— Вчера узнала о присуждении мне премии Анны Политковской. Это было совершенно неожиданно. И после того — все время думаю об Анне.

Я думала и думаю: Анна — единственный человек, который остался чистым. Единственный человек, избежавший компромисса. Резкий, прямой. Словно свыше благословленный своей непримиримостью. И особым сиянием этой непримиримости.

Я встречалась с Анной раза три. Особенно запомнилась одна встреча, в Осло. Мы обе читали там лекции. Пошли пить кофе, долго разговаривали вдвоем. Конечно: это был обожженный нерв. Она без конца говорила о Чечне, о войне.

И возле нее было всегда отчасти стыдно. Да, быть собой — было стыдно. Потому что она дошла до конца. А мы нет. Она не позволяла себе никакого отступления.

Я говорила Анне: я не смогла бы сейчас поехать в Чечню. И работать так, как она. У меня кончился внутренний запас защиты от зла. От созерцания зла. Внутренний запас того, что позволяет свидетелю горя такого накала остаться нераздавленным. Я не выдержала бы ее опыта.

А Анна… сколько раз она ездила на войну? В лагеря беженцев? Входила с грузом воды в захваченный зал «Норд-Оста». Помните? Ей разрешили принести заложникам воду. Сколько у нее было таких бесстрашных стояний перед лицом зла и перед лицом горя? Десятки.

Но хорошо помню и ее слова: людей на стороне добра всегда больше, чем тех, кто служит злу. И именно из Чечни, из прифронтовой полосы Анна Политковская это знание вынесла.

Она говорила: люди на стороне добра вели ее по войне. Спасали. Помогали. И кто-то из них платил за это жизнью.

Я не хочу громких сравнений. Но по темпераменту текста, по бескомпромиссности Анна ведь была — Короленко наших дней. Помните? Он так часто в текстах срывается на крик! От бессилия. От накала гнева. Благородного гнева.

Но в его России еще можно было кричать. И люди — слышали. Слышат ли сейчас?

Когда бываю в школах, у меня все чаще после разговоров остается чувство: школа сегодня ограничивает опыт детей военным опытом.

А я все время пишу о другом: о слабых. О выживании души. Не о том, как победить в войне: о том, как остаться на войне человеком.

На Украине я не была в зонах боевых действий. Но много разговаривала с беженцами из этих зон. И видела те же глаза женщин и детей, столкнувшихся впрямую со злом. С очень большим злом. Те же глаза, что у женщин и детей, переживших когда-то мировую войну.

И новейшие ликования сделали танк лучше американского, подводную лодку страшнее американской! — они не о технических приоритетах говорят. О технических приоритетах судить не могу. А вот о моральном содержании этих победных криков… Мы их считаем патриотизмом.

После Чернобыля мы все, весь мир, вплотную подошли к мысли: как опасно не любить! Даже не человека не любить, а жучка, паучка. Леса и грунтовые воды. Все, что мы так безжалостно насилуем ради прогресса. Природа в ответ на нашу нелюбовь взрывается яростью и бунтом.

Ее, природы, бунт может стать самым опасным из всех бунтов униженных и угнетенных, какие мир видел прежде. Природа кричит без звука, как опасно не любить! Мы не слышим.

Сейчас особенно возобновился культ грубого насилия. И мы с таким удовольствием вернулись в мир насилия! Еще раз: мы его заложники. И это очень пугает. Смотрите, с какой охотой судьи судят сегодня за репост, за шут знает что. И самое страшное, что люди в огромном «зале суда» (а сегодня он расширен до пределов всего мира — информация несется по миру мгновенно) слышат это «ликование судей». Удовольствие судить. И люди это впитывают.

Да, они не могут убивать сегодня невинных. По крайней мере — в нашей части света. По крайней мере — пока. Но отправлять в тюрьму по надуманным абсолютно обвинениям — могут.

Я думаю: мы все, люди нашей цивилизации, нашей «одной шестой» — заложники культуры войны. До сих пор. И может быть сегодня даже больше, чем были ими в конце XX века.

Записала Елена Дьякова, «Новая»