Грудинину помнят и как наставницу молодых литераторов, и как защитницу Бродского, и как талантливого поэта. Для защиты Бродского она сделала никак не меньше Фриды Вигдоровой, и это ее подвижничество тем более почетно, что стихи Бродского ей не нравились, и лично она его почти не знала.

Она была из тех людей, за каких, кажется, Бог терпел Советский Союз: воплощала в себе лучшие черты именно советского человека, честного до самоненависти. Сейчас таких не делают, потому что принципы и правила жизни, которые их формировали, забыты и скомпрометированы до полной невосстановимости. Но воспитанники Грудининой живы и работают, и есть надежда, что искры от ее огня долетят до других времен, когда здесь опять будут в почете талант, труд и прямота.

Дмитрий Быков, «Новая»

Если бы можно было придумать эпиграф к ее жизни, то вынесенная в заголовок строка из поэмы «Два боя», посвященной моей сестре Маше, пожалуй, самая точная. А потому рассказ о матери я начну с эпизода из моего собственного детства. Тот случай впечатался в мою память намертво. Во всех деталях. Тихим осенним днем мы шли по улице Толмачева в сторону Невского. Родители держали меня за руки и над моей головой разговаривали о чем-то своем. Я, дитя огромной коммунальной квартиры, услышала знакомое слово и решила вставить в разговор свои пять копеек:

— Фу, — сказала я, — еврей какой-то.

И тут же почувствовала рывок за обе руки. Родители остановились так резко, что я вылетела вперед. А обернувшись, увидела растерянные глаза отца и совершенно чужое, потемневшее лицо матери. Они стояли посреди улицы и молчали. Потом мама заговорила, тоже чужим, севшим голосом:

— А ты знаешь, что твоя подруга Ниночка, с которой ты за одной партой сидишь, тоже еврейка? Где ты набралась этого? Чтобы я больше никогда такого не слышала… Какая мерзость!

И эта жгучая и целительная прививка стыда оберегает меня всю жизнь. Ведь теперь-то я знаю, что моя милая подружка Ниночка могла бы быть сегодня хоть грузинкой, хоть таджичкой, хоть украинкой. Кем угодно. Искать козлов отпущения легко и приятно. Мама, благодарю тебя за тот урок. Он был своевременным. Неспроста именно в семь лет детей ведут к первой исповеди.

Впрочем, в церковь мать меня тогда не повела. Да и сама редко ходила. И вера ее была простой и естественной, как и первый, еще школьный, бой. Ибо что может быть естественней права на собственные убеждения. Мальчик, дразнивший ее «крестоноской» из-за нательного крестика, был вызван на честный поединок и под разноголосые клики ставших в круг одноклассников отлуплен и посрамлен, хотя был и выше, и сильнее. Храбрость и сила духа творят чудеса. Недаром Л.К. Чуковская в своих дневниках как-то назвала Наталью Грудинину Жанной д’Арк, а старый мамин друг, поэт и переводчик Василий Бетаки — человеком со шпагой. Потому что тот первый детский бой стал лишь предтечей будущих тяжелых и, увы, не всегда победоносных сражений. Ну что ж, не всем воинам выпадает полюбоваться салютом победы. А моей матери все же удалось. Помню, с каким восторгом и удивлением встретила она перестройку. Как жадно дышала резким, обжигающим душу и тело холодом свободы.

И какими седыми, непонимающими глазами смотрела на меня через несколько лет:

— Нюся… Танки. В Грозном. Как это вообще возможно?!

Но все это было потом, а сначала — филфак Ленинградского университета и 1937 год, когда девятнадцатилетняя Наташа Грудинина отправилась в Большой дом выручать арестованного друга Диму Фридрихсберга (впоследствии известного университетского профессора-химика):

— Он ни в чем не виноват, я его лучше знаю.

— Конечно, лучше, если ты с ним …!

— Что? Да как ты смеешь! Я девушка!

— Девушка? Ну… извини, я ж не знал. Ладно, разберусь я с твоим парнем. (Следователь был, видно, из деревенских и еще не успел утратить некоторой сельской патриархальности.)

Димуса вскоре выпустили и больше не трогали. То ли бериевская «малая реабилитация» подоспела, то ли и впрямь разобрался, а скорее всего, и то и другое вместе. Мать иногда говорила, что бороться надо на волне, но сама принадлежала к тем подвижникам, кто эту волну поднимает и тащит на себе из последних сил. Так было с делом Бродского, делом Эткинда и другими, менее громкими, но не менее мучительными для их фигурантов «делами».

Ефим Григорьевич Эткинд, знаменитый переводчик, литературовед и создатель теории поэтического перевода, друг и бесстрашный соратник Грудининой по делу Бродского, так же как и Грудинина, был противником эмиграции, полагая, что бороться за справедливость надо в своей стране. Поэтому его отъезд Наталья Иосифовна восприняла крайне болезненно. Она боролась за Эткинда до последнего и, возможно, отстояла бы его, но Ефим Григорьевич внезапно сам сложил оружие. Грудинина добилась, что ректор Института культуры Е.Я. Зазерский готов был принять уволенного из Института им. Герцена Эткинда на преподавательскую работу в любой момент, когда тот пожелает. Не считаясь с мнением обкома. Она обтоптала в Москве все партийные пороги и выяснила в отделе административных органов ЦК КПСС, что КГБ не имеет к Эткинду никаких претензий, а стало быть, уголовное преследование ему не грозит. ВАК отложила вопрос о лишении Эткинда научных званий до своего нескорого еще пленума. Словом, дело не выглядело безнадежным. Но тут опасность преследования по политической статье нависла над дочерью Эткинда. Вообще, у моей матери были основания полагать, что истинным источником травли стала умело организованная провокация одного частного лица, заинтересованного в том, чтобы вытолкнуть из страны именно дочь Эткинда, сыграв на его естественных отцовских чувствах. Так это или нет, уже не узнаешь. Все было кончено. Эткинд уехал. Для моей матери это был страшный удар. Но когда дело касалось детей, своих ли, чужих, она и сама превращалась в тигрицу, даже в стихах:

Моя мать всю жизнь вспоминала его с благодарностью и теплотой. Вообще, политические взгляды человека не имели для нее никакого значения. Правые, левые, советские, антисоветские… Критерий всегда был один: личная порядочность, храбрость, готовность рискнуть своим благополучием в мирной жизни. Когда в разгар борьбы за Бродского моего отца, Глеба Степановича Щеголева, известного и уже тогда титулованного конструктора гидротурбин, вызвали к заводскому начальству и потребовали во избежание неприятностей «унять свою бабу», мать предложила развод. Она прекрасно понимала, что для такого человека, как ее муж, отлучение от завода и любимой работы равносильно смерти. Турбину на коленке не сделаешь. На развод отец, конечно, не пошел, но топор тяжелого молчания повис в воздухе на неделю. Зато как же мой отец сиял и гордился женой, когда Бродского наконец освободили! Ведь это была и его победа. Над страхом.

О том, что такое храбрость на войне, Грудинина знала тоже не понаслышке. В литературу и общественную жизнь она, как и многие ее сверстники, пришла с фронта. А ушла на фронт после первой блокадной зимы, когда терять было уже нечего. Четырехмесячный сын умер. Первый муж погиб. Других шансов выжить и спасти хотя бы мать не было. На фронте не выбирают. Работала медсестрой, радисткой, потом военным корреспондентом бригадной газеты «Боевой курс» на Балтийском флоте. Бои, награды, ледяная вода Рижского залива в ноябре 1944-го, когда после прямого попадания торпеды остались в живых только те, кто не спал в кубрике, а пел «Осенний сон» под гитару на палубе. Первые публикации, обмороженные и чудом спасенные ноги… О войне, как и все ветераны, много не рассказывала. Изживала боль в стихах.

Помню, как я, совсем еще кроха, сидя в своей кроватке и прислушиваясь к разговору взрослых, спросила у маминого гостя:

— А что такое пингвистика?

И получила серьезный ответ:

— Пингвистика — это наука о пингвинах.

Специалистом по «пингвистике» был Яков Гордин — ныне маститый писатель, историк, литературовед, а тогда один из любимых и подающих надежды маминых «молодыхпоэтов». Именно так, слитно, всегда произносилось в нашем доме это словосочетание. Сколько помню, литературная молодежь окружала мою мать всегда. ЛИТО при Дворце пионеров, ЛИТО «Светлана», «Нарвская застава», Центральное ЛИТО при ленинградском Доме писателей, консультации, семинары, конференции, вечера поэзии и музыки… В сущности, почти все теперь уже старшее поколение петербуржских поэтов так или иначе прошло через ее руки. Телефон в доме трезвонил постоянно. Выключить его было невозможно, в качестве выключателя мать иногда использовала меня.

— Нюська, возьми трубку! Если молодой поэт — меня нет дома.

Я брала трубку и, не умея отличить молодого поэта от немолодого, выдавала себя с головой. И мать покорно шла к телефону, дожевывая бутерброд или вытирая о передник мокрые руки. И брала трубку, и закуривала, и слушала, хвалила, ругала, советовала, сочувствовала, уговаривала, отговаривала, спорила, назначала встречи, а потом сидела, обложившись чужими рукописями, и составляла и редактировала очередной альманах молодой поэзии Ленинграда, или отбирала стихи для чьей-то первой книжки, или придумывала какую-нибудь «кассету» (так назывались совсем тоненькие, но все же индивидуальные книжечки стихов молодых поэтов, вложенные в одну папочку). А потом ходила по редакциям и ругалась, и договаривалась, и пробивала это все в печать, зная, что ничего нет страшнее и пагубнее для начинающих авторов, чем отсутствие выхода к читателю. Интернет еще не придумали, об издании книги за свой счет и речи не шло, да и счетов ни у кого не было. Передо мной лежит книга стихов Наталии Карповой «Колодец» 1976 года издания с ничем не примечательной дарственной надписью: «Дорогой Наталии Иосифовне Грудининой с симпатией и на дружбу», а в скобках скорбная приписка: «(выходила книга одиннадцать лет!)». Сегодня пишущей молодежи этого ужаса не понять. И слава богу!

Не знаю, дано ли кому-то объективно судить о творчестве любимого человека. Но я и не претендую на объективность. Просто я любила и люблю свою мать и ее стихи. Для меня они неотделимы друг от друга, ибо я знаю, какие драматические или, напротив, радостные события стоят за теми или иными строчками. Помню людей, в чьи лица и судьбы так любила вглядываться моя мать. И в одном я убеж­дена. В поэзии Грудининой отразился весь спектр души русского человека. Все ее метания, взлеты и трагические падения. От залихватски-хвастливой державности:

До тяжелого и неутешительного диагноза своей стране:

А между этими полюсами — безоглядная храбрость и безоглядная любовь, яростное «торжество реакции» и муки совести, и неистребимая жажда справедливости, и неизбывная тоска по свободе, и боль, и страх, и ответственность за все: друзей, детей, учеников, за всю свою «мучительную отчизну» с ее вечными вопросами, вечными ожиданиями и вечным безвременьем.

Анна Щеголева — специально для «Новой»