Крымов не изменил себе, но и с полным респектом вписал вольный сюр своего театра в портал сцены МХТ. Темы стучат, как колеса: страсть–брак–сын–смерть.

Все о главном.

Подымают пыль антикварные чемоданы графини Вронской и растрепанные страницы инсценировки 1938 года, легендарной «Анны Карениной» с Тарасовой и Хмелевым. Станционный снег 1870-х летит по видеоэкранам, бьется о старорежимный чугун колонн. Три бонны и гувернер (все — ​в темном платье, повторяющем цвета отделки здания МХТ) ведут Сережу. Благонравного мальчика в очках. Огромную куклу работы замечательного художника Виктора Платонова.

Всё — ​почти аттракцион. И почти балет. Театр двух художников — ​Крымова и сценографа Марии Трегубовой — ​передает пылкое, сложное, страшное без слов. Юный Вронский (Виктор Хориняк) вламывается в купе — ​и от встречи взглядов чемоданы Анны распахиваются. Что-то стреляет изнутри. По сцене обреченно разлетается ее батистовое белье… и игрушки сына.

От каждого движения Анны летят, витают вокруг нее стаи фольговых искр. И снег витает над всеми, вламываясь в вагон и в классную.

Разъяренный, оставленный женой Каренин сам гладит вицмундир. Железным голосом, сглатывая слезы, диктует условия раздельного проживания. Утюг дымит… дымятся плечи и уши сановника, весь он окружен белым паром гнева. Жаль «злую машину» неописуемо.

Анна прокрадывается в дом в день рождения сына. Падает на колени у кроватки. Оттуда вдруг вместо благонравной куклы встает живой плечистый светловолосый мальчик лет двенадцати. Упав на колени, Анна со страхом смотрит на Сережу — ​почти незнакомого, выросшего без нее. Мальчик медленно опускается в люк сцены. Лицо Смольниковой кричит в зал без слов.

Галерея цирковых реприз, зал передвижников. Всё словно из немого фильма «Анна Каренина». Из ленты сюрреалиста, собрата Бунюэля и Дали… но русского. Зачарованного классическим ордером Петербурга, линиями модерна Шехтеля, белизной батиста, бумаги, метели.

Все это на сцене — ​фон для актерского дуэта. Для яростной войны мужского и женского.

Прелестная, смешная, бессильная перед страстью, но и неспособная вышагнуть из привычек брака, из суровой школы педанта Каренина — ​Анна Марии Смольниковой предельно женственна. Таких героинь давно не было на сцене… да и не рождал их ХХ век.

Но и Каренин Анатолия Белого ей под стать: так яростно и беспомощно утверждает он на сцене полноту мужской власти над женой и семейной честью. Так хлопочет вокруг Анны, тщетно пытаясь наладить мирный домашний разговор. Так четко понимает, что говорить уже не о чем…

Все это завершается странно. Но с полной художественной ответственностью. (Сюрреализм Крымова привык отвечать за свои кульбиты. Здесь нет причуд ради причуд. Все осмысленно. В том и сила.) Молчаливые вышколенные слуги Каренина насильно снимают с Анны шляпку с вуалеткой. Надевают шубейку и пуховый платок, вручают потрепанную сумочку 1940-х.

В зал МХТ глядит уже героиня эпопеи Гроссмана «Жизнь и судьба». Мать 18-летнего лейтенанта стоит в метели у его могильного холма. Говорит помертвелыми губами почти то же, что Анна о Сереже. И так же (в своей линии романа Гроссмана) чувствует свою вину перед своим мальчиком.

… Общий опыт XX века отделил нас от Анны такой железной дорогой, такими рвами горя, что странной кажется сама способность зрителя 2018-го сострадать трагедии 1870-х. Но — ​все живо.

Анна бормочет в зал «Вопросы» Льва Рубинштейна, написанные для спектакля: кто помнит, куда шел тот поезд в романе? А другой поезд? А кто переписывался первыми буквами слов? Что там такое было с сенокосом? А с охотой? И зачем все это было, в конце концов?

Что «это»? Роман Толстого? Русский XIX век в блеске полков, балов и текстов? Опыт ХХ века?

Нет ответа. Но и за рвами ХХ века снег идет. Поезд стучит. Фонари МХТ сияют. Новая Анна К. выходит на сцену. И вечность культуры, повитой метелью, — ​тоже сквозная тема премьеры.

Прямая речь

— Я не делаю саркастический театр. Сарказм — это не ко мне. Это к тем, кто выше сюжета. А я всегда внутри: и когда делаю «Горки-10», я — тот старорежимный специалист, который выходит из шкафа в кабинете Ленина. И это меня там хором уговаривают строить коммунизм…

И так в каждом спектакле, тем более в «Анне Карениной». Какой же тут сарказм?

Одна из моих задач была — вырасти отсюда. Из этих цветов Художественного театра. Из прошлого. Вот мы сидим в фойе, я смотрю на портреты. И вспоминаю, как Сулержицкий в 1910 году ухаживал за больным Станиславским: а Станиславский был в тифу, на грани жизни и смерти. Вот лицо Радомысленского: он был ректором Школы-студии МХАТ, когда я поступал. А выпускал наш курс Вадим Шверубович, сын Качалова. Нам, первокурсникам, Шверубович рассказывал, как он служил в Белой армии. Конные отряды входили в деревню, реквизировали яйца. К седлам были приторочены стаканы — и на скаку мальчики из хороших семей взбивали гоголь-моголь. Мы слушали его в Москве, полвека спустя, и не верили ушам. Я надышаться этим зданием не могу.

Почему Гроссман? Для меня с самого начала сюжет был шире «Анны Карениной». Я позвал Леву Рубинштейна написать концовку. Потому что «Сережа»… это вообще именно тема Гроссмана. Жизнь и судьба. И эпиграф к роману Толстого — «Мне отмщение и Аз воздам» — про что? Про то, что — осторожнее… В жизни и судьбе. Всем воздастся.

Может быть, воздастся паровозом. Может быть — потерей сына. А потеря сына — про что? Где граница допустимого в спектакле? Только твоя душа: больше никаких границ. И если можно допускать отсебятину, сделать Вронского штатским (как у нас), то почему нельзя перейти в соседнюю комнату, где живет такой же великий роман? Роман про все, включая осенние листочки. Они хрустят под ногами командующего танковым корпусом перед наступлением.

Эти хрустящие листья перед смертями, смертями и смертями — их забыть невозможно. И когда Людмила сидит у могилы сына: ведь это не просто скорбь. Это и вина. Она его упустила. Недолюбила. Сложные отношения с мужем. Муж мальчика не очень привечал. Она смирилась. Там есть очень острая, горькая тема вины, которая тянется из «Анны Карениной».

Для меня «Сережа» прежде всего — про «Аз воздам». Что-то совершается, в пылу, — а потом получаешь на это ответ от жизни. Иногда страшный. Бесконечно человек спрашивает себя: почему? Где я ошибся? Вот колоссальные вопросы. Для меня «Анна Каренина» — роман о них, а не о том, как дама уходит от Каренина к Вронскому. «Аз воздам» она принимает до паровоза.

Поэтому можно, не выкатывая на сцену паровоз, уйти в другую комнату. А там вообще такое! Там XX век… Я часто вспоминал, пока работали, замечательный спектакль Петра Фоменко «Война и мир. Начало романа». Перед войной. Такие прелестные главы! И еще никто не знает, кого убьют, что сожгут… И сейчас витает похожее что-то. Ощущение опасности, которая всех может раздавить. Колоссальные вопросы стоят под нашими ногами. Ходить страшно.