Нужна ли России своя национальная идея? Как ее осознать, довести до масс и сделать руководством к действию? Такая задача время от времени встает — или ставится властями — перед культурной элитой.

Можно предположить, что особенность России состоит именно в ее готовности ставить вопрос о «своей идее» — и неспособности найти на него определенный ответ. За тысячу с лишним лет в России сменилось семь разных общественно-культурных формаций: языческая Русь, Киевская Русь, татаро-монгольская Русь, московская Русь, Российская империя (петербургская), Советский Союз и, наконец, постсоветская Российская Федерация. В краткой истории этой последней тоже выделяются уже два этапа, знаменующие крутой поворот от России тоталитарно-социалистической — к либерально-капиталистической, а затем — к авторитарно-милитаристской. Каждая из этих формаций отрицала предыдущую и возникала в борьбе с нею.

Именно эту способность отрекаться от своего прошлого и начинать все заново и можно считать «русской идеей» (архетип — Феникс). Национальная идея не задана в России наперед и не вырастает органически из экономических и политических структур, но заново и заново создается через кризис самосознания и импульс самоотрицания. Россия бьется над своей загадкой, у которой нет и не может быть разгадки, потому что гадание о себе и есть участь России (архетип — Сфинкс).

Россия — это Феникс и Сфинкс в одном лице. Россия — это не заранее данная или благоприобретенная идея, а непрерывный эксперимент над тем, что такое Россия и чем она может быть. «Россия» — основная тема русской философии, по сути, ее основной термин и понятие, как «абсолют» и «субъект» суть важнейшие термины германской философии, а «чувство» и «опыт» — английской.

Как сказано у Ф. Искандера, главное дело России — думать о самой себе. Это думанье вместо деланья приводит к тому, что Россия легко увлекается новыми идеями — и столь же быстро от них отказывается. Любые идеи быстро подхватываются, примеряются— и отбрасываются, поскольку история привлекает Россию именно как поле эксперимента, причем опасного для самого экспериментатора. Многим наиболее «российским» из россиян свойственна самопротиворечивость, склонность к самоотрицанию, что вызывает удивление и на Западе, и на Востоке. Когда я читаю курсы по русской философии или литературе, студентов больше всего поражают не те или иные направления мысли, а парадоксальное отношение мыслителей к собственным идеям. Их удивляет, что:

— Петр Чаадаев был одновременно отцом и западничества, и славянофильства: в своей «Апологии сумасшедшего» он переворачивает смысл первого «Философического письма» и превозносит как залог грядущего величия России ничтожество ее прошедшего и настоящего;

— Николай Гоголь вытравляет из себя художественный дар и «кощунственный» смех и сжигает свой заветный труд, второй том «Мертвых душ»;

— Виссарион Белинский отрекается от своего гегельянского примирения с действительностью и готов «по-маратовски», огнем и мечом истребить одну часть человечества ради счастья другой;

— Федор Достоевский устами своих героев тончайше глумится над своей же верой и идеалами и в духе «полифонического романа» наделяет одинаковой силой голоса «за» и «против»;

— Лев Толстой отрекается от своей «барской» жизни и своих величайших художественных творений ради «мужицкого» опрощения;

— Владимир Соловьев в предсмертной «Повести об Антихристе» выставляет в ироническом и демоническом виде те заветные идеи, которым посвятил свою жизнь пророка-мыслителя: всеединство, универсализм, экуменизм, теократию, объединение церквей;

— Василий Розанов совмещает в себе юдофила и юдофоба, ревностно выступает и за левых, и за правых, борется с христианством и умирает причастником Христовых тайн;

— Александр Блок, рыцарь Прекрасной Дамы и Вечной Женственности, карнавально представляет ее в образе блудницы в «Балаганчике» и «Незнакомке»;

— Владимир Маяковский, поэт космически-трагедийный и мистериальный по складу своего дарования, в послереволюционные годы отдает себя на службу государственной пропаганде и «наступает на горло собственной песне»;

— Андрей Платонов, утопист, коммунист, технофил, создает глубочайшую антиутопию социалистического общества — царства пустоты и смерти;

— Даниил Андреев проповедует как религиозный идеал универсальное государство-церковь Розу Мира, которое прокладывает путь Антихристу.

Вот два эпизода-зигзага у авторов, казалось бы, не имеющих между собой ничего общего, — кроме склонности к резкому самоотрицанию.

Виссарион Белинский признавался в письме к В. П. Боткину: «Год назад я думал диаметрально противоположно тому, как думаю теперь… Я теперешний болезненно ненавижу себя прошедшего, и если бы имел силу и власть, — то горе бы тем, которые теперь — то, чем я был назад тому год».

Анна Ахматова так отозвалась об одной из работ Осипа Мандельштама: «…Статья по благородности превосходна, но в ней Мандельштам восстает прежде всего на самого же себя, на то, что он сам делал, и больше всех. То же с ним было, когда он восстал на себя же, защищая чистоту русского языка от всяких вторжений других слов, восстал на свою же теорию, идею об итальянских звуках и словах в русском языке… Трудно будет его биографу разобраться во всем этом, если он не будет знать этого его свойства — с чистейшим благородством восстать на то, чем он сам занимался или что было его идеей».

Советская власть в свое время замышляла поворот северных рек на юг, чтобы они орошали азиатские пустыни. Столь же прихотливо меняют русло своих идей российские писатели и мыслители. Им в высшей степени свойственен жест сознательной или бессознательной иронии, опрокидывающей то, что создавалось веками и десятилетиями напряженного труда, — решительность самоотрицания, легкость расставания со своим прошлым.

Таков знаковый код русской культуры: он включает в себя постоянную смену плюса на минус, и наоборот. Недавние интернационалисты разоблачаются как космополиты, великодержавные шовинисты чествуются как патриоты. Революция в России — не рывок вперед, не однократное событие, а шарнир, на котором постоянно все крутится. Такая крутизна, «выкрутасность» все шире и опаснее раскручивает страну в противоположные стороны, и это безразличие масштаба к векторам есть самое печальное и саморазрушительное в ее истории. По мысли Дмитрия Быкова, в России масштаб важнее векторов. Можно согласиться, но это повод для глубокой скорби, а не воодушевления. Самое трагическое — безвекторная масштабность, можно даже сказать, масштаб безвекторности, отчего страна и вертится по-хлыстовски на историческом беспутье. «Неподвижный странник», как ее иногда называют.

Такая самоотрицательность истории находит основу и параллель в развитой на христианском востоке отрицательной (апофатической) теологии, согласно которой Высшее Начало — Бог — может быть представлено лишь через ряд отрицаний, как снятие всех имен и определений. Построив высокую лестницу положительного богопознания, правильных Божьих имен, богословие затем одним махом опрокидывает всю лестницу, провозглашая «не то и не то» или отказываясь провозглашать что-либо и углубляясь в молчание.

Как поется у Владимира Высоцкого:

«Все не так», все подлежит отрицанию. Россия познает себя через опровержение всего того, чем раньше стала. Отсюда не только географическая, но и историческая обширность России, при отсутствии явно выраженного прогресса, поступательного движения. Никакая идея, никакая вера не соразмерны этому велико-пустотному существованию. Страна не столько двигалась вперед во времени, сколько испытывала все новые и новые варианты исторической участи. Это свойство цивилизации сохранять свои основные свойства, проходя через многочисленные диаметрально направленные формации и деформации (от смуты к застою, от монархии к анархии и т.п.), можно назвать историопластикой. Прогрессивность и пластичность — разные характеристики исторического движения: первое определяет меру развития, второе — размах колебаний.

Согласно философии экзистенциализма, существование предшествует сущности. Существование России столь обширно в пространстве, что оно не только предшествует всякой сущности, но и не может твердо выбрать себя в качестве определенной сущности. Экзистенциальный путь ведет из ниоткуда — через все — в никуда. Поэтому искание собственной идеи и ее ненаходимость составляют две аксиомы россиянства. Если нация постоянно отчуждается от себя в форме «другой, истинной России», значит, эта чуждость себе, неуспокоенность в себе и составляют ее экзистенциальную заботу. Ни православие, ни соборность, ни коммунизм, ни космизм, ни евразийство не способны исчерпать и выразить сущность России, потому что эта сущность ставится как задача и в такой постановке остается неразрешимой, всегда удаляется от ищущего. Россия пробует себя в разных исторических жанрах: от анархии до тоталитаризма, от застоя до смуты, от революции до консервации, от рабовладения до капитализма, от коммунизма до фашизма — но ей не столь важна природа и сущность данного социального строя, сколько сам момент пробы, погони за своим ускользающим «я».

Как есть экзистенциальные личности, которые не имеют заведомой сущности и постоянно бьются над смыслом собственного существования, так Россия есть экзистенциальная страна. Не ленивая и не трудовая, не авторитарная и не анархистская, а именно — «никакая» и «всякая», вроде подпольного человека у Достоевского, который не может никем стать именно потому, что стал никем. Он саркастически замечает, что почел бы за честь именоваться лентяем, потому что это хоть какое-то позитивное свойство, «целая карьера-с», но даже такой ничтожной определенности ему не дано. И нет таких границ — географических, политических, моральных, через которые страна не была бы готова переступить в своем порыве «испытать себя», даже бросившись в пропасть, как описывает свой бесстыдный нрав Дмитрий Карамазов. «Если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном положении падаю и считаю это для себя красотой». Достоевский с особой любовью живописал это стремление «слишком широкого» человека испытать себя во всем, даже в подлости, обмане и воровстве.

Трагедия России в том, что она недостаточно самостоятельна и созидательна, чтобы построить свою особую цивилизацию, которая могла бы соперничать с великими цивилизациями Запада и Востока. И вместе с тем она слишком обширна и горделива, чтобы стать частью других цивилизаций, смириться с подсобной ролью. Поэтому Россия постоянно бунтует против мирового порядка, хотя не может создать порядка даже в самой себе. Тот же подпольный человек у Достоевского наделен острым сознанием своей «самости», но при этом лишен большого творческого дарования и поэтому расходует себя на крупные и мелкие пакости другим, причиняющие неудобства ему самому. Россия — «подпольное» государство, и недаром она первая возвела революционное «подполье» к вершинам власти. В поведении России на мировой арене угадываются черты уже вполне уверенного в себе подпольного человека, новым воплощением которого стало первое лицо государства.

Эта страна бросает всем вызов, дразнит, бранит, унижает, но при этом неспособна создать своей цивилизации, к которой по доброй воле потянулись бы другие народы. Она мучает себя и других — и в этом ее экзистенция, ее способ напомнить всем (и самой себе), что она жива. Без этого страдания она давно превратилась бы в мертвую пустыню — только страдание, которое она причиняет другим и себе, оживляет ее, как и ее величайших творцов, от Гоголя, Достоевского и Толстого до Платонова и Солженицына. Русская экзистенция — быть вопреки себе и другим, быть первой в страдании и (само)разрушении. Опасная и мучительная страна, делающая все для того, чтобы ее население разделилось на две неравные части: пропойц, воров, негодяев — и мучеников и святых.

Россия — редкий случай коллективной экзистенции, все время пробующей себя на пределе и в беспределе. Уже больше тысячи лет страна все еще ищет себя, проецирует себя как задачу, как предмет рефлексии и вопрошания. Это не нация в традиционном смысле, а нация-проект, как Израиль и Америка. Но не богооткровенный в своем истоке и начале (в отличие от Израиля) и не успешно-деловой, практически исполнимый (в отличие от Америки), а проектирующий свою собственную проектность, чисто экзистенциальный, коренящийся в ничто, которое не может стать чем-либо. Россия — то, что хочет стать Россией, идея-тавтология, нация-экзистенция.