Вся власть в Михайловском театре, если не де-юре, то де-факто, сосредоточена в руках одного человека — худрука Владимира Кехмана. И не только в этом коллективе, но и в Новосибирском театре оперы и балета. Интересно, что такая уникальная формула руководства государственными театрами допустима лишь в России. Но если Мариинский театр, Приморскую сцену Мариинки, а также театр во Владикавказе возглавляет всемирная звезда Валерий Гергиев, то реноме Владимира Кехмана все еще находится в дебютной фазе и омрачено репутационными убытками от прежнего его бизнеса, закончившегося громким банкротством и судами.

Недавно на одном из торжественных вечеров, приуроченных к 185-летию театра, Владимир Кехман зачитал поздравление от Валентины Матвиенко — человека, благодаря которому он оказался «тут». «Я благодарен Господу Богу и Валентине Ивановне! Это, действительно, исключительный случай, который в истории никогда не повторится, когда человек, не имеющий отношения к театру, стал директором театра».

Но если 11 лет назад Михайловский предпринимал попытку бурного ребрендинга, то ныне коллектив явно оказался в состоянии, как говорится, «творческого застоя». И вполне естественно, что сегодня театр позвал сделать спектакль Андрия Жолдака, который в 2012 году на этих подмостках поставил феноменальный спектакль по опере Чайковского «Евгений Онегин». Обсуждалось, что режиссер поставит и «Травиату» Верди, и «Жизнь с идиотом» Шнитке. Но случилась пока только «Иоланта».

Спектакль украинского режиссера Жолдака — о пути человека к прозрению. Представление начинается с 10 минут тишины, словно это сеанс немого кино. Через экран проходит «презентация» всех основных действующих лиц. Главным оказывается Петр Ильич Чайковский, который то и дело молча возникает между своими героями. Выглядит это лишь цитатой из растиражированных постановок европейских коллег других опер Чайковского, например, «Пиковой дамы» норвежца Стефана Херхейма в Амстердаме.

Это не единственная немая сцена в спектакле. Режиссер то и дело перебивает композитора немыми зарисовками. В одной из них все проблемы несчастной Иоланты сводятся к тому, что ее беременную мать избивал отец. Технически постановка экстремально сложна, прежде всего из-за постоянной вовлеченности в действие огромного экрана, что становится то зеркалом, то полотном для видеопроекций, где возникает то мистический сад, то храмовое пространство, бродят животные и людские тени, летают ангелы, а комната «одевается» в кровавые обои. Постановочная часть в работе с этим экраном допускает грубые неточности, и все службы «театрального обеспечения» мечтают, чтобы данная премьера в репертуаре не задержалась. Наверное, поэтому и старую «Иоланту» из афиши пока не убирают.

Жолдак увлечен игрой с отражениями и снами. Противостояние добра и зла маркируется просто — белым и черным. Тут музыка лишь фон, а не главная действующая сила. Все арии и дуэты не кульминация сюжета, а вставные, будто концертные номера. Кажется, поведение и желания Иоланты раздражают режиссера, он их не понимает. Как во всех «Иолантах», по последней моде звучит адажио из «Щелкунчика» без всякой смысловой нагрузки. А все фрагментарно заявленные режиссером философские наброски заканчиваются банальной сценой свадьбы, на полуслове прерывая сумбурные поиски света, отрекаясь от вышнего в пользу мирского.

Экс-главный дирижер Михайловского театра словак Петер Феранец, занявший место за пультом хорошо знакомого ему оркестра, не смог отстоять партитуру Чайковского, расчлененную режиссером. А те солисты, что вышли на сцену (многие отказались от работы под разными предлогами, не соглашаясь с режиссерской концепцией), показали, что находятся не в лучшей вокальной форме и поют откровенно плохо. Особенно было жаль сопрано Марию Литке, совсем не справившуюся с заглавной партией. На финальных поклонах аплодисменты и редкие крики «Браво!» пытались заглушить возгласы «Позор! Издевательство над русским искусством!».

Теперь Андрий Жолдак отправляется во французский Лион на постановку другой оперы Чайковского — «Чародейка». Михайловскому же театру предстоит выбираться из очевидного художественного кризиса. Остается надеяться, что Александру Ведерникову удастся добиться перемены его творческой участи.

Мария Бабалова — специально для «Новой»