Одни поэты, и их большинство, идут от музыки, другие — от картин («любите живопись, поэты»). Муза Гандельсмана живет в театре, где и ему есть место. Однажды я в этом убедился на конференции в Дартмутском колледже, где Лев Лосев собрал филологов и переводчиков, чтобы умно поговорить о поэзии. Когда пришло время выступать Гандельсману, дело шло к полуночи, и отупевшие от умного, мечтали добраться не до стихов, а до подушки. Володя со своими стихами и переводами ворвался в эту осоловевшую аудиторию, доказав, что стихи рождают праздник, как новогодний фейерверк. Неудивительно, что его так любят дети, которых он учит не только писать стихи, но и быть поэтами.

Это еще не значит, что поэзия Гандельсмана несерьезна. Скорее наоборот: в нашу эпоху, приученную к тотальной иронии, Гандельсман исполняет «печальную песнь под флейту». Так древние определяли жанр элегии, вроде тех, что собрались на этой странице. Каждая из них — шедевр сценографии. Поэт выстраивает декорацию, попав в которую лишнее становится необходимым. И пусть ружье не стреляет — оно висит не зря. Каждая попавшая в стих вещь удостоилась своей реплики, помогающей автору спеть тихую арию мудреца и стоика.

Александр Генис, Нью-Йорк

P.S. Поздравляем поэта с юбилеем.

Элегия обустройства

Витрин потусторонний свет. Крик из оравы детворы: «Ты водишь!» Зайдём? А почему бы нет? Гляди перед собой. Что взор отводишь? Комиссионки полугрязь и запах старости дырявой. К подержанным вещам, стыдясь, примериваться, боже правый. Вот этажерка. Поздний час. Чем я могу тебя утешить? Нам нужен минимум: матрас и что-то вроде вешалки. Чтоб вешать. Спой что-нибудь. Та-та. Как не грустить, весь день угробив? Весь день — ещё не жизнь. А что тогда? Посмотрим обувь. Там сколько блюдец? Ровно три. Побитые. Зато бесплатно. К чертям. Не хочешь — не бери. Что значит «блюдце», будь оно неладно? Растерзанные горы тряпок. А обуви? Надену — не моргну – с чужой ноги ботинок или тапок. Но из чужой посуды не могу. Потусторонний сей Эдем ещё когда-нибудь вернётся. Дай обустроиться, я покажу им всем. Кому? Тому, кто подвернётся. Когда нас будут гнать взашей, мы не допустим пошлого повтора, мы не сдадимся — не сдадим вещей в анналы нищего позора. Их дело — честная зола. На свалке — средь ночного пересверка холодных звёзд — мы их сожжём дотла. Будь проклята ты, этажерка.

Элегия. Семейная сага

В чуть видимом прочесть, а часто — в невидимом. Хрустальный зверь повис над скатертью — разбитый вдрызг, лучистый, осколками сверкает сверху вниз.

На скатерти закуски в узких лодках. Графин. Стрекочет речи ручеёк семейный. Семенящий, в позолотах ночных огней, дождь за окном. Очаг.

Седой хозяин у рояля. Счастье романса. Хризантемы. Баритон. В чуть видимом прочесть, а часто — в невидимом. Таинственный тритон

продольной памяти, продольно-поперечной, притон подсвеченный. Хозяйка. Нежный сын. Его невеста. Скоро жизни брачной рассвет, а с ним закат. Лучи глубин.

Учи любви уроки, гость случайный, ещё ты мальчик в дебрях тех квартир, где запах старости и кухни выжелт чадный, а дверью ошибёшься — там сатир

танцует с нимфою, и всё подробней, всё стереоскопичней и родней… О, хриплый патефон! Захлопни дверь и оставь козлиный миф за ней.

Взгляни туда, где летних дней отрада. Цветёт тяжёлой поступью сирень, и просится в стихи веранда, и пастушок фарфоровый, свирель

целующий, стоит на этажерке. Родится новый мальчик между тем, а прежний станет юношей, и тень падёт на прошлое по скорбно снятой мерке.

Чуть что — хозяйке скорую. Укол. Сбегались тётушки, добрейшие золовки. Хозяин первым всё-таки ушёл. Поминки. Хризантемы. В позолотах

ночных огней… Хозяину вослед ушла супруга. Торною, конечно, тропинкой ковылять — не столь кромешный кошмар, ведь там супруг. Закат. Рассвет.

Закат. Лет через сорок «новый мальчик» погибнет, а отец (тот «нежный сын»), болельщик, будет сутками один смотреть бесстрастно, как гоняют мячик.

Когда-нибудь ударят по мячу последний раз, и к сыну, не переча, сойдя, он молвит: я заждался встречи. И скажет сын: пойдём, я посвечу.

Элегия с недостающей запятой

На отшибе дом викторианский, ракушки морской белей. Пруд невдалеке, подёрнут ряской, с цаплей одноразовой. Сарай. Ранних подмороженных полей даль сердечной болью поверяй.

Дочь моя четырнадцатилетней девочкой стоит в дверях, угловатой, трогательной, бледной, несравненной. Дует из прорех. И бесшумно громыхает страх будущего, как пустой орех.

Есть ещё соседка, та, которой нет на свете. В январе вдоль Гудзона пронесётся скорый. Длись, заря, ты сокращённо — зря. Пусть твоей потворствует игре снег. Ему всегда до фонаря.

Дочь. В руках стеклянная вещица — шарик. Беглый разговор. То и дело взгляд её лучится. То и дело взгляд соседки внутрь отступает, точит её хворь. Холод просыпающихся утр.

С духом собираясь, кофеварка цедит кофе в тишине. Радостно, печально, горько, ярко, непреложно. Изначальны дни. Вдаль и вширь, в крови или вовне. Всё запомнил? Боже сохрани.

Элегия. Отец

Жалок стал и слезлив. Надвигался локомотив смерти, а он стоял на путях вроде застрявшего тяжеловоза, впотьмах. Я был рядом, но далеко, на молчаливый плач обречён в грядущем. Оно палач. Между Сновском, где протекает Снов, и вечерний разброд по домам коров, и доение во дворах, и молочный пар над ведром, и рыжий пацан в дверях, — и Ленинградом с его рекой (самой точной его строкой), с очередью в пивной ларёк, с офицером, берущим под козырёк, с шинельным отрезом дармового сукна, из которого что-то пошьёт дочерям жена, — он стоял на путях вроде тяжеловоза, впотьмах. Я был рядом, но далеко. Я ещё не знал, что не всякий зал ожидания — праздник. Что есть обвал и давильня не для сока или мезги, но — прессующая мозги. Там соседствует шелуха семечек и куриные потроха с лукоморьем услышанного впервые стиха, чьё-то кокетливое «тебе не к лицу» с Левитаном из репродуктора на кронштадтском плацу… Как пчела с цветка, предъяви пыльцу. Я был рядом, но я шагнул к сотам жизни, когда приближался гул. Я не слышал тогда укоризн грядущего, и какие там плачи и палачи… Выбирающий жизнь выбирает смерть ближнего. Помолчи.

Элегия памяти

(перечитывая Л. Чуковскую)

Жил на Чайковского я, потом на Шпалерной. Что ни адрес, Софья Петровна, то скверный. Разве что нам повезло — те же парадные и подворотни, но зло сникло — казалось, того и гляди растает, даже пригрезилось: рассветает. Так ли уж рассвело?

Тот же февраль и та же калошная слякоть, но, кроме ветра, никто нас не смел облапать и обыскать. Те же окна во льду… Разве что нету больше трамваев — огни их цветные на лбу вылетели из памяти, как в трубу. Я узнавал номера их по цвету.

Эти «месткомы» ещё или «парторги» шастали по словарю, точно крысы в морге, но «треугольник» стал геометрией вновь, покинув палату умалишённых, но выдавали зарплату в амбразуру окошка — в такую когда-то ты свой голос протягивала. Где твой невольник?

Ящик ещё почтовый — из синей жестянки, «Правда» торчит… Но всё прояснилось: останки писем не пишут… Отстроились города. Где та старуха, молящаяся, как на икону, на ящик, взывающая к закону? О древнегреческий хаос, эпитетом наделённый… Организованный, да.

Организация! Всё, что бесчеловечно, сплачивается крыснознамённо, увечно. Нет и не будет письма. Пушкин ошибся: и посох в руках, и сума, — и пока ты по городу — быть ему пусту! — бродила, Софья Петровна, автор тебя пощадила тем, что свела с ума.

Так ли уж рассвело? Горбуны и плюгавцы в тех же палатах, и — черви их белые пальцы, лица их — мясо. Так не забудем же, проходя мимо Спасо- Преображенского, крестного её часа, набережную — не дай повторения Бог той ночи! — c восходом над Охтой.