В советские годы суррогатом соцсетей были письма трудящихся в редакции. Сотни таких писем, а некоторыми по секрету делились коллеги еще в середине 1970-х, прошли и через мои руки. В Москве на моих глазах, даже до ликвидации редакций, письма уничтожали мешками в 1990-е годы и потом. Сколько таких писем в архивах разных стран и институтов, не знаю.
От конкретных просьб к властям и от доносов в госорганы эти письма в большинстве своем отличались важным свойством — готовностью людей выйти на люди. Слово люди здесь очень хорошее, оно восходит к индоевропейскому корню со значением «свобода». Если не свободные, то хотя бы освободившиеся от страха, что об их мыслях узнают другие. Сейчас, когда мысли могут высказывать свободно и те, кто сам не свободен, это не кажется чем-то значительным. А тогда это было важно — понимать, что ты рискуешь, когда пишешь в редакцию газеты. Особенно — куда-то за границу, в город Мюнхен, на американскую радиостанцию, вещавшую на еще не распущенный Советский Союз. Риск — важнейший, а иногда — единственный признак свободного человека.
Среди рисковавших были, правда, и люди, которые казались мне безумцами. Признаком душевной болезни я считал вот какой поворот винта: некоторые люди, а их было совсем немного, на моей памяти человек, может, десять, писали примерно следующее: «У нас в колхозе, на заводе, в ПГТ, на ферме, в деревне такая безнадега, что хоть атомную бомбу на нас бросай — и не жалко, да никто и не заметит!» Сам этот ход мысли казался мне абсурдным мазохизмом. Какого черта, думал я, если можно просто собраться и уехать? Но собраться и уехать могут далеко не все. Потому что безнадега и отчаяние наступают для разных людей с разной скоростью. Как во время блокады одного города, например: одни уже умерли, а кому-то повезло найти вывороченные после бомбежки пакетики с гомеопатическими пилюлями, и вот он сварил из них кашу и выжил. Но таких случаев мало. И большинство людей просто не успевает даже осознать момент, когда пути назад нет ни для кого. И все-таки от писем в редакции людей, которые в таком самоубийственном тоне писали об атомной бомбе на собственные головы, становилось не по себе, их авторов я и считал душевнобольными, а Аристотель ведь не велел обсуждать с сумасшедшими важные вопросы.
Поток писем трудящихся в редакции иссяк, когда возник интернет. Советскому Союзу сначала крупно повезло — политическое освобождение и роспуск по счастливой случайности совпали с технологической революцией, и за первое свободное десятилетие — 1990-е годы — люди привыкли к этой дармовой свободе. Были, пожалуй, только две группы лиц, которые решили воспользоваться этой свободой не по назначению — плакальщики по СССР и бандиты. Бандиты и чекисты решили, что Всемирная сеть — отличное средство и для того, чтобы завоевать мир, и для того, чтобы отвоевать у супостата — держателя свободной Сети — свое стародавнее право держать под контролем вверенное население.
Если бы интернет придумали в Советском Союзе, его бы тут же запретили, а разработчиков посадили. В 1970–1980-е, когда в любом магазине в Европе можно было сделать ксерокопию любой бумажки в любом количестве экземпляров, в СССР нужно было получать для этого специальное разрешение у начальства и идти к ксерщику, который сидел за обитой железом дверью и там копировал тебе страницы из журнала или книги, да и то — не всякой, а только той, что прошла цензуру при пересечении границы СССР. Запрещено в СССР было все, что писали об этой стране на Западе.
Ксероксы остались, а Советского Союза нет. А ведь на них можно такое размножить для соблазнения наших людей.
Инициаторы закона об изъятии суверенного Рунета из Всемирной сети тоже не хотят, чтобы о них знали и в мире, и в самой России. Технически это вполне достижимо. И, наверное, это даже хорошо. Поэтому что делают, пусть сделают скорее. Отрезав себя от мира, эта система умрет так, как умер СССР. Разве что вони будет побольше. Но мы этого уже не узнаем.
