Эти выставки — «Сохрани мою речь навсегда» — инсталляция по мотивам фильма Ромы Либерова и «Тоска по мировой культуре» (библиотека Мандельштама).

В начале и в конце экспозиции — две бронзовые скульптуры 2007 года: эскизы памятников Мандельштаму в Воронеже работы Лазаря Гадаева и в Москве — Елены Мунц. По словам Либерова, хотя Мандельштам никогда громогласно не говорил о неприятии «отнимающей чувство личной значимости» советской власти, о его недвусмысленном отношении к «ярму насилия и злобы» свидетельствует целый ряд произведений, написанных сразу после революции.

Посетитель почти постоянно вынужден двигаться вдоль железнодорожных рельсов, наступая на скомканные газеты, солому и даже преодолевая булыжники. Обращает на себя внимание гроссбух 1938 года со списками заключенных, этапированных 236-м полком конвойных войск НКВД СССР. В нем значится репрессированный за контрреволюционную деятельность «писатель» Осип Мандельштам. Впрочем, на описанного в «Четвертой прозе» писателя, представляющего собой «помесь попугая и попа», Мандельштам не походил нисколько. Понятие о его характере дают чрезвычайно разнообразные и выразительные по своей мимике куклы-марионетки, исписанные мелким стремительным почерком автографы таких известных стихотворений как «Ода Бетховену», «Я вернулся в мой город знакомый до слез», третья корректура очерков «Путешествие в Армению», книга экземпляр книги Николая Гумилева «Чужое небо» 1912 года, подписанный автором Мандельштаму, необычные прижизненные издания (в том числе детские книги) Осипа Эмильевича.

Посетитель имеет возможность увидеть предметы обстановки, с рождения окружавшей поэта: например, упоминаемое в «Шуме времени» позолоченное кресло с балалайкой и рукавицей в стиле Александра III, хранившееся в его семье. Привлекает внимание принадлежавший близкому другу поэта Борису Кузину персидский пенал X1X века «…крытый лаковой живописью цвета запекшейся с золотом крови».

Конечно, выставка не может в полной мере передать ощущение полифонической многомерности и страстной стремительности, свойственной фильму «Сохрани мою речь». «Зеркалящие» разделы выставки, постмодернистские (с элементами супрематизма и соц-арта) коллажи Анны Румянцевой скорее напоминают аверсы книжных обложек.

Выставка Либерова вызывает стремление философски осмыслить жизненный путь Мандельштама, заглянуть в глаза «веку-зверю».

Кураторы второй («Тоска по мировой культуре») — директор РГАЛИ профессор Татьяна Михайловна Горяева и заведующий лабораторией мандельштамоведения РГГУ профессор Леонид Кацис в большей степени заняты вполне оправдывающими ожидания поисками краеугольного камня мировоззрения поэта. На церемонии открытия Татьяна Горяева говорила, что считает этот день чрезвычайно важным: к почитателям творчества Мандельштама вернулась потаенная, много лет находившаяся в спецхране часть его архива.

Директор РГАЛИ подробно рассказывает о перипетиях, связанных с хранением наследия Мандельштама знатоком российского авангарда Николаем Харджиевым и душеприказчиком вдовы поэта, участником диссидентского движения врачом Юрием Фрейдиным (ставшим автором идеи этой выставки). Ни конфликт Надежды Яковлевны с оказавшимся впоследствии в Голландии Николаем Харджиевым, ни изъятие КГБ через два с половиной года после смерти вдовы поэта у Ю.Л. Фрейдина архива Мандельштама (без обвинения и объяснения причин), не смогли помешать работе сотрудников РГАЛИ над его возвращением к поклонникам поэта. Окончательно оно состоялось лишь в 2018 году.

Подвижническая история сохранения посмертного архива Мандельштама тем более удивительна, что при жизни поэта его стихи не пользовались широкой известностью. К тому же, Мандельштам не имел склонности к коллекционированию, он говорил, что является единственным писателем, который не имеет ни письменного стола, ни рукописей, ни архива. Многие его произведения Надежда Яковлевна записывала под диктовку.

Книги, хранящие на себе тепло его рук, способствовали возникновению многих творческих замыслов. Он любил древнерусскую литературу и хорошо знал «Слово о полку Игореве», интересовался русской историей. Какое-то мистическое впечатление в свете «Разговора о Данте» производит «Божественная комедия», снабженная надписью Надежды Яковлевны «Из книг Мандельштама». Обращает на себя внимание старинное французское издание Франсуа Виллона (Вийона), которому Осип Эмильевич посвятил историко-литературный очерк.

На выставке представлены рабочие материалы к книге Валентина Парнаха «Еврейские поэты - жертвы испанской инквизиции», среди героев которой Осип Мандельштам искал себе двойника. В предисловии к ней написано: «Погибающим пристало говорить правду… Настоящей жизнью является вырвавшаяся из застенков песня». Эта книга была сдана в набор 18 декабря 1933 года, почти сразу после того, как Осип Эмильевич написал: «Мы живем под собою не чуя страны», а вышла в свет она, как сообщает текст на выставке, в момент прибытия Мандельштама в Воронеж в 1934-м.

Библиотека и архив хранились многие годы, в том числе и во время войны. Вдова поэта увозила всё это даже в Ташкент. Часть библиотеки не вернулась.

Альтруистичные и не очень, далеко не всегда чувствовавшие себя на высоте возложенной миссии, владельцы архива, порой рискуя жизнью, всеми силами стремились к сохранению памяти о любимом поэте. И потому заслужили не суда, а благодарности потомков. Так «Воронежские тетради» и «Новые стихи» мы имеем возможность читать благодаря Сергею Бернштейну, профессору филологии, «фонетику и фанатику» и его брату — писателю, критику и издателю Игнатию (Александру Ивичу). О хранении этой семьей «заветной папки» в самые опасные советские 1946-57 годы рассказывает в видеосюжете обаятельнейшая Со́фья Игнатьевна Богатырёва, дочь Ивича — в прошлом преподаватель американских и британских университетов, автор работ о поэтике серебряного века и детских книг.

Кажется, в среде знакомых Мандельштама «щит культуры» (упомянутый Шаламовым на вечере памяти поэта на мехмате МГУ 15 мая 1965 года) лишь способствовал сохранению «мускуса иудейства». О далекой Палестине, где никогда не был Мандельштам, посетителю напоминают не дававшая покоя воображению поэта «египетская марка» (почтовая марка русской почты Османской империи) и яркие, экзотические открытки. Их присылал своему другу и близкому знакомому Мандельштама — эксцентричному Валентину Парнаху (поэту, переводчику, танцору, основателю первого джаз-банда в России) с исторической родины известный композитор и один из основателей музыкальной академии Михаил Гнесин.

Благодаря мультимедийным установкам мы можем увидеть и шагающего по белорусскому местечку (от одной синагоги до другой) «очаровательно нелепого, бесконечно изящного фарфорового раввина» из очерка «Михоэлс» и подробно описанный в «Шуме времени» пресловутый еврейский книжный шкаф. Стараниями мультипликатора Дениса Бышовца в азбуке «Алеф Бет» профессора Ф. Шаргородской (которую наряду с другими известными художниками иллюстрировал Натан Альтман) перед нами оживает изображение мальчика в картузе «во всех видах» — «с кошкой, книжкой, ведром, лейкой».

Мультимедийные установки воспроизводят помещенные Мандельштамом в журнале «Музыка — Театр — Кино» под псевдонимом Н.Эль статья «Михоэлс». Отношение поэта к режиссеру-новатору Лесю Курбасу (оказавшему весьма ощутимое влияние на руководителей Всеукраинского ГОСЕТа и закончившему свою карьеру в ГОСЕТе столичном) на ранних этапах было весьма неоднозначным: Мандельштам обвинял его в излишней формализации приемов и чрезмерном агитационном рвении. И все же адресованные впоследствии, расстрелянному, всемирно знаменитому Лесю Курбасу слова Михоэлса: «Мы с вами одной крови», по мнению Мандельштама, значили очень много.

Мандельштаму, чье творчество было несовместимо с тоталитарной властью, очень тяжело давалась борьба за выживание. Именно в «несозвучности» времени, а не в высокомерии и неуживчивом характере, прежде всего, кроется причина всевозможных недоразумений с коллегами по писательскому цеху.

Известно, что история, когда Мандельштам, дав литературную обработку переводам исторического романа Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель» Василия Карякина и Аркадия Горнфельда, «забыл» указать их имена, была чрезвычайно раздута в писательской среде и даже стала источником судебного дела, по которому Мандельштам давал показания в течение 17 часов. Непримиримый полемический настрой участников описанного в «Четвертой прозе» конфликта показан в непосредственной переписке поэта, а также его оппонентов: критика и переводчика Аркадия Горнфельда и публициста и литературоведа Давида Заславского. А рядом с ними — выглядящий лукаво-оправдательным рассказ Надежды Яковлевны о том, как у спасавшего от тюрьмы трех стариков Мандельштама просто не было времени проставить все имена.

При этом сам облик вдовы поэта показан на выставке (так же как в некрологе Бродского, появляющемся в пояснениях на специальных пилонах) в идеалистическом ключе. Прохристианская ориентация вдовы поэта не подвергается сомнению. Однако целый ряд предложенных вниманию публики меморий, в число которых входят письмо Надежды Яковлевны Симону Маркишу (тоже бывшему хранителем прозаической части архива), подаренный Майи Каганской перед отъездом в Израиль машинописный текст статьи «Мандельштам и Хомяков», письмо знаменитого гебраиста и кумрановеда Иосифа Давидовича Амусина, не согласившегося с христианской трактовкой «Среди священников левитом молодым…» — вызывает у посетителя резонный вопрос: могла ли вдова поэта, находясь в таком окружении, не осознавать, что подтекст мировой культуры, осознание своей особой судьбы и роли в мире стали для Мандельштама ясней от осознания своей причастности к праотцам и пророкам?

Трудно отказаться от мысли, что эта экспозиция может иметь продолжение в целой серии выставок, что позволит расширить и количество привлекаемых источников, и круг персонажей, и исторический контекст. Ведь черпать силы для решения целого ряд «проклятых вопросов» современности в творчестве Мандельштама можно бесконечно.

Александра Гордон,специально для «Новой»