Богатый финансист акмеистического возраста Борис Бубнов покупает квартиру в сталинском доме исключительно для приемов и деловых встреч (сталинское ретро респектабельно). Его жене Юле, лет примерно тридцати, приходит в голову блажь написать роман о судьбах людей, когда-либо живших в этой квартире. Ей помогает — ​«по цене психоанализа: сто евро в час» — ​молодой писатель с филологическим образованием и с философской степенью Игнат Щеглов, ученик и протеже пожилого писателя Виктора Риттера; совместная работа над романом постепенно переходит в любовный роман.

То есть перед нами роман о написании романа. Причем у каждого из авторов есть собственный стиль. У основного повествователя царит изящная ирония: «Мама умела молчать так, что стены дрожали. Один раз от ее молчания оконная рама треснула, и вылетело стекло, а на дворе зима». У внутренней повествовательницы — ​почти соцреалистическая серьезность, так что путаницы при чтении не возникает.

И что же за судьбы наслоились в «нехорошей квартире» (а «хороших» элитных квартир в ту героическую эпоху было днем с огнем не сыскать)? Сначала в ней жил академик-биолог, загадочно (даже для НКВД) исчезнувший в 1934 году. В 1935-м квартирой одарили известного художника Алабина, который привел в нее уведенную у метростроевца-ударника наивную красавицу с десятилетним сыном Васей. В 1942-м, когда Вася пропал без вести на фронте, красавица вернулась к бывшему мужу. В 1948-м, после самоубийства второй жены, Алабин отказался от шикарных хором и перебрался в маленькую квартирку в том же доме, где жил с падчерицей второй жены — ​покуда не скрылся в доме престарелых под чужим именем.

В 1949-м году в квартиру въехал молодой сталинский министр «специального приборостроения» Сергей Перегудов. В 1951 году у него родился сын Алексей, впоследствии успешный ученый и администратор, не без помощи отцовских друзей «доросший» до начальника секретной лаборатории. Министр Перегудов внезапно умирает в 1974-м, а ровно через десять лет, почти день в день, умирают и главный покровитель Алексея генерал-полковник Смоляк, и главный его недруг — ​авиаконструктор Бажанов. Загадка этих смертей, а также внезапное появление пропавшего без вести Васи Алабина составляют, так сказать, детективный слой этого семейного романа.

В романе есть и чисто политический слой — ​долгая ночная беседа министра Перегудова со Сталиным осенью 1951 года, споры и ссоры в семье Алабина о том, как надо себя вести, если твоему другу грозит арест, скандал в компании элитарной молодежи по поводу «своих» и «чужих».

Но это прежде всего жесткий семейный роман. О женитьбах и разводах, об изменах и побочных детях, о гибельных влюбленностях, о жестокости, предательстве и лжи. Все врут друг другу с легкостью, а часто и с удовольствием. Соблазняют жен лучших друзей, рожают от товарищей мужа, влюбляются в братьев, зажиливают от детей наследственные деньги, воруют у мужей крупные суммы для своих любовников, предают, а иной раз и попросту убивают родителей, друзей детства, возлюбленных, не говоря уже о коллегах. И все это — ​в очень элитарных декорациях, в шикарной квартире, в престижном доме, на фоне крупных достижений в искусстве, науке и оборонной промышленности. «Я работаю на оборону страны и горжусь этим. Я — ​член партии и патриот СССР», — ​отвечает Алексей Перегудов в ответ на разговоры своей незаконной сестры Оли о сбитом корейском «Боинге». И тут же вспоминает, как он в начале 1960-х, еще мальчишкой, видел живого Сахарова. Но Сахаров для него не правозащитник, а «русский громовержец». Хотя больше всего Алексея интересует собственная карьера, охрана, деньги и награды, притом что он, по общему мнению коллег, почти гений в своей отрасли.

А вот для художника Алабина важнее всего искусство — ​но у него мало человеческих сил, чтобы в трагических обстоятельствах сохранить себя как личность. Единственно возможный для него протест — ​исчезнуть, жить под чужим именем и забавы ради подделывать картины своего учителя, малоизвестного авангардиста 1920-х.

Но в этом и без того архисложном сюжете имеются и внезапные как бы мелодраматические повороты, в которых не сразу становится очевиден еще и символический смысл; его, к сожалению, невозможно обсуждать, не раскрывая последних вложенных друг в друга семейных секретов.

По периферии книги проходят реальные исторические лица — ​Сталин, Сахаров, Устинов, Слуцкий, у некоторых персонажей есть легко угадываемые прототипы — ​художник Кончаловский, драматург Шатров… Есть прототипы и более обобщенные — ​радиотехник-перебежчик Федосеев, биохимик, академик Парнас… Есть совсем собирательные образы советского культового режиссера 1980-х, искусствоведа-погромщика 1930-х… Но исторический итог вроде бы ясен: Атлантида утонула, на месте Межведомственного управления специальных разработок — ​бизнес-центр с элитными апартаментами и подземным паркингом. Все, так сказать, transit без следа и без эха. Но что же побудило автора все это столпотворение сначала изучить, а потом гиперболизировать? Ведь Денис Драгунский — ​последний из тех, кого можно заподозрить в романтизации сталинской и постсталинской эпохи, а гиперболизация тоже своего рода романтизация.

Дело в том, что нас манит игра с запредельно высокими ставками, и если уж не в реальности, то в искусстве мы стремимся пережить и упоение в бою, и кипение страстей у бездны мрачной на краю. В мир уже давно рвется эпос о сталинской эпохе, ибо материала накоплено на тысячу Шекспиров. Однако этот тысячетомник невозможно ни написать, ни прочитать, эту грандиозность необходимо спрессовать во что-то обозримое. Драгунский спрессовал эпоху в гротеск. Но и гротеск, если в нем брезжит какая-то грандиозность, тоже порождает иллюзию смысла.

В знаменитом ответе Чаадаеву Пушкин тоже пытался придать смысл российской истории: ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие, нашим мученичеством энергичное развитие Европы было избавлено от всяких помех, а кроме того, «войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — ​разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?». И в итоге бесконечное количество раз цитируемые слова: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал».

Иными словами, Пушкин видел смысл и в высокой цели — ​спасении христианской цивилизации, и в пылкой и бесцельной деятельности, если только она кипуча. А отказаться от собственной истории для него и вовсе бы означало отказаться от собственной жизни, ибо он сам был частью российской истории.

Каждый из нас в какой-то микроскопической степени тоже ее часть — ​оттого-то, может быть, нас так и завораживает ее кипучее брожение, что нам хочется вглядываться в него снова и снова.