Книга Ильи Данишевского «Маннелиг в цепях» (выпущенная питерским издательством «Порядок слов») содержит одиннадцать глав: пять прозаических перебиваются шестью поэтическими, названия которых — ​«Лестригоны», «Лотофаги», «Сире­ны», «Цирцея» — ​отсылают к джойсовскому «Улиссу». Здесь так же, как и в 800-страничном романе, господствуют три времени, три центральные темы: прошлое, настоящее и будущее (которое заранее обречено).

Неслучайно автор снабжает читателя схемами, как делал в свое время Джойс, и превращает текст в «одиссею» любовной истории и путешествие по травмам и горячим точкам политической России. В получившейся карте военных действий ватерлинии проходят как бы между, а географические и временные координаты, в которых существует авторское альтер-эго, сознательно указываются напрямую.

При первом рассмотрении кажется, будто тексты Данишевского — ​про частную память, про историю подросткового взросления на фоне смыслообразующих событий. Про невозможность молчать и — одновременно — невозможность говорить. Про стыд, запрятанный между строк, и преодоление себя. Потому что это война — ​внутренняя, подкрепляемая внешней, где отвоеванные территории достаются проигравшим, становятся частью поэтической истории, которая продолжается и в прозе: в текстах, которые пишутся взахлеб, потоком сознания, переходя в сбивчивый нарратив.

По корпусу текстов «Маннелига» вполне можно восстанавливать время, правда, сквозь матовое стекло частного восприятия: любовная история героя начинается с эпизода с незадекларированным частным самолетом Шувалова для перевозки корги и тянется до наших дней. Можно даже составлять диаграмму гниения любовной речи (от вдохновенного «я люблю тебя и не только»до цитаты из «Игры престолов» Мартина «и его дозор наконец окончен», ознаменовавшей похороны этой {не}любви) на фоне политических и культурных событий: здесь и Крым, и «паломники в сладких свитшотах», и Зарядье, и эпичное интервью Просвирнина, и хрестоматийный текст «После мертвой воды» Марии Степановой — но все же в центре внимания в основном «частное горе как затмевающий фактор политического безразличия».

Злая, безжалостная ирония преследует книгу до самого финала. Самой провокативной и страшной главой становится «Убежище» — ​текст, в котором рассказывают про людей, которые торгуют трупами погибших на войне в восточной Украине, а девочки-плакальщицы скорбят по ним за лайки и раскрутку в соцсетях. Не менее жесток автор, когда рассказывает и про дедовщину, негетеросексуальные отношения, практику аутоагрессии и насилия (в том числе сексуального).

Пожалуй, главный минус этой книги в том, что читателю надо обладать умением дешифровывать смыслы. Это нелегкий увлекательный мейнстрим, не поверхностное чтение, а вынужденная необходимость подключения к речевому инструментарию автора, который (что уж лукавить) непрост для восприятия. Что интересно: Данишевский сам иронизирует над сложностью своей речи в «Автобиографии травли» («Наверное, мои слова слишком сложные»), но упрощения здесь сродни уступкам, проигрышу в войне или поражению в игре.

В этой иронии четкая позиция — ​Данишевский не раз выступает в качестве тролля, высмеивая и политические реалии, и социальные капиталы, и маркетинговые стратегии, и иерархии внутри литературного сообщества, и действующие институции.

Игра в тролля оправдана и самим названием книги, ведь герр Маннелиг — ​рыцарь из средневековой скандинавской баллады, отвергший предложенную ему любовь тролля, возжелавшего стать чело­веком. И если смотреть на книгу как на песнь отверженного, многое становится понятнее.

Фактически Данишевский воюет с открытым забралом, не желая мириться с тем, что кто-то все еще живет, «неистово мастурбируя на красоту собственных убеждений,/возлюбив в себе протест против войны», а его бесконечный постмодернистский монолог (с упоминаниями Ханны Арендт, Кадзуо Исигуро, Полины Барсковой, затрагивая по касательной Венсана Дьетра etc.) похож на исповедь в кабинете психотерапевта. И можно было бы упрекнуть его в расчете, упоении собой и собственной памятью, а также в странной безжалостности по отношению к читателю, который как бы не нужен и одновременно предусмотрен самим посылом этих текстов, но «Маннелиг в цепях» будто не выбирает, о чем говорить: он становится рупором сегодняшнего дня, поколения, взращенного людьми, аннексирующими территории, в том числе и частные. И пусть местами это выглядит как борьба с собственными страхами перед адресатами любовной речи, которые вечно будут жить даже после того, как «дозор окончен»; единственное, что смогут сделать выигравшие, — ​это разворовать сантименты на цитаты.

Екатерина Писарева — специально для «Новой»