5 января 1984 года. Четверг

Мы увели собаку у художника Аркадия Пластова. Решил нынче записать по памяти эту историю, связанную с нашей давней, ещё в 60-х, новогодней поездкой в Прислониху, к нему в гости (незваные). Со временем многие детали из этой самой памяти стираются, а жаль.

Собственно говоря, поначалу идея была другая. Приехать в Ульяновск 31 декабря и за полчаса до кремлёвских курантов неожиданно заявиться к моему однокурснику и другу Васе Кириллову, с которым мы после окончания МГУ четыре года вместе, до моего отъезда в аспирантуру, проработали в «Ульяновской правде».

В город с друзьями прибыли, когда уже вечерело. И сразу попали в сказочный, театральный снегопад. Хлопья молодого снега наискосок спешили к зажигающимся фонарям на опустевших улицах, к деревянным кровлям и мохнатым деревам, к нарядной ёлке в детском парке. Казалось: подставь снежинкам ладони, загадай — и исполнится.

Там же, в детском парке, мы «инкогнито» скоротали оставшееся время и ровно за полчаса до Нового года оказались у дверей его квартиры. Звоним. Раз. Два. Три… Пять минут звоним. Ни ответа, ни привета. Ну, решили, ушёл встречать в какую-нибудь кампанию. А нам теперь придётся встречать пересменку годов у него под окном с привезёнными из Москвы бутылкой шампанского и апельсинами, естественно, из Марокко.

Кому-то из нас пришла мысль: постучать в его окошко (благо, оно было на первом этаже). И… через некоторое время за стеклом прорисовалась заспанная физиономия Василия. Оказывается, он почему-то решил Новый год не праздновать, а просто проспать его. Вообще он был большим оригиналом. Оригинальность заключалась прежде всего в фанатичной сверхскромности, принципиальном неприятии яркого, громкого самоутверждения. Я бы даже так сказал: «Париж открыт, но мне туда не надо» у Высоцкого — это о нём. Никакими материальными благами не заманишь его на путь, если, по его убеждению, ему туда не надо.

А между тем он был одной из самых светлых голов в нашем студенческом содружестве. Начинали мы учёбу ещё при Сталине, а кончали уже после ХХ съезда. И наш «курс Игоря Дедкова» оказался как раз инициатором послесъездовских «революционных» событий на факультете. Вася среди пламенных оратораторов на тогдашних комсомольских собраниях не числился. Просто — ему туда было не надо. При этом в «камерных» дискуссиях, продолжавшихся на этажах общежития на Ленгорах, он нередко высказывал весьма радикальные оценки и идеи. Ну, например, по поводу Лаврушки, как он называл тогда ещё бывшего в силах Берия.

Визитной нашей карточкой были курсовые вечера поэтов, на которые собиралась чуть ли не вся студенческая Москва. Первокурсницы поголовно влюблялись в стихи (и не только в стихи) Юры Апенченко, Жени Коршунова, Серёжи Дрофенко, Толи Горюшкина. Вася Кириллов в этих вечерах принципиально не участвовал. Хотя самые близкие друзья знали: стихи он пишет. И какие! Вот, «на вскидку», одно из его стихотворений. На любезную ему историческую тему. Предварённое словами: «Мать Григория Отрепьева, назвавшегося царевичем Дмитрием, жила в Галиче».

В России приключившееся встарь Из летописи глухо оживает. В селе Тайнинском новый государь На грудь родимой голову склоняет.

С открытой лаской, с тайной хитрецой Старуха Лжедимитрия обнимет: «Возлюбленный мой сыне! Ты живой! Так царствуй над холопьями своими!»

И за её каретою пешком Пойдёт он, умиляя православных. И будет думать: «До чего ж забавно! Мы -- скоморохи. Мир стоит на том!»

И будет в Думе вразумлять бояр, С послами утончённо изъясняться, Пока в чертоге древнего Кремля Убийцы не окружат самозванца.

Предаст его царица в тот же миг. И, увидав слепящие кинжалы, Он вспомнит ту, что песенно качала… И встанет сердце, и погасит крик.

На площади, кипящей и огромной, Лежит убитый с дудкою в руке. Как вздрогнет сердце от предчувствий тёмных У женщины в далёком городке!

И мир, я говорю вам, не театр! Он только правды, голой правды хочет. Лжематери за трапезой сидят. И матери выплакивают очи.

Он был, наверное, свыше предопределён в историки. И вообще-то нам, его друзьям, повезло, что он подал заявление не на исторический, а на факультет журналистики и оказался с нами на одной жизненной дороге. По каким-то неведомым нам причинам не посчитался даже с этим самым предопределением свыше и сам решил, куда ему надо. Зато потом и в газете, опять же, сам определив, куда ему надо, выбрал рабочим своим местом в ней секретариат. Но — свои публикации посвящает в основном истории Симбирского края.

Кстати, когда мы прощались с университетом, то именно ему, «не поэту» (как тогда полагало большинство сокурсников), но надёжному хранителю традиций, курс доверил быть хранителем единственного, самого полного, в двух томах, оригинала «Подснежников» — самиздатовского сборника стихов наших поэтов. А когда через четыре года, в связи с моим отъездом в аспирантуру, мы прощались с Васей уже в Ульяновске, то обменялись, может быть, самым ценным, из того, что пребывало тогда в наших домашних загашниках. Я отдал ему собрание сочинений историка Соловьёва, на которое он часто бросал завистливые взгляды, а он мне – тот самый самиздатовский двухтомник…

Но почему я, начав с Пластова, вдруг переключился на сотоварища-однокурсника? Да потому, что без него просто не было бы этой истории с Пластовым.

Тогда, наскоро встретив в васиной квартире сам Новый год, мы потом провели роскошную, упоительную, лицейскую ночь, полную воспоминаний, розыгрышей и самых сумасшедших и сумасбродных пожеланий и идей. Густой, удивительный, махровый снегопад за окном снимал мир с якорей, приводил всё вокруг в движение, отзывался блоковским «и невозможное возможно».

Уже когда светало, Василий вдруг сказал: «А не махнуть ли нам сейчас с первым автобусом в Прислониху, к Пластову? А что? Явимся к нему. Поздравим с Новым годом. И сразу же назад».

Идея всем очень даже понравилась. Но, естественно, первый автобус все дружно проспали. От идеи, впрочем, не отказались. Перенесли её на завтра. А в первый новогодний день бродили по окрылённому снегопадом городу, добрались до Винновской рощи и Гончаровского обрыва. Заручились рекомендательной запиской к Пластову — её написал Николай Афанасьевич Малинин, мой шеф в «Ульяновской правде», заведующий отделом науки и культуры.

Следующим утром мы сели в дребезжащий рейсовый автобус, совершенно безлюдный. С нами была книжка писателя Лесника, а в ней очень смешной и печальный рассказ «Мои собаки». Мы читали его вслух. Печалиться не хотелось, и мы всю дорогу смеялись.

Вот так, со смехом, вышли в родниковую прислонихинскую тишину. Спросили: «Где дом Пластова?» И услышали: «Да у него стоите». И я увидел ту самую берёзу, что в «Первом снеге», только заметно подросшую. И тот же снег роился над нею. Постучались.

Встретил нас Пластов настороженно. Незваные гости всё-таки. Но прочёл записку (что в ней, мы не знали – побороли любопытство и не заглянули) и как-то краешком души оттеплел. Понимали: не нам эта доброта – тому человеку, что записку написал и к которому художник, судя по всему, относился с сердечностью.

Многое он тогда нам показывал и о многом рассказывал. Среди своих картин, показал ту, над которой тогда работал и которая сейчас в Третьяковке. Старинная зыбка, гора красных подушек – из века в век передающийся крестьянский быт. И – тоже из века в век – мать кормит грудью малыша. А рядом девочка, которой, как и её младшему брату, жить уже в завтрашнем мире. У девочки зелёная лента в светлой расплетающейся косе, плюшевый мишка, которого она держит за спиной на весу за лапу. Её, маленького человека, который весь ещё в детстве, его свете, его играх, впервые озаряет прикосновение к вечному, к продолжению жизни, рода.

Подведя нас к этому полотну, Пластов сказал: «И такие мамы бывают».

Он нам определённо нравился. Чувствовалась в этом человеке та природная, первородная российская интеллигентность, которой, случается, в равной мере отмечены и мировой известности писатель, и неизвестный, пока смерть не снимет с него заклятие секретности, творец космических новинок, и умудрённый житейским опытом деревенский дед, -- та нравственная позиция, которая ни на миг не позволяет человеку стать иждивенцем.

Незабываемым он был, когда показывал, какие чудеса увиделись ему в корягах, ветках, кусках дерева. Что-то детское, ребячье светилось в те мгновения в его подобревших глазах, какая-то неостывшая сказка.

Время от времени он поглядывал на нас с недоумением: почему ни о чём не спрашиваете? Привык, видно, что приходящий да спрашивает. Не знаю, почему не задавали вопросов мои спутники. А мне в этом не было надобности. Ну зачем я буду теребить его вопросами, если на все мои вопросы Пластову отвечали и эта деревня, и этот дом, и эта мастерская, и эти крестьянские руки, которые знают, как держать кисть и как держать косу?

Прощаясь, мы подарили ему книгу Лесника. Пластов полистал её с видом человека, не знающего этого автора: «Вот хорошо. Внуку почитаю».

Автобуса мы ждали уже минут сорок. Стали подмерзать. В соседнем ларьке, который, благо, отказался открытым, кроме колбасы и красного креплёного вина ничего не было. Вокруг крутился весёлый деревенский пёс.

Собака явно учуяла колбасу. И мы — а что нам, мы люди не жадные! — охотно с нею поделились. Она хвостом показала, что действия наши одобряет.

Прошла ещё пара часов. При каждой очередной делёжке пёс, негласно включённый в наше содружество и, казалось, всё понимавший в разговоре и охотно поддакивавший хвостом, получал свою долю.

Когда колбаса и вино кончились, а снега вокруг начали вечереть и стало ясно: автобуса сегодня не будет, двинулись мы по тракту на Ульяновск с надеждой отловить попутку. А пёс – за нами. Уж мы его и убеждали, и руками на него махали, и ногами топали. Околицу миновали, в лес вошли. Не отстаёт.

Идём. Друзья мои спорят о Пластове.

— Нет, не вся это Россия! Нельзя всю Россию к одной Прислонихе свести.

— И такая Россия бывает!

А я иду, помалкиваю, про себя думаю: только такая-то она настоящая и бывает.

Очнулись от спора. Оглянулись. Бежит собака рядом. Взяли палки на обочине. Стали на неё замахиваться: «Домой! Понимаешь? Иди домой!» А она отбежала на всякий случай на безопасное расстояние и смотрит на нас своими умными глазами. И видно по этим глазам, что ни на грош она не верит, будто у нас рука поднимется на такую симпатичную псину.

Бросили палки. И долго ещё дальше топали, пока совсем не стемнело. И только уже в Тагае остановили нерейсовый автобус. Когда тронулись, полоснула тревога: в луче света, в мечущихся снежинках бежал за автобусом и потом исчез в темноте не верящий в такое наше вероломство добрый прислонихинский пёс.

31 января 2018 г. Среда

Сегодня Пластову исполнилось бы 125 лет. Интересно, станет ли нынешний год, объявленный у нас Волонтёрским, ещё и Годом Пластова? Маловероятно, если учесть, что это ещё и Год Тургенева, Льва Толстого, Солженицына…

8 марта 2018 г. Четверг

Весна, однако. Пока ещё, правда, только календарная. И всё же…

У весны с зимою поединок, И она, волшебница, всерьёз Превращает серебро снежинок В золотые звёздочки мимоз.

Веточка-созвездье говорит С нами и зовёт, зовёт куда-то… И весенним, звёздным ароматом Полон ветер на краю зари.

На самом деле, конечно, эти золотые пушистые веточки-созвездия не из снежинок рождаются, а срезаются где-то на юге и по законам цветочного бизнеса в больших количествах вместе с тюльпанами с голландского норд-веста завозятся в Москву к Международному (когда-то) Женскому (таковым он пока ещё остался) Дню. И тут же ажиотажно сметаются москвичами и гостями столицы с прилавков цветочных магазинов и базаров. Но, по крайней мере, это (пока не завянут) живыецветы.

Однако как же они мертвы исходно на большинстве выпускающихся к этому Дню нынешних — с сусальной позолотой — открыток! И никто из производителей этой продукции (тоже ведь «цветочный» бизнес) не догадается вырваться из этого, из года в год повторяющегося замкнутого круга и придумать что-нибудь свежее, необычное. Ну, например, взять да и выпустить к 8 марта открытку с пластовской «Весной»! Может быть, кого-то из непробиваемых пуритан это и шокировало бы. Но, ей богу, довообразить превращение порхающих на этом полотне снежинок в пушистые созвездия мимоз было бы куда легче!

31 декабря 2018 г. Понедельник

А ведь получился таки покидающий нас 2018-й Годом Пластова! Хотя да, конечно, был он и Годом волонтёров, и годом Тургенева, Льва Толстого, Солженицына. И годом Собаки к тому ж. На его протяжении случилась целая цепь событий, связанных с 125-летием художника. И первым звеном в этой цепи оказалась Московская консерватория. Здесь, ещё в прошлогоднем январе, аккурат к дате, в рамках межвузовского проекта «Потаённые сокровища» прошла конференция, где одним из ключевых моментов стало обсуждение православной традиции в творчестве Пластова. Сопровождалась конференция выставкой акварелей, связанных с церковной тематикой, в консерваторском Рахманиновском зале и концертом отечественной духовной музыки.

Хотя его труд был отмечен высокими государственными наградами и премиями (два ордена Ленина, Ленинская премия и т. д.), приспособленцем Пластов никогда не был, своей причастности к сословию священнослужителей и к иконописцам в третьем колене да и то, что первой ступенью в его образовании после начальной сельской школы было Симбирское духовное училище, не скрывал, сцены из церковного быта и иконы писал как до советской власти, так и при ней. Одну из икон написал даже (и её потом освятили в церкви) специально для жены. Другое дело, что эти картины и эти иконы на всесоюзные выставки, естественно, не попадали. Как естественно и то, что ныне к этой стороне его творчества проявляется повышенный интерес.

Посвящённые Пластову выставки пошли нынче в четырёх российских городах. Ижевск демонстрировал экспозицию «Свои люди». Смоленская выставка называлась «Гость с фронта: от этюда к картине». Ульяновск в честь своего знаменитого земляка провёл VIII Международную ассамблею художников «Пластовская осень», сопровождавшуюся выставкой «Multaque pars mei… Италия Аркадия Пластова».

В декабре «кольцо» замкнулось. Опять же, в Москве. Конференцией, проведённой Академией акварели Сергея Андрияки и МГАХЛИ имени Сурикова. На ней состоялась презентация книги искусствоведа, профессора МГАХЛИ Татьяны Пластовой, жены внука художника (и сам он тоже художник, уже в третьем колене, а если учесть предыдущих иконописцев, то и в шестом) «Страна и мир Аркадия Пластова» и показан документальный фильм Бориса Дворкина «Аркадий Пластов, человек земли».

Жаль, конечно, что не было выставки в ГТГ. Пластов ведь был самым преданным её другом и яростным защитником. Когда, ещё в советские годы, в головах некоторых высокопоставленных наших культуртрегеров возникла идея переселить Третьяковку из васнецовского «теремка» в более соответствующее современным условиям и требованиям здание, Пластов со всех трибун, резко протестовал против «этой пересадки нашего сердца», не возражая при этом против наращивания вокруг него новых выставочных площадей.

Сегодня, когда ГТГ — это сложный комплекс старых и новых здании, сердцем её по-прежнему остаётся тот исторический васнецовский теремок. Во многом благодаря тогдашнему «бунту» Аркадия Пластова «со товарищи».

Впрочем, на нынешнюю Третьяковку я не в обиде. Грех на неё обижаться, когда столько драгоценных подарков сделала она всем нам своими выставками последних десятилетий и особенно лет. Рублёв, Левитан, Саврасов, Врубель, Серов, Чекрыгин, Айвазовский, Верещагин, Куинджи, Репин (впрочем, последний – это уже грядущая выставка Нового года)… Дойдёт, думаю, черёд и до Пластова. Подождём.

7 января 2019г. Понедельник. Рождество

В связи с нынешним Рождеством – ещё одна зарубка памяти, связанная с Пластовым. Но не столько с его полотнами, скорее с нравственной первоосновой его личности…

Знавал я человека, убеждённого атеиста, между прочим, который полагал, что православный праздник Рождества Христова должны отмечать и верующие, и не верующие. Первые – понятно почему. А для вторых это должен быть День рождения Морали, воплощённого в библейских Заповедях нравственного гамбургского счёта, предъявляемого к нам, людям, живущим на Земле. Счёта, по которому помыслы и деяния наши оцениваются не по накопленным человеком богатствам, не по приобретённой им властью над другими людьми и не по его таланту даже. А по его желанию, стремлению, умению жить по правде, по совести.

Это очень трудный, суровый счёт. Особенно сегодня, когда во многих областях бытия у нас так явственна диктатура денег. Открываю вот один из декабрьских №№ популярной многотиражной газеты. И там (под рубрикой «Кто по чём») — буквально прейскурант: какие суммы получают наши поп-звёзды во время своих новогодних и рождественских «чёсов» за участие в одном только корпоративном вечере. Один — 7,5 млн. рублей. Другой — 15 млн. А третья — вообще 22 млн. (за полчаса пения, понимаете?).

Не каждого, думаю, удовлетворит при этом комментарий промоутера: «Да, стоят дорого, но никаких звёздных закидонов, как у молодых певцов, у них нет». Может, в таланте им действительно не откажешь. И спрос на их талант, видно, есть, раз находятся люди, готовые платить за него такие деньги.

Но это всё-таки совсем не тот случай, который легендой бродит по миру об одном великом учёном, которого за большие деньги пригласили найти причину выхода из строя важной промышленной установки. Он приехал, посмотрел, стукнул молоточком — и установка заработала. Когда его спросили, не слишком ли дорого стоит этот его удар, учёный ответил: за удар я получил 10 центов; всё остальное — за то, что знал, куда ударить.

Тут, в нашем случае с новогодними «чёсами», гамбургский счёт совести за скобки не вынесешь. Такие вот «прейскуранты» неизбежно натягивают струну социальной напряжённости в обществе. Каково ведь читать о них далеко не меньшинству нашего населения, вынужденному серьёзно задумываться: на что потратить свои последние рубли -- на скромную трапезу или на лекарства.

А теперь о Пластове. Симбирский поэт Николай Благов посвятил ему стихотворение «Хозяин»:

Жить на миру -- совсем не для огласки…. Опять мне утро, день – какая честь! Пчелой в цветок вползает солнце в краски, Как будто солнце – это я и есть.

Сейчас, поди, все кисти обнажили, Не зная сами, что у них в руках, Художества чистюли пристяжные— Вовек им не ходить в коренниках.

О памятники! Въедливый мой опыт Разъял ваш блеск: когда у вас галдят, Ползут из меди лампы рудокопов, И камнебойцы из камней глядят.

Работают работники, чтоб с ними Мир возникал из нового литья, Пока их праха не погаснет иней На чёрных атомах небытия.

Я сам-то к ним, как родинка, причастен, Как пятерня, как всё, на что гожусь,— Мне ходкий плуг выламывал запястья, Горн бил огнём—уменьем я горжусь.

Да кинь меня в лесу, на бездорожье— Лежневку проложу через тростник, Поставлю дом, засею карту рожью, Привью деревья, сруб спущу в родник.

И вырежу, и выбью, как кресалом, Ножом, а нет, так ногтем, из корней В безумии хохочущих русалок, Осокою поросших упырей.

И эти деревяшки рты разинут, Когда, сквозь березь грезя, сквозь камыш, Создам тебя, входящая в картину, Такой и лучше, чем сейчас стоишь,

Раскрыта вся (нет красоты зазорной), И бьются груди (с кулачок пруды). И взгляда не боишься -- как озёрной, Всё тело забирающей воды».