СюжетыКультура

В России думают о России

Почему страна не способна создать своей цивилизации, к которой бы по доброй воле потянулись другие народы

Этот материал вышел в номере № 11 от 1 февраля 2019
Читать
В России думают о России
Петр Саруханов / «Новая газета»

— Что делают в России? — Думают о России. — Я спрашиваю, что делают в России? — Я отвечаю — думают о России. — Вы меня не поняли. Я спрашиваю, что делают в России! Какими делами занимаются? Дело, дело какое-нибудь есть? — В России думают о России. Это главное дело России. Фазиль Искандер. Думающий о России и американец. Диалог

Нужна ли России своя национальная идея? Как ее осознать, довести до масс и сделать руководством к действию? Такая задача время от времени встает — или ставится властями — перед культурной элитой.

Можно предположить, что особенность России состоит именно в ее готовности ставить вопрос о «своей идее» — и неспособности найти на него определенный ответ. За тысячу с лишним лет в России сменилось семь разных общественно-культурных формаций: языческая Русь, Киевская Русь, татаро-монгольская Русь, московская Русь, Российская империя (петербургская), Советский Союз и, наконец, постсоветская Российская Федерация. В краткой истории этой последней тоже выделяются уже два этапа, знаменующие крутой поворот от России тоталитарно-социалистической — к либерально-капиталистической, а затем — к авторитарно-милитаристской. Каждая из этих формаций отрицала предыдущую и возникала в борьбе с нею.

Именно эту способность отрекаться от своего прошлого и начинать все заново и можно считать «русской идеей» (архетип — Феникс). Национальная идея не задана в России наперед и не вырастает органически из экономических и политических структур, но заново и заново создается через кризис самосознания и импульс самоотрицания. Россия бьется над своей загадкой, у которой нет и не может быть разгадки, потому что гадание о себе и есть участь России (архетип — Сфинкс).

Россия — это Феникс и Сфинкс в одном лице. Россия — это не заранее данная или благоприобретенная идея, а непрерывный эксперимент над тем, что такое Россия и чем она может быть. «Россия» — основная тема русской философии, по сути, ее основной термин и понятие, как «абсолют» и «субъект» суть важнейшие термины германской философии, а «чувство» и «опыт» — английской.

Как сказано у Ф. Искандера, главное дело России — думать о самой себе. Это думанье вместо деланья приводит к тому, что Россия легко увлекается новыми идеями — и столь же быстро от них отказывается. Любые идеи быстро подхватываются, примеряются— и отбрасываются, поскольку история привлекает Россию именно как поле эксперимента, причем опасного для самого экспериментатора. Многим наиболее «российским» из россиян свойственна самопротиворечивость, склонность к самоотрицанию, что вызывает удивление и на Западе, и на Востоке. Когда я читаю курсы по русской философии или литературе, студентов больше всего поражают не те или иные направления мысли, а парадоксальное отношение мыслителей к собственным идеям. Их удивляет, что:

— Петр Чаадаев был одновременно отцом и западничества, и славянофильства: в своей «Апологии сумасшедшего» он переворачивает смысл первого «Философического письма» и превозносит как залог грядущего величия России ничтожество ее прошедшего и настоящего;

— Николай Гоголь вытравляет из себя художественный дар и «кощунственный» смех и сжигает свой заветный труд, второй том «Мертвых душ»;

— Виссарион Белинский отрекается от своего гегельянского примирения с действительностью и готов «по-маратовски», огнем и мечом истребить одну часть человечества ради счастья другой;

— Федор Достоевский устами своих героев тончайше глумится над своей же верой и идеалами и в духе «полифонического романа» наделяет одинаковой силой голоса «за» и «против»;

— Лев Толстой отрекается от своей «барской» жизни и своих величайших художественных творений ради «мужицкого» опрощения;

— Владимир Соловьев в предсмертной «Повести об Антихристе» выставляет в ироническом и демоническом виде те заветные идеи, которым посвятил свою жизнь пророка-мыслителя: всеединство, универсализм, экуменизм, теократию, объединение церквей;

— Василий Розанов совмещает в себе юдофила и юдофоба, ревностно выступает и за левых, и за правых, борется с христианством и умирает причастником Христовых тайн;

— Александр Блок, рыцарь Прекрасной Дамы и Вечной Женственности, карнавально представляет ее в образе блудницы в «Балаганчике» и «Незнакомке»;

— Владимир Маяковский, поэт космически-трагедийный и мистериальный по складу своего дарования, в послереволюционные годы отдает себя на службу государственной пропаганде и «наступает на горло собственной песне»;

— Андрей Платонов, утопист, коммунист, технофил, создает глубочайшую антиутопию социалистического общества — царства пустоты и смерти;

— Даниил Андреев проповедует как религиозный идеал универсальное государство-церковь Розу Мира, которое прокладывает путь Антихристу.

Вот два эпизода-зигзага у авторов, казалось бы, не имеющих между собой ничего общего, — кроме склонности к резкому самоотрицанию.

Виссарион Белинский признавался в письме к В. П. Боткину: «Год назад я думал диаметрально противоположно тому, как думаю теперь… Я теперешний болезненно ненавижу себя прошедшего, и если бы имел силу и власть, — то горе бы тем, которые теперь — то, чем я был назад тому год».

Анна Ахматова так отозвалась об одной из работ Осипа Мандельштама: «…Статья по благородности превосходна, но в ней Мандельштам восстает прежде всего на самого же себя, на то, что он сам делал, и больше всех. То же с ним было, когда он восстал на себя же, защищая чистоту русского языка от всяких вторжений других слов, восстал на свою же теорию, идею об итальянских звуках и словах в русском языке… Трудно будет его биографу разобраться во всем этом, если он не будет знать этого его свойства — с чистейшим благородством восстать на то, чем он сам занимался или что было его идеей».

Советская власть в свое время замышляла поворот северных рек на юг, чтобы они орошали азиатские пустыни. Столь же прихотливо меняют русло своих идей российские писатели и мыслители. Им в высшей степени свойственен жест сознательной или бессознательной иронии, опрокидывающей то, что создавалось веками и десятилетиями напряженного труда, — решительность самоотрицания, легкость расставания со своим прошлым.

Таков знаковый код русской культуры: он включает в себя постоянную смену плюса на минус, и наоборот. Недавние интернационалисты разоблачаются как космополиты, великодержавные шовинисты чествуются как патриоты. Революция в России — не рывок вперед, не однократное событие, а шарнир, на котором постоянно все крутится. Такая крутизна, «выкрутасность» все шире и опаснее раскручивает страну в противоположные стороны, и это безразличие масштаба к векторам есть самое печальное и саморазрушительное в ее истории. По мысли Дмитрия Быкова, в России масштаб важнее векторов. Можно согласиться, но это повод для глубокой скорби, а не воодушевления. Самое трагическое — безвекторная масштабность, можно даже сказать, масштаб безвекторности, отчего страна и вертится по-хлыстовски на историческом беспутье. «Неподвижный странник», как ее иногда называют.

Такая самоотрицательность истории находит основу и параллель в развитой на христианском востоке отрицательной (апофатической) теологии, согласно которой Высшее Начало — Бог — может быть представлено лишь через ряд отрицаний, как снятие всех имен и определений. Построив высокую лестницу положительного богопознания, правильных Божьих имен, богословие затем одним махом опрокидывает всю лестницу, провозглашая «не то и не то» или отказываясь провозглашать что-либо и углубляясь в молчание.

Как поется у Владимира Высоцкого:

И ни церковь, ни кабак — Ничего не свято! Нет, ребята, все не так, Все не так, ребята!

«Все не так», все подлежит отрицанию. Россия познает себя через опровержение всего того, чем раньше стала. Отсюда не только географическая, но и историческая обширность России, при отсутствии явно выраженного прогресса, поступательного движения. Никакая идея, никакая вера не соразмерны этому велико-пустотному существованию. Страна не столько двигалась вперед во времени, сколько испытывала все новые и новые варианты исторической участи. Это свойство цивилизации сохранять свои основные свойства, проходя через многочисленные диаметрально направленные формации и деформации (от смуты к застою, от монархии к анархии и т.п.), можно назвать историопластикой. Прогрессивность и пластичность — разные характеристики исторического движения: первое определяет меру развития, второе — размах колебаний.

Согласно философии экзистенциализма, существование предшествует сущности. Существование России столь обширно в пространстве, что оно не только предшествует всякой сущности, но и не может твердо выбрать себя в качестве определенной сущности. Экзистенциальный путь ведет из ниоткуда — через все — в никуда. Поэтому искание собственной идеи и ее ненаходимость составляют две аксиомы россиянства. Если нация постоянно отчуждается от себя в форме «другой, истинной России», значит, эта чуждость себе, неуспокоенность в себе и составляют ее экзистенциальную заботу. Ни православие, ни соборность, ни коммунизм, ни космизм, ни евразийство не способны исчерпать и выразить сущность России, потому что эта сущность ставится как задача и в такой постановке остается неразрешимой, всегда удаляется от ищущего. Россия пробует себя в разных исторических жанрах: от анархии до тоталитаризма, от застоя до смуты, от революции до консервации, от рабовладения до капитализма, от коммунизма до фашизма — но ей не столь важна природа и сущность данного социального строя, сколько сам момент пробы, погони за своим ускользающим «я».

Как есть экзистенциальные личности, которые не имеют заведомой сущности и постоянно бьются над смыслом собственного существования, так Россия есть экзистенциальная страна. Не ленивая и не трудовая, не авторитарная и не анархистская, а именно — «никакая» и «всякая», вроде подпольного человека у Достоевского, который не может никем стать именно потому, что стал никем. Он саркастически замечает, что почел бы за честь именоваться лентяем, потому что это хоть какое-то позитивное свойство, «целая карьера-с», но даже такой ничтожной определенности ему не дано. И нет таких границ — географических, политических, моральных, через которые страна не была бы готова переступить в своем порыве «испытать себя», даже бросившись в пропасть, как описывает свой бесстыдный нрав Дмитрий Карамазов. «Если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном положении падаю и считаю это для себя красотой». Достоевский с особой любовью живописал это стремление «слишком широкого» человека испытать себя во всем, даже в подлости, обмане и воровстве.

Трагедия России в том, что она недостаточно самостоятельна и созидательна, чтобы построить свою особую цивилизацию, которая могла бы соперничать с великими цивилизациями Запада и Востока. И вместе с тем она слишком обширна и горделива, чтобы стать частью других цивилизаций, смириться с подсобной ролью. Поэтому Россия постоянно бунтует против мирового порядка, хотя не может создать порядка даже в самой себе. Тот же подпольный человек у Достоевского наделен острым сознанием своей «самости», но при этом лишен большого творческого дарования и поэтому расходует себя на крупные и мелкие пакости другим, причиняющие неудобства ему самому. Россия — «подпольное» государство, и недаром она первая возвела революционное «подполье» к вершинам власти. В поведении России на мировой арене угадываются черты уже вполне уверенного в себе подпольного человека, новым воплощением которого стало первое лицо государства.

Эта страна бросает всем вызов, дразнит, бранит, унижает, но при этом неспособна создать своей цивилизации, к которой по доброй воле потянулись бы другие народы. Она мучает себя и других — и в этом ее экзистенция, ее способ напомнить всем (и самой себе), что она жива. Без этого страдания она давно превратилась бы в мертвую пустыню — только страдание, которое она причиняет другим и себе, оживляет ее, как и ее величайших творцов, от Гоголя, Достоевского и Толстого до Платонова и Солженицына. Русская экзистенция — быть вопреки себе и другим, быть первой в страдании и (само)разрушении. Опасная и мучительная страна, делающая все для того, чтобы ее население разделилось на две неравные части: пропойц, воров, негодяев — и мучеников и святых.

Россия — редкий случай коллективной экзистенции, все время пробующей себя на пределе и в беспределе. Уже больше тысячи лет страна все еще ищет себя, проецирует себя как задачу, как предмет рефлексии и вопрошания. Это не нация в традиционном смысле, а нация-проект, как Израиль и Америка. Но не богооткровенный в своем истоке и начале (в отличие от Израиля) и не успешно-деловой, практически исполнимый (в отличие от Америки), а проектирующий свою собственную проектность, чисто экзистенциальный, коренящийся в ничто, которое не может стать чем-либо. Россия — то, что хочет стать Россией, идея-тавтология, нация-экзистенция.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow