Ныне, по сути, ничто не изменилось. За лидером новой формации со звериной кличкой Би-Ба-Бо люди против своей воли идут навстречу абстрактному светлому будущему, скандируя по-английски: «Сегодня у нас всеобщее наделение счастьем, явка строго обязательна». — «А если у меня другие планы?» — «Других планов быть не может». А счастье же — это насильственное избавление от памяти. И таким образом, как через мясорубку, пропускают массу знаковых сюжетов из литературы ХХ столетия.

С партитурой, что в опере важнее либретто (его написали Ольга Маслова и Игорь Конюхов), точно такая же ситуация. Сначала кажется, что музыканты устроили для публики не спектакль, а провокативный перформанс, где хаос звуков так и не перерождается в музыку, партии для десятка солистов написаны с предельной вокально-технической трудностью, камерный хор Intrada и дуэт пианистов — Катя Сканави и Владимир Иванов-Ракиевский — играют подчеркнуто громко.

Все персонажи разодеты в эстетике героев полотен Малевича (Fashion директор Игорь Гаранин). А возникающий в глубине зала подлинник «Черного квадрата» по прихоти света и тени кажется покрытым пятнами. Публика настолько изумлена действом, что в антракте активно голосует ногами. Впрочем, если прислушаться, то через нарочитую игру в какофонию проступает мелодика, корни которой в советской кино- и песенной классике. От хорала до джазового рэгтайма, от барочных пассажей до «терпких» маршей и вальсов — чем ближе к финалу, тем увлекательнее разгадка ребуса. Награда — выход из лабиринта.

— Илья, почему либретто оперы «Для Черного квадрата» написано на английском языке?

— Мне кажется, я чувствую себя художником мира, но при этом, как говорил мне мой профессор в консерватории Сан-Франциско, стараюсь не терять свой голос, не стесняясь русского звучания в своей музыке, хотя специально не педалирую его.

— Но вы же родились в Ленинграде, учились и в Петербурге.

— Я закончил Петербургскую консерваторию как дирижер и продолжаю заниматься факультативно с профессором Игорем Ефимовичем Рогалевым. Я не стал продолжать композиторское обучение в России просто потому, что жизнь меня вынесла в США. И я там получил что хотел. И с этим багажом двигаюсь дальше по жизни.

— При этом теперь вас можно назвать «придворным композитором» Большого театра — вы автор двух знаковых для него балетов, а сегодня вам театр заказал и оперу.

— Оно так, но все это, безусловно, случайность. Как правило, меня приглашает работать не Большой театр, а те люди, которых он зовет. Если хореографу Юрию Посохову или режиссеру Кириллу Серебренникову со мной комфортно работается, то это происходит по их инициативе. На данный момент единственное исключение, конечно, — это заказ лично мне новой оперы.

— Вас не страшит такая ответственность — опера для Большого театра?

— Нет, не пугает. Честно сказать, очень вдохновляет. Я еще не начал работать над партитурой — только закончил писать либретто и уже рвусь в бой, потому что знаю труппу не понаслышке. Можно сказать, меня солисты и вдохновляют. Не было певца, например, в «Герое нашего времени», который бы ни подошел ко мне с вопросом: «Илья, когда, наконец, будет опера?»

Я человек, вышедший из хорового училища, и для меня нет инструмента гениальнее, чем человеческий голос. Я его чувствую. Я и сам люблю петь. Меня восхищают хорошо поющие люди. Но также меня восхищает, когда я вижу, как моя музыка вдруг оживает в той области, в которой я до сих пор ничего не понимаю, например, в балете.

— А после ситуации с «Нуреевым» — отложенной премьеры — вам не сложно продолжать контакт с Большим?

— Если вспоминать историю с «Нуреевым», то, безусловно, Кирилла на репетициях после переноса премьеры очень не хватало. И мне безумно интересно, что Кирилл скажет, когда выйдет и посмотрит, как живет и развивается «Нуреев» в Большом. Вся эта ситуация придала другие краски, создала другой ажиотаж, привлекла другого зрителя. Помню разговоры о том, что надо отменить «Нуреева», потому что Серебренников уже был под домашним арестом. Народ всегда требует каких-то радикальных мер, но это все не так очевидно и просто. Если бы Демуцкий решил отменить «Нуреева», как бы он посмотрел в глаза тем тремстам людям, которые участвовали в постановке?!

И тогда, и сейчас я взвешивал все «за» и «против». Опять же это связано с коллективом, который прямо в коридорах Большого театра просит меня поучаствовать в его дальнейшей творческой жизни. Мои проекты артисты, очевидно, любят. И труппа, безусловно, выдающаяся. Я обсуждал эти вопросы в том числе и с Кириллом Серебренниковым, и он меня горячо поддерживал, что крайне важно для меня. Мне по-настоящему посчастливилось найти замечательных соавторов. И с Кириллом Серебренниковым, несмотря ни на что, мы будем работать и в дальнейшем. Мы продолжаем обсуждать проекты на будущее, очень интересные, и в кино, и не в кино.

— Часто композиторы говорят о том, что соглашаются на работу в кино лишь тогда, когда хлеба хочется.

— Честно сказать, с финансовой точки зрения для меня кино менее прибыльно, чем масштабный музыкальный театр, чем полноформатные балеты. У меня много кинопредложений, но тех, к которым я хотел бы прямо сейчас написать музыку, мизер, и пока все они в расплывчатой форме. Последний раз я писал киномузыку к «Ученику» Серебренникова.

–– То, что происходит сегодня с Кириллом Серебренниковым, вас страшит, поучает или вы пытаетесь это игнорировать?

— Я не игнорирую эту абсолютно вопиющую ситуацию, которая меня дико возмущает. Но пугающая ли она? Нет. Я пытаюсь понять, что значит эта ситуация.

Я понимаю, что мою голову у меня никто не отнимет. Я всегда могу писать музыку, мы всегда можем писать тексты. И даже ставить спектакли на расстоянии, как доказывает опыт Кирилла. Конечно, это странно и тяжело, но реально. Новая художественная действительность, новая веха в искусстве.

Я всегда подчеркиваю, что нельзя не давать возможности быть гражданином. Я даже должен высказываться, в том числе в своем творчестве, потому что оно — срез времени. Я когда-то умру, а, дай бог, кто-то начнет изучать мою музыку и по ней поймет, что происходило в мире в тот момент. Будущее современной академической музыки мне видится в ее актуальности. Не в плакатной, прямолинейной злободневности, а в том, чтобы высказывание жило вместе со временем.

— С кем вы будете работать над оперой?

— На сегодняшний день из команды известен только композитор Демуцкий. Еще рано говорить о других деталях и персоналиях, потому что произведение еще не написано. Взяв за основу роман Александра Грина «Блистающий мир», который для меня потрясающее сценическое произведение, я только определился с музыкальным языком, с концепцией и с форматом — это будет большая опера в двух актах. Но еще и даты премьеры нет. Сейчас я еще работаю над одноактным балетом.

— Зачем же в преддверии премьеры в Большом театре вам понадобилось презентовать оперный проект в Третьяковке?

— Это такое баловство, в хорошем смысле слова. Мне приятно, что новое мое произведение было интересно исполнено на необычной площадке. Можно, конечно, спорить о жанрах и стилях. Я, как человек, сидевший в прошлом году в жюри «Золотой маски», прекрасно видел весь пласт нашей новой музыки. И тогда мы поднимали вопрос: что можно называть оперой, а что — нет. За всем этим поиском мне интересно наблюдать. Сам я в этот процесс не вовлечен, нахожусь на другом берегу. Я в жизни человек безэмоциональный, но для меня нет ничего интереснее музыки, где любая эмоция — это очень интимное чувство. Я давно исключил из своего творчества задачу сделать нечто такое, чтобы всех удивить новизной.

Мария Бабалова— специально для «Новой»