30 декабря 2018 года — ​30 лет со дня смерти писателя. Но 400-страничное «Избранное» (М.: ОГИ, 2019) готовили, пожалуй что, не к дате. И даже не потому, что пора вновь помянуть…

А по потребности его тексты, его диагнозы начала 1960-х самим вспомнить. Оно полезно.

Это я прежде всего — ​о прозе Даниэля. О повестях «Искупление» и «Говорит Москва». Они вышли на Западе в 1960-х под псевдонимом «Николай Аржак» — ​вместе с повестями Абрама Терца (то бишь Андрея Синявского) «Суд идет» и «Любимов». Стали первыми неподцензурными публикациями советских писателей «за бугром». Породили осенью 1965-го, когда КГБ раскрыл псевдонимы «подельников», — ​знаменитое «Дело Синявского и Даниэля».

На процессе оба писателя не признали себя виновными. В 1930-х таких обвиняемых не было.

От процесса отсчитывают начало диссидентского движения в СССР.

Юлий Даниэль отсидел без малого пять лет. В лагере — ​с простреленными на фронте руками — грузил уголь в товарный вагон совковой лопатой. Потом Синявский уехал во Францию. А Даниэль остался.

В «Избранное» 2019 года вошли обе повести. Стихи. И (вот это собрано под одной обложкой впервые!) — ​его переводы из Бернса, Водсворта, Байрона, Вальтера Скотта, Готье, Аполлинера, Антонио Мачадо, Ф.Г. Лорки.

Аполлинера Даниэль начал переводить для души — ​во Владимирской тюрьме. А в 1970–1980-х переводы стали единственным видом заработка, который власть оставила «диссиденту».

Публиковать их разрешили лишь под псевдонимом «Юрий Петров».

В начале 1980-х, по гнусному принципу «Посмотрим на твое поведение…», Даниэля лишили и этой возможности печататься. Его «французов»–«испанцев» публиковали под своими именами его друзья, чтоб отбить для «Юрия Петрова» хотя бы гонорар и прорвать полную изоляцию.

А именно: Давид Самойлов и Булат Окуджава.

Ему явно шли баллады. В 1943-м 18-летний солдат с медалью «За отвагу», всю жизнь человек прямой во всех отношениях, Даниэль (по воспоминаниям о нем) любил азарт детского рыцарства (да ведь и их с Синявским литературная конспирация, храбрая игра с КГБ в «зайца и гончую» полна этого же рыцарства).

Он примерялся к исторической прозе для подростков в духе Тынянова. Но наброски, оставленные при аресте, уже не были завершены.

Бернса и Вальтера Скотта он хорошо слышал. Сказочная для москвича 1960-х Европа шумела в строфах:

По-иному, горьким и взрослым слухом, Даниэль ловил смыслы Антонио Мачадо (1875–1939), одного из блестящей цепи поэтов, у которых, как часть тела, «болела Испания» — ​«Край чуланов, ризниц и альковов, барабанов и военной истерии…». Слышал диагноз Мачадо родине:

Почти все стихи Даниэля созданы в лагере. Он словно подтвердил то, что писал Борис Слуцкий о писателях-заключенных 1930-х в балладе «Прозаики» («Когда русская проза пошла в лагеря…»).

Лагерная лирика пряма, проста. Это пишет взрослый человек, который когда-то любил баллады.

И не случайно сделал и выпустил в 1970-х в ФРГ книгу переводов Юлия Даниэля на немецкий Вольф Бирман — ​знаменитый бард, поэт и диссидент, «немецкий Высоцкий». Слышал свое.

Но главное все-таки — ​проза. Трезвость, простота, горечь и свобода «Искупления» и «Говорит Москва». Даниэль мог бы формироваться как блестящий стилист. Он не зря любил Тынянова. Начало «Искупления», короткая новелла о том, как «наступило время блатных песен… на плечах реабилитированной 58-й они вошли в города» —​выписанный до запятой (по-тыняновски!) блиц-портрет своей эпохи. Умная по-мужски, его проза ищет смысл времени. То, что он найдет у испанца Мачадо:

А как с этим у нас?

Прозе Даниэля полвека. Но ее диагнозы еще не устарели. И наше «Завтра» получило… м-м-м… осложненную наследственность от нашего «Вчера».

Дипломом оснащенный, творческими друзьями увитый со всех сторон — ​интеллигент 1960-х в его текстах остается человеком стада.

Разоблачают ли «всей Москвой» стукача КГБ (который стукачом не был) или следуют директиве партии и правительства объявить 10 августа Днем открытых убийств… это делает стадо.

Человек, который своим судом судится, своей головой живет и своей совести сам дает отчет, — ​по-прежнему редкость в относительно просвещенной и благополучной Москве‑1960.

Легкого насмешливого «оттепельного» героя пугают дома 1930-х.

Кончилось это время? Или, сделав круг, возвращается? В любом случае и для любой эпохи, строя, гражданства верен тезис Даниэля:

И тезис подтвержден. Так Даниэль и Синявский вели себя на процессе.

Он, конечно, был и героем времени. Московской легенды. Ненаписанной баллады. Это видно в 800-страничном томе писем из лагеря («Я все сбиваюсь на литературу…» — ​М., Мемориал, Звенья, 2000). Даниэлю в лагерь писали чуть не полсотни душ. Он — ​в дозволенных двух письмах в месяц — ​отвечал всем сразу. Спорил, утешал (да, из барака). Шутил в стиле героя ненаписанной баллады:

То бишь отсидка.

Он — ​главный герой блестящих записок театральной художницы, его второй жены Ирины Уваровой «Даниэль и все все все» (Спб., Изд-во Ивана Лимбаха, 2014). Хотя в этой книге может нестись в маскараде в мастерской Бориса Биргера, шалеть от яркости цыганского лотка на толкучке в Калуге (где ссылку отбывал), читать «в кусках» будущий роман Окуджавы «Бедный Авросимов» в снегах деревни Салослово, обмениваться лагерным опытом с Параджановым в карнавальном блеске кукол и камей его дома. А также философствовать с котом Лазарем.

В предисловии к «Избранному»-2019 суть Даниэля определяет Людмила Улицкая. По текстам. И по долгой, чуть не с 1970-х, дружбе с опальным домом Юлия Марковича и Ирины Уваровой:

…Финал баллады. Или, надо думать, не финал. Хоть тридцать лет прошло по смерти героя.