Андрей Колесников выбрал очень точный эпиграф к своей книге: «Чем больше вы любите воспоминание, тем более сильным и удивительным оно становится» (Владимир Набоков).

Воспоминания автора сильные, поскольку он любит людей, о которых вспоминает. Что не удивительно, это его семья, и в первую очередь отец, на комментариях к мемуарам которого построена книга «Дом на Старой площади». (М.: АСТ, «Редакция Елены Шубиной», 2018). Ее подзаголовок — «Сноски и примечания». Они сделаны, чтобы «объяснить себе своих родителей. И их время». Время, суконно-скучное снаружи, потаенно интересное внутри. Сначала в перестроечном пылу залитое серой краской, теперь отбеливаемое до невозможной чистоты. Книга тем и важна, что мерцает разными оттенками, многослойна, как жизнь 60–70-х годов. Во многом потому, что мемуарист-отец — та самая партноменклатура, которая следила за монотонностью пейзажа, а комментатор-сын — классный журналист, аналитик, ныне — эксперт Центра Карнеги, отточивший мысль и слово в книгах «Спичрайтеры», «Семидесятые и ранее», «Холодная война на льду». Он больше других знает, как эпоха безвременья одних доводила до сумы, других до тюрьмы, поэтому хочет разобраться, как человек, у которого хватило ума добиться большого успеха в высококонкурентной среде, которого не заподозрить в цинизме из-за меркантильных выгод, не хотел видеть того, что творит строй.

«Эти убеждения (коммунистические. — О.Т.) в буквальном смысле как веру — отец впитал от своих родителей. И ничто — ни опыт, ни образование, ни скептический склад ума, ни круг друзей-интеллектуалов — не смогло эту веру, абсолютно ортодоксальную, пошатнуть». Ища этому объяснения, автор всматривается в отцовские воспоминания, прослеживая, как в том обществе создавалась иллюзия единодушия, распространялась бацилла конформности и — воспитывалось чувство общей судьбы. «Мы жили далеко от Москвы, но всегда ощущали причастность к общему великому делу, чувствовали себя гражданами великой страны», — написал старший Колесников после встречи героев беспосадочного перелета Гризодубовой, Осипенко, Расковой. «Какое дело, кем сформулировано, как насаждалось — все знаем. Но чувство — было. В том числе ощущение гражданства», — отмечает младший. Из реальных героинь творились иконы, и советские атеисты молились на них со всем пылом верующих.

Хорошо известен эксперимент американского психолога Джеймса Тербера, когда за вдруг побежавшим человеком начинают бежать другие, и в результате с места срываются все окружающие. Не нашлось ни одного скептика, который бы усомнился в известии, взбудоражившем бегунов, — действительно ли прорвалась плотина? Людей, умеющих сопротивляться любому давлению, всегда мало, а для человека, воспитанного в коммунистической вере, «который был послушным мальчиком, который воспринимал все как должное, на всех этапах взросления выполнял навязывавшиеся социальные роли», конформизм был естественным состоянием.

И не мешал быть честным, порядочным, отзывчивым человеком. Часто много лучше тех, кто умел отличить миф от реальности, проводить исторические параллели и осознавать настоящий источник народных бед. И в этом парадоксе приходилось жить многим из нас, до ссор споря с близкими, не желавшими отказаться от своих удручающих убеждений. «Моя бабушка Дуня, уже будучи очень пожилой женщиной, куда-то там направляясь из последних сил, говорила: «Я должна, ведь я — коммунист». Звучит как анекдот, но автор и хочет понять, как ей, отцу, деду удалось сохранить идеалистические представления. Распространенное объяснение, что они были корыстным прикрытием и карьерным тараном, кажется ему неточным и слишком простым. Андрей Колесников умеет точно воспроизводить чувства других, сопереживать им, даже если бы сам поступил иначе.

Пытаясь понять отца, ты лучше понимаешь себя и видишь, как прошлое семьи влияет на твою судьбу, вписывая ее в сценарии, которые ты сам и не мог бы придумать.

И у отца, и у сына — редкая мемуарная память, тем интереснее наблюдать, на что каждый из них наводит резкость. Солидный цековский чиновник настраивает свою оптику на радость — ею дышит тяжелое детство, описания природы, любовь к которой разлита по пяти блокнотам путевых заметок, общественная работа. Живые, остроумные, проницательные, они подтверждают художественный талант отца, который так и остался в домашнем и дружеском употреблении.

Разумеется, много записей менее духоподъемных — и про 37-й год, прошедшийся по семье, и про войну, и про борьбу с космополитизмом, в разгар которой он женился на еврейке. Но это и есть самое поразительное в этих воспоминаниях.

Конечно, можно рассуждать про коллективное бессознательное и спасительный самообман, группомыслие и подчинение, но обычно мы видим, где кончается сам человек и где начинается исполнение им роли. Здесь же загадочным образом этого зазора не видно, притом что мемуары Владимир Иванович писал на пенсии и никакой нужды быть святее Папы у него не было. Сын пытается разгадать эту загадку, и мало какой детектив увлечет вас так, как это исследование. И если отцовские мемуары, ближе к концу сводящиеся к служебно-партийным перипетиям, пропускаешь без ущерба для понимания, то комментарии Андрея Владимировича, твердым резцом прорисовывающие прошлое бывшей страны, лишь набирают силу, приближаясь к нашему времени. При этом проницательный политолог здесь не заслоняет писателя, а художественность укрупняет высказывание.

Мне кажется, многие из нас хотели бы написать такую книгу, чтобы расстаться с иллюзиями, залечить душевные раны, извлечь из глубин памяти болезненные воспоминания. Оплакать и забыть то, что мешает жить, а себе оставить опыт — ведь он живет в каждом нашем переживании. Но мало кому по силам рассказать историю своей семьи так, чтобы обнажились видимые и невидимые связи между эпохами. Однако выразить благодарность, попросить прощения у людей, с которыми мы или не умели, или не хотели разговаривать при их жизни, может каждый. Об этом книга. «Кроме любви, ничего больше нет» — слова Юрия Шевчука могли бы стать еще одним эпиграфом к ней.