В основе — ​параллельные сюжетные линии. Первая — ​семейная, личная: режиссер снимает своих тетю с дядей, Наталью и Александра — ​Диминых родителей. Наталья рассказывает, как Дима сразу захотел служить в армии, пойти в спецназ; Александр молча стоит на кладбище, курит, глядя на могилу сына; муж и жена вдвоем что-то готовят, обзванивают родственников — ​зовут на поминки в годовщину Диминой смерти. Наталья говорит: «Надо жить долго, чтобы память о Диме жила».

Вторая линия — ​армейская жизнь. Вечерняя поверка: перед перекличкой солдаты выкрикивают имена погибших при выполнении операций, среди них — ​Дмитрий Илюхин. Проходят испытания на краповый берет — ​бегут, ползут, кто-то теряет сознание, нюхает нашатырь, самые стойкие доходят до финала — ​учебного поединка с опытными спецназовцами, где нужно продержаться 12 минут: много крови, сломанных носов. Те, кто выдерживает, получают берет: целуют его, кто-то крестит, клянутся служить Российской Федерации и спецназу. Финальная сцена — ​медленно опускающаяся рампа военного самолета, куда только что загрузили спецназовцев: они летят в Чечню, на задание.

Фильм сложно назвать антивоенным в классическом смысле — ​по крайней мере, такой задачи режиссер перед собой не ставил. Но параллельность двух процессов: жизнь родителей, потерявших сына, и подготовка очередной порции новобранцев — ​в общем-то вызывает ужас. Тем более, что часть солдат знали Диму Илюхина: в одной из сцен они обсуждают обстоятельства его гибели. Они хоть и военные, но смерть товарища им принять не легче, чем гражданским.

— Александр, когда и где проходили съемки?

— Дима погиб в 2013-м, я начал снимать год спустя. Съемки продолжались до 2016-го. Срочников мы снимали в московском «Витязе», где Дима проходил службу, на том же плацу, где он принимал присягу. Дальше Дима перевелся в новосибирский отряд «Ермак», и основные съемки были там, в отряде специального назначения.

— Солдаты, с которыми вы общались во время съемок, знали Диму?

— Некоторые — ​да. Там, например, был Вася: мы видим его на вечерней поверке, где выкрикивают имена погибших и обстоятельства смерти. Вечерняя поверка — ​это ритуал. Вася произносит имя Димы: они служили на срочной службе, земляки — ​знали друг друга с «Витязя». Когда Вася уехал проходить испытания на краповый берет, он узнал о гибели товарища по телефону.

— Вы ведь наверняка обсуждали с ними такие темы, как сами военные относятся к службе, к операциям, в которых участвуют?

— Не надо думать, что это какие-то роботы-убийцы. Как бы армия ни пыталась превратить этих ребят в машины для исполнения приказов, большинство из них, мне кажется, на самом деле никого в жизни не убивали. Для многих случившееся с Димой стало настоящим шоком. Они не такие суровые, далеко не бездушные люди. Во время разговоров они очень скупо раскрывали детали каких-то операций. Часто воспоминания были больше не про сами операции, а про другое: «Помнишь, там такие были горы, закаты — ​как было красиво». Многие привязаны к этой походной романтике — ​об этом предпочитают говорить. Дима тоже больше таких историй рассказывал. Сколько ни пытался, пока он был жив, как-то вывести его на какие-то критические беседы, он мне говорил: «Ты просто не понимаешь, что бы я ни сказал — ​ты не поймешь».

— А сколько Дима служил?

— В 18 лет его призвали, в 21 он погиб. Год срочной службы, плюс первый контракт. Все произошло, как в плохом кино, когда говоришь: «Все, последнее дело, и завязываю». Мы общались, когда он был в Новосибирске и говорил: «Все, я больше не могу, армия, бегать по команде — ​вот это все. Сейчас последняя командировка — ​и черт с ним, не знаю, как буду в жизни выкручиваться, но только не так».

— Он разочаровался?

— Думаю, есть определенное количество карьерных военных, которые понимают: они приходят в армию, будут служить до пенсии, пытаться получать какие-то звания… Но для большинства это временное решение проблем. Один из парней — ​он из маленького городка в Кемеровской области, где когда-то были шахты, а теперь одни наркоманы и алкоголики — ​мне так и говорил: «Ты думаешь, тут одни патриоты заряженные? Девяносто восемь процентов — ​люди из колхозов, для них это единственная возможность». Из них процента два — ​по идеологическим соображениям. Понятно, что служба накладывает отпечаток. Если задать им прямой вопрос, то они ответят: «Конечно, я патриот».

— Какая изначально у Димы была мотивация?

— Надо было деньги зарабатывать. Я сам это прекрасно понимаю — ​становишься независимым, начинаешь чувствовать себя взрослым, мужчиной. Жить с родителями, за их счет — ​гордость не позволяет. Ему вообще как спортивному человеку было все это интересно: навыки, подготовка, маскировка. Но армия остается армией: там много глупости, идиотизма. Это огромная система, которая плохо работает.

Хотя я, на самом деле, не очень чувствую себя вправе вот так свободно говорить об армии. Сам я не служил, пришел туда с конкретной целью сделать фильм.

— Сложно было снимать? Вы говорили, что ребята приняли хорошо, потому что для них это тоже было в память о Диме, а начальство? Не было проблем, запретов на съемку?

— Были люди, в том числе из руководства, которые помогли. В любом случае, без их полуофициальных разрешений фильма не получилось бы. Понятное дело, мне никто ничего не подписывал, просто двери открывали. У нас страна в этом смысле уникальная: как бы эту идиотическую вертикаль власти не пытались построить, она все равно не работает. Общество живет по связям горизонтальным, межличностным: понятно, что если договоришься с нужным человеком, тебе откроются возможности.

Не буду говорить о причинах, по которым те или иные начальники помогали. Были люди, которые, мне кажется, действовали из какого-то уважения — ​там действительно есть сплоченность, уважение к погибшим, все понимают: на его месте мог быть я. И, наверное, были те, которые думали, что я сделаю ура-патриотический фильм, покажу, какая классная у них работа. Ну, я им ничего такого не обещал.

— Как вы думаете, фильм им понравится?

— Не знаю. Первые люди, которым я это показал, — ​родители Димы, мои тетя и дядя. Мы с ними посмотрели еще рабочую версию, обсудили. Некоторые ребята-военные тоже посмотрели. Они все сказали: «Спасибо, это правдивый фильм, без какой-то там фальши». Вася как раз недавно женился, сказал: «Я своей жене покажу, она хоть поймет, что такое жизнь военного». А чего там начальники подумают, какие-нибудь пресс-службы — ​мне это до лампочки. Это не мои люди. Даже внутри армии: политрук — ​он и есть политрук.

— Что сказали ваши тетя с дядей? Фильм смотрится как абсолютно антивоенный. Но они, наверное, это чувствуют иначе?

— Я не буду за них говорить, мне кажется, это неправильно. Они действительно не могут себе позволить какой-то критический подход, сомнения. Для них это уже неисправимая ситуация. Они вынуждены построить себе такой купол, в котором они как-то будут жить.

Они сейчас сблизились с другими родителями, потерявших сыновей в такой же ситуации.

— Ваше личное отношение к армии трансформировалось во время съемок?

— Понятно, что когда я узнал о смерти Димы, был шок, а потом — ​ярость, гнев. Я не знал, куда себя деть. Не могу сказать, что у меня изменилось отношение к армии, изменилось отношение к парням, Диминым сослуживцам. Я был на них зол. И хорошо, что меня тогда там не было — ​просто кинулся бы на них с кулаками. Хотелось спросить: «Почему вы тут, а он нет?» Но я начал проводить с ними время, увидел, что это такие же Димы, которые оказались в такой же ситуации. Я уже не мог на них злиться, когда увидел, как им больно, как они переживают, и в глубине души у них тоже есть эта мысль: «Как так, я вернулся, а Дима — ​нет».