимый проект. Сегодня в фильмах многих молодых режиссеров не видно воли заявить о чем-то действительно волнующем, существенном.
— Наверное, не тот я человек, который мог бы простраивать некие тенденции в кинематографе. Я потерял общественный пафос и интерес, ушел в свою скорлупу. Все, что меня занимает, — человеческие связи, имеющие ко мне какое-то отношение. Пусть другие думают над тем, как развивать российскую киноиндустрию.
— Ваш новый фильм снят без бюджетных средств.
— Он получил поддержку в Латвии. Он независимый не потому, что мы гордо отказываемся от государственных денег. Я бы с удовольствием их взял, но не дали. Мы были на питчинге Минкульта, но не прошли.
— Странно, вроде бы неплохая команда: Ольбрыхский, Серебряков, Ливнев. Но с другой стороны, неудивительно, у вас в фильме снимаются люди слишком независимые, свободные. И Елена Коренева, и Алексей Серебряков, да и Ольбрыхский отказывается к нам приезжать.
— Ну, Ольбрыхского во время питчинга еще не было. Не думаю, что дело в этом. И артистов снимаю, которые мне нравятся, не задумываясь об их гражданской позиции. Но, наверное, все талантливые люди — свободны.
— Вы сказали, что гражданский пафос вам чужд. А то, что в стране происходит, вас задевает, волнует?
— Если честно, меня больше сейчас интересует то, что в моей башке происходит, чем в стране или даже в мире. Возможно, звучит нехорошо, и выгляжу я таким эгоистом. Так сложилось.
— Разновидность социального аутизма?
— Да, на этом этапе жизни я им заразился. Черт его знает, почему. Вот погряз в своих мелких исканиях.
— И это говорит автор «Ассы», «Серпа и молота». Может оттого, что третий возраст приближается?
— Да, дыхание смерти уже просто.
— Помнится, вы рассказали удивительную историю перемены пола главного персонажа. Вы не могли найти актрису, которая сыграла бы старость, увядание, уходящую человеческую натуру. Удивительно, такое у нас число одареннейших актрис, мечтающих о премьерной роли —подарке в зрелые годы.
— Я тоже так думал. И все, кто читал сценарий, полагали: ну сейчас просто любая прима. Отказывались практически все, кому мы предлагали. Физически и эмоционально это крайне тяжелая роль. Видимо, русские актрисы так устроены — для них это невыносимо. И все же с одной знаменитой актрисой договорились. Она полюбила сценарий, была готова на все, пока гример не взялся за дело. Выяснилось, что понимание об умирании и увядании — оказались разными.
— А может, и актерское суеверие, это же роль —репетиция смерти.
— Я понимаю. И все же, это видимо, русская черта. Потому что мы с Лешей Серебряковым потом делали пробы с болгарской актрисой, двумя польскими актрисами. Для них это вообще не вопрос. У них личное и профессиональное — не в столь тесной смычке. Как и для Ольбрыхского — подобных вопросов не было: делайте со мной, что хотите, гримируйте, как хотите. Он — актер, не переносит «поддавков».
— В американский период жизни вы говорили, что ориентируетесь на зрительское кино, особенно на комедии. Поясняли отличие американского кино от русского: американцы идут от зрителя, от спроса. Мы чаще идем от того, что хочется. Но вот сейчас вы идете от себя.
— Когда я это говорил, я был продюсером. Более 20 лет убеждал себя в том, что я вообще такой экономически озабоченный человек. Да и в пору проектов на Студии Горького воображал себя таким маленьким кинематографическим Чубайсом, который вот сейчас реформирует отрасль. Мнились безумные проекты, вот-вот создадим кинематографические холдинги, кино будет цвести как индустрия. Конечно же, я просто прятался от того, что на самом деле меня занимает в жизни.
И вот замкнулся в своей скорлупе, потому что нет у меня общественного темперамента. Хотя пытался себя убедить в том, что есть, возможно, чтобы убежать от самого себя. И мои первые режиссерские работы были сделаны не с намерением себя раскрыть, высказать, а, наоборот, спрятать. Чтобы никто не понял, что у меня на самом деле внутри. Поэтому в них все эти стилистические, жанровые игры в постмодернизм.
— И даже идея двойничества в «Серпе и молоте»?
— О, да. Но, кстати говоря, это едва ли единственное, что было обо мне. Потому что я чувствую себя двойником себе.
— То есть публичный портрет один, в шкафу —другой.
— Я из себя 25 лет строил какой-то памятник самому себе. Выдуманный абсолютно человек. Успешный, уверенный в себе, все знающий, спокойный. Ну просто молодец. И достаточно эффективно справлялся с этой игрой. Чтобы никто не понял, что я — расшатанный, неуверенный, незнающий. В какой-то момент решил: ну его нафиг. Ничего стыдного нет в том, что ты такой, какой есть. Давайте я расскажу о том, что я чувствую. Мое уникальное знание о том, что я чувствую.
— Поэтому вы и решили сделать этот фильм. Вернуться в режиссерскую профессию.
— Мне не нужно возвращаться в профессию — никогда не считал себя профессиональным режиссером. Просто делал фильмы, которые хотел делать. И сейчас не ищу работы режиссера. Не могу и не хочу делать фильм, который мне кто-то закажет. Не могу снять комедию, триллер. Нет у меня никакого ремесла. И сценарии писал лишь те, которые мог выдавить из себя. Могу работать с тем, что у меня плавает внутри.
— Кстати, о теме двойничества. Она звучит и в новом фильме. Герои Ольбрыхского и Серебрякова олицетворяют две модели жизни. Один мается в поисках смысла. Второй вообразил себе свою жизнь. Вообще ваше кино про эмпатию. Ну а вас, ушедшего от социальных ветров автора, волнует судьба ваших коллег Серебренникова, Сенцова?
— Если вы меня спрашиваете: согласен ли я с тем, чтобы они сидели в тюрьме? Ответ очевиден — нет. Конечно, все эти политические процессы — очевидный маразм. Просто пытаюсь сказать, что по любым общественно значимым поводам у меня нет какой-то оригинальной позиции. Могу произносить очевидные вещи, пристроиться к общему либеральному хору. В этом хоре у меня нет сольной партии — мне нечего добавить к общеизвестному. И ни на какие баррикады идти, никаким диссидентом быть я не готов. Я сосредоточился на каких-то своих мелких исканиях, мне это интересно. Что будет интересно завтра — покажет время.
