Он, конечно, ламповый. Но как летает!

В мире, который он создал, наконец-то хочется безоговорочно жить.

С людьми, которых он обессмертил, хочется непременно выпить. Его любимые Мишико Чавчавадзе, Окуджава, Андрей Дмитриевич Сахаров, Уланова и Фоменко… Они и сами заслужили бессмертие, но Рост на всякий случай обеспечил его с запасом.

Волик, Андрей, Оля, Сережа, Виталий, Марина, Гена — я не всех, конечно, знаю, но Рост населил мир, в котором люди не кончаются.

Там много украинских и грузинских физиономий… А про Беллу Ахмадулину сказано «негнущийся стебель».

Он мне один раз (и навсегда, как он это часто делает) сказал: «Привилегия журналиста — дружить только с хорошими людьми».

Сам он «в наблюдаемом говнище ни разу даже в лужицу не наступил», оставаясь безукоризненным в пристрастиях и оценках.

Смысл газеты он тоже сформулировал: «просвещать и присоединять». В этой профессиональной цели нет КРI и EBiDTA (финансовые показатели).

Ему виднее.

Он, конечно, ламповый.

Но как летает!!!

Дмитрий Муратов,
«Новая»

Взгляд на Юрия Роста с другой стороны объектива

Люди Роста

«…девочка не понимает проблем взрослых людей, не видит, что они заняты важным делом. У нее — своя боль. Не в высоком смысле, а просто болит зуб. И она от этого страдает. И нам нечем оправдаться перед крохотной горянкой — ни дороговизной горючего для вертолета, ни убожеством дорог, ни войной, ни отсутствием врачей и лекарств. Ничем. Ей больно».

«Ах, Георгий Езекиевич Харабадзе, любимый друг, кающийся грешник, страстный и нетерпеливый, красавец и умница, учтивый и дикий, любимый Грузией и любящий друзей так неистово и ревниво, с такой душевной щедростью, что не поверишь, будто эта страсть может продолжаться долго».

«С потерей Сахарова мы обрели свободу совести. Теперь она вольна посещать и покидать нас, когда нам вздумается».

«На старых, ржавых машинах поднимали шестнадцатилетние невесты войны для страны хлеб. Четыре года надрывались они на полях, а когда стали возвращаться в деревню неженатые солдаты, уже подросли для счастья молодые, здоровые, не убитые непосильным трудом девчонки.

Эти, что сели перед аппаратом, как сами хотели, в женки не попали и семьи своей не видели. Маша Попова, Настя Быличкина, Вера Полунина, Ксения Баулина поставили среди себя для уюта чужого пацаненка, посидели недолго и разошлись».

— Ты забыл «Не горюй»! — кричат мне с балкона.

Я забыл? Я помню его наизусть. Его герои мне стали родственниками. Я могу его рассказать лучше автора.

«Конечно, дорогой, кто лучше тебя расскажет?..»

Что-то соскучился я по Георгию Николаевичу. Надо бы сходить на этаж ниже и позвонить в дверь.

«Конечно, дорогой, обязательно позвони. Кто лучше тебя позвонит?»

«Я ехал домой и думал об Иоселиани и о страхе. Мне хотелось думать только об Отаре Давидовиче, но не получалось, и я думал о том, что страх, в котором мы жили, жил и в нас. Не было необходимости его изживать. В повседневной жизни мы его не чувствовали. Мы привыкли к страху, приспособились к нему, он стал частью нашего сознания, полноправной и узаконенной по прецеденту».

«Дождь кончился. Вечернее солнце освещало дом, забор, доски перед ним и мужиков. Последним из калитки выполз Коля. Он лежал вдоль лесин на земле, уперевшись руками в изумрудную северную траву, и, задрав голову, смотрел на небо.

Голованов, сидя на досках, обнявшись со сплавщиками, как мог отчетливо, сказал мне:

— Сними нас и Колю. И назови эту карточку «К звездам!».

Я снял».

«У Ули лицо как печеное яблоко: вроде гладкое, а упругости нет. Глаза голубые, добрые, словно по наивности своей пойманные в сеточку морщин. И вся она такая маленькая, аккуратненькая. Смеется заразительно, а единственный на всю Ежемень зуб придает ей еще и озорное выражение. Детей на нее оставляй — только лучше будут».

«День Победы мы празднуем в его день рождения. Это случайно.

Война присутствовала в его жизни, а потом в прозе и стихах. Это закономерно. Тихо, сердечно, без пафоса, с юмором и талантом он нам пропел свою и наши жизни. Он нам предлагал решения, которые были слишком хороши для ожесточенного людьми времени. Я очень люблю Булата Шалвовича. Не один».

«Евдокия Даниловна мужа потеряла перед войной, и потому одна, с семерыми дочками, провожала сыновей на фронт. Ушли все десять — Хтодось, Петро, Иван, Василь, Михайло, Степан, Николай, Павло, Андрей и Александр.

И все десять вернулись с войны. Все вернулись».

«Он живет в вечно меняющихся образах. Норму поведения и взглядов Сергей Бархин определяет себе сам. Он неповторяем, и живет, примеряя разнообразные, часто причудливые, с точки зрения «нормальных» граждан, образы. На самом же деле любой Бархин — ​это реальный Бархин. В выдающемся современном художнике театра при ближнем контакте видно человека не от мира сего. Не от сего мира»

«Не помнил он названий дорог и поселков, болот и лесов, мелких рек и крупных деревень. Не помнил номера частей, которые воевали на левом фланге от него или на правом. Не помнил, а может, не знал, потому что был Алексей Богданов рядовой боец от первого дня до последнего, потому что перед ним была война и шел он по этой войне пешком: в сапогах — тридцать девятый, в гимнастерке — сорок шесть».

«От ее жеста остается то, что не знает названия и что не существует без нее. Уже закончилась музыка, и Плисецкая застыла в тишине, а это (без имени) продолжает жить, вырастать или погибать».

«Кругом будет пластик, отсутствие чернил и роботы, у которых из недостатков только то, что они потребляют масло и в пост. Впрочем, синтетическое. Значит, вовсе без греха. Поскольку без души.

Но все же — такая у меня мечта — сколько жить людям, будет их будоражить огонь в горне… И человек у огня, кузнец, останется мастером, кудесником и богом, из пламени и бесформия своими руками созидающим нечто. А хоть бы для того самого робота: ось, к примеру, какого-нибудь процессора, обод на колесо или подкову (если этот робот — лошадь)…»