В отличие от большинства отечественных интеллектуалов, я не смотрел нашумевшего фильма Виталия Манского по причине того, что изначально не ожидал почерпнуть из него что-либо, что могло бы поменять мое представление о путях России в последнюю четверть века. Однако статья Бориса Вишневского побуждает меня продолжить некоторые сюжеты, поднятые автором в связи с событиями 1990-х годов.

Борис Вишневский прав в своем главном тезисе: в том, что «путинская система — не отрицание ельцинской, а ее прямое продолжение»; не повторяя сказанного уважаемым автором, я лишь добавлю, что во времена Ельцина возникли не только авторитарная Конституция и олигархическая экономика, не только манипулятивные голосования «сердцем» и «неформальные» властные структуры, но также сформировалась тенденция к усилению роли поповщины в жизни общества и сращивания церкви и государства. И даже современная внешняя политика

Само по себе утверждение о том, что эпоха Бориса Ельцина не была точкой выбора и практически неизбежно порождала путинское безвременье, требует ответа на вопрос о том, где и когда мы «проскочили» основную историческую развилку в истории современной России. Этот вопрос ставится редко — прежде всего потому, что современные отечественные демократы готовы критиковать и Анатолия Чубайса, и Егора Гайдара, и Бориса Ельцина, но очень не любят вспоминать, кому на смену пришли эти люди.

Между тем 1990-е годы возникли не на пустом месте. Они были подготовлены эпохой перестройки. Всем тем, кто считает себя рационально мыслящими сторонниками превращения России в современную страну, ее давно пора бы реабилитировать, так как она представляет собой ту настоящую «российскую весну», которая могла бы стать началом совершенно нового времени.

Начну с самого банального тезиса. Согласно Л. Даймонду, демократия — это такая система, в которой власть может перейти от одной партии к другой посредством свободных выборов. Единственный такой переход за всю тысячелетнюю историю нашей страны случился в 1989–1991 гг., когда коммунисты, проиграв ряд общенациональных и региональных выборов, уступили власть своим оппонентам. Все эти выборы случились — что нужно подчеркнуть со всей определенностью — еще во времена СССР. После этого новая элита власть демократически не отдавала (и я уверен — не отдаст). Более того, именно в последние советские годы были приняты законы, определяющие фундаментальные особенности современного российского общества: законы о собственности, о предпринимательской деятельности, о свободе прессы и даже закон о свободе выезда из страны и возвращения в нее.

Наконец, сама Российская Федерация de facto сформировалась именно в то время. Я уже не говорю, что позитивный имидж Москвы в мире никогда не был столь неоспорим, как при Михаиле Горбачеве, которого страна слишком недолго имела честь называть своим президентом.

Конечно, в те годы многим сторонникам перемен казалось, что все нужно делать быстрее и решительнее, — и Б. Вишневский в этом наверняка сходился во мнениях и с Е. Гайдаром, и с А. Собчаком. Однако история показывает, что в большинстве случаев успехов достигают те реформы, которые идут пусть и не слишком быстро, но поступательно и целенаправленно. Горбачев, вероятно, сам задал иной тренд, объявив перестройку революцией, которой она в итоге, увы, и стала. В огне этой революции погибло то, что должно было оказаться непременным результатом перестройки в случае ее успеха: глубоко несвойственное России уважение к праву.

Историческая развилка была пройдена Россией не в 1999-м, а в 1990–1991 гг. — причем территориальный распад страны в данном случае является вторичной проблемой (хотя и забывать о том, что именно российская элита была его главным инициатором, не стоит). В то время оказалась нарушена естественная логика любых преобразований, когда по обе стороны от реформатора появляются политические силы консервативного и прогрессистского толка, стремящиеся воздействовать на него и постепенно превращающиеся во влиятельные политические партии.

Окажись во главе оппозиции тот же Андрей Сахаров и доживи он до конца 1991 года, наверняка крах ГКЧП был бы использован для консолидации вокруг Горбачева и развития по пути превращения страны в конфедерацию и более осторожных, но не менее действенных в перспективе, экономических реформ.

Основной вопрос, который возникает в этой ситуации: почему этого не произошло?

Эволюционного развития советского демократического проекта не случилось по одной фундаментальной причине: его самые радикальные оппоненты верно осознали, что у них появился шанс, которого не возникло бы в обстановке хорошо проработанных реформ. Они понимали, что у них нет программы, позволившей бы им не выиграть одни «судьбоносные» выборы, а уверенно побеждать снова и снова; они осознавали, что их поддержка локальна и ситуативна; они тонко уловили отсутствие внешней угрозы, которую впоследствии сами же и стали преувеличивать. И поэтому они пошли на революцию, которая не столько разрушила страну (как раз империя-то и представляла собой наименее ценное, что имела Россия), сколько остановила ее продвижение по пути к свободе, демократии и правовому государству.

Возможно, и большевикам в 1917 году казалось, что они создадут светлое будущее, но их вскоре опьянили безграничная власть и возможность насилия; ту же роль с революционерами 1990-х сыграли возможность невиданного обогащения и полная неподотчетность обществу. Неудивительно, что мощный интеллектуальный класс, имевшийся во времена позднего Советского Союза и поддержавший сначала перестройку, а затем и более радикальных противников Горбачева, был отодвинут в сторону в первые же годы ельцинского режима.

Можно ли сегодня или в ближайшем будущем исправить ошибку, совершенную 30 лет назад? Я практически уверен, что нет. За эти годы в стране произошли три фундаментальные перемены.

• Во-первых, новая элита соединила власть с огромной собственностью, чего не было не только в Советском Союзе, но и ни в одной из европейских авторитарных диктатур ХХ века. Это сделает сопротивление новой элиты столь сильным, что единственным инструментом смены власти (я хотел бы в этом ошибиться) остается полномасштабная гражданская война, к которой общество не готово (прежде всего потому, что часть захваченного элитами богатства распределена среди довольно широких потенциальных групп поддержки режима).
• Во-вторых, власть полностью уничтожила зачатки правового сознания; создала режим, в котором управление срослось с криминалом; сделала коррупцию самым эффективным способом решения проблем с низового до высшего уровней и тем самым создала условия для того, чтобы любые индивидуальные действия оказались заведомо успешнее коллективных.
• В-третьих, в отличие от Советского Союза, Россия является открытой страной, и большинство тех, кто в 1980-е годы выходил на улицы в надежде изменить свою судьбу, сегодня с теми же целями проходят через погранконтроль, уезжая за рубеж; в результате общество деградирует чуть ли не быстрее власти, и между народом и его хозяевами не возникает и не возникнет в ближайшем будущем никакого когнитивного диссонанса.

«Российская весна» осталась в 1980-х. Все дискуссии вокруг фильма Манского и в целом вокруг проблемы 1990-х и перехода к 2000-м касаются вопроса о том, как же могло получиться так, что неожиданно настала осень? События «российской весны» продемонстрировали:

Мы не понимаем и не хотим понимать различий в масштабе личности Горбачева, начавшего реформы, и людей, на разных этапах последующей истории поспешивших на них нажиться — политически и материально. Именно это подчеркивает тот факт, что мы сейчас пытаемся выяснить, кто из политических пигмеев и проходимцев рубежа тысячелетий был бы лучшим правителем России XXI века. Ответственны за наши сегодняшние проблемы не те, кто посоветовал дряхлеющему Ельцину выбрать своим преемником Путина. За них ответственны те, кто перековался из «прорабов перестройки» в «пламенных демократов». И теперь, глядя на руины российского общества, стоит думать лишь об одном — о том, как пережить неотвратимо приближающуюся зиму. Которая наверняка выдастся очень холодной…