Его вдова щедро открывает то, что всегда было полностью, герметично ограждено от посторонних глаз: их личную жизнь. Но эта личная жизнь была так прошита электричеством эпохи, так скреплена ее драмами и сюжетами, что роман двоих становится романом с веком. Его пульс стучит метрономом за всеми событиями, частными и общими.

Конечно, ничего бы мы не узнали, если бы у Елены Георгиевны жарким летом 2002 года не было уникального собеседника. Книга — длинный диалог, участники которого вполне доверяют друг другу. К тому же оба они, каждый по-своему, любят Сахарова, и эта сложная и разная любовь держит повествование.

Е.Б.…Первый раз Кузнецов был посажен в 61-м году. А судебное дело было у троих — ​Эдуард Кузнецов, Володя Осипов и Илюша Бокштейн. И когда Эдик освободился, его ко мне в дом прямо из Владимирки, с заходом в баню, привел Феликс Красавин, сын подруги моей матери.

Ю.Р.А что им инкриминировали, Кузнецову, Осипову и Бокштейну? Это за митинги или вообще по совокупности?

Е.Б.По совокупности, они были антисоветчики и антисоветская организация. Еще кто-то их подслушал, фигурировала такая фраза: они гуляли по набережной вдоль Кремля и кто-то брякнул: а вот взорвать бы. Меньше всего собираясь взорвать! Мальчишки, вот те же самые мальчишки, которые там, на Западе, машины жгли. Эти ничего не жгли — ​философию изучали. Эдик на философском факультете учился. Стихи кропали, гениальными себя считали. Но нормальные парни в ненормальной стране, на самом деле. А Феликс — ​сын подруги моей мамы, он на пять лет младше меня, его папа был такой Петя Ташкаров. Фамилия исчезла из истории, хотя ее надо восстановить. Он один из авторов знаменитой «Истории партии». Когда они ее кончили писать, их было три автора, и дали Сталину прочесть, Сталин их вызвал к себе поговорить.

Ю.Р.Это «Краткий курс»?

Е.Б.Да. Петя пришел домой, провел вечер с беременной женой. Утром Настя ушла на работу, это мамина подруга. А Петя взял и застрелился.

…От Эдика Кузнецова я привезла ужас от свидания с человеком, готовящимся к смерти, и поехала к Андрею Дмитриевичу.

Ю.Р.Куда поехали?

Е.Б. Мне Валерий сказал, Андрей Дмитриевич пишет документ — ​обращение по поводу смертной казни. И вы должны ему все в подробностях рассказать.

…Была уже совсем ночь, и мы с Андреем Дмитриевичем поехали на Центральный телеграф посылать телеграмму Подгорному, по-моему, или Брежневу, не помню, и Никсону, два адреса. Через пару дней по какому-то поводу я поехала опять к Сахарову с этими делами, и опять была какая-то телеграмма. Не помню что, но я уже по дороге домой сама ее на Центральном телеграфе с подписью Сахарова отдавала. И дежурный телеграфист не хотел у меня принять: подпись «Сахаров», трижды Герой и прочее. Я что-то там вякала. Пришла старшая, пустой зал на телеграфе, часа два ночи. Я посмотрела в окошечко, а это была та, которая принимала телеграмму, когда мы были вдвоем. И она говорит: прими, это его жена. Я думаю: ну ладно, пусть. Так что нас поженила вот та старшая. И почти сразу был назначен кассационный Верховный суд здесь, в Москве. Родственники всех этих осужденных даже не приехали, не успели.

На кассационном суде мы оказались вчетвером: мама Юры Федорова, я, Ева Менделевич и Сахаров. А на улице беснующаяся толпа евреев. Два дня до суда ушли на то, чтобы доказать, что Кузнецов еврей. Володя Тельников бегал, я возила маму Эдика в нотариат. Когда умер ее муж в 39-м, то она решила, зачем им жить под еврейской фамилией, когда тут фамилия ee, законная, русская.

Ю.Р.То есть это у отца была еврейская фамилия?

Е.Б. Да, отец Эдика еврей был. И вот этот документ мы нашли, но саму бумажку Володя Тельников получил только рано утром перед началом суда. И вот я стою перед зданием суда, и бежит запаренный Володя, сунул мне эту бумажку. И я иду туда с доказательством, что у нас Эдик еврей.

Ю.Р. А зачем это?

Е.Б.Отпускали же только евреев, да и «самолетчиков» Запад защищал тоже в основном как евреев, стремящихся на историческую родину. Ну и смертную казнь отменили, по-моему, 30 декабря, ну вот просто Новый год. Все! Прошел этот суд, мы выходим на улицу, нас окружает толпа евреев орущая, все в восторге от того, что Сахаров им говорит.

Ю.Р. А Сахаров на суде был?

Е.Б. Сахаров был с нами на суде. Когда был судебный перерыв, мы пошли в буфет, я взяла на всех сосиски и немного сердилась на Сахарова, у меня было много оснований сердиться.

Ю.Р. Скажите, а интереса такого женского не было еще или он уже был?

Е.Б. Не было.

Ю.Р. Он очень красивый был в этот момент?

Е.Б.Он был вполне внешне приличный.

Ю.Р. Я смотрю на эту фотографию, вот Смоктуновский такой.

Е.Б. В общем, не было никакого романа, даже зачаточного. Но я же тоже опытная, слава богу, мне не 17 лет. Я понимала, что он проявляет ко мне интерес, это я понимала. Теперь я думаю, говорила я или нет, на кассационном суде, пожалуй, этот момент был первым в нашем с ним общении — ​разговор о личной жизни, о семье.

Ю.Р.То есть какая-то доверительность?

Е.Б.Впервые возникла там. И Андрей запомнил, что я ему сказала, что я мечтаю уйти на пенсию и заниматься внуками, которых у меня еще не было. Но Таня как раз вышла замуж, и я считала, что раз девка замужем, дальше — ​больше, семья будет расти.

Ю.Р.Но вам же не 17 было лет, а сколько?

Е.Б. Мне было за сорок сильно, по-моему. Это был 70-й год. 46 или 47 лет. Я же старая баба. Но я вообще должна тебе сказать, что тогда ко мне многие проявляли интерес, так что это не было особенным чем-то. По-настоящему я интересной стала, мне кажется, к сорока годам.

Ю.Р. И я думаю, я посмотрел. Мне и сейчас кажется, что вы интереснее, чем были в ранней молодости. То есть вы из тех женщин, которые с годами набирают.

Е.Б. И я беру на всех сосисок. Ну я знаю, у Евы Менделевич, которая на каких-то случайных попутках при­ехала и живет у меня, денег нет, ну мама Юры Федорова, но Сахаров-то может заплатить за эти сосиски?

Ю.Р. Еще не знали, что он прижимистый?

Е.Б. А он хоть бы что, между прочим. Но до этого были такие случаи, что вот мы на Комитете заседаем довольно долго, выходим на улицу. Метро нет, троллейбуса нет. И мы всегда с ним — ​с Твердохлебовым — ​на одном такси едем. И Твердохлебов у меня спрашивает: «Люся, у вас деньги есть?» Я говорю: «По-моему, один рубль всего, с мелочью». Он говорит: «А у меня, наверное, тоже». И он Андрея спрашивает: «Андрей Дмитриевич, а у вас когда зарплата?» И Андрей Дмитриевич говорит: «А я не знаю, мне на книжку переводят». И ничего не понимает из нашего разговора.

Ю.Р. А вы это действительно знали, что он не понимает?

Е.Б. Я не знала.

Ю.Р. Думали, вот жмотяга.

Е.Б.Ты понимаешь. Мы с Андреем Твердохлебовым ездили так: считали, сколько у нас есть, говорили водителю: вот у нас два двадцать, дальше мы пешком пройдем. Сахаров знал «чай–Вольпин–кекс», но никогда пирожное или какой-то торт казенный не купил, ни разу.

Ю.Р. То есть на халяву приходил?

Е.Б.Абсолютно. …Я думаю, что ему было очень тяжело с детьми. И в дневнике очень много об этом. Он такие вещи пишет о прошлой семейной жизни. С Клавой было трудно, и были отдельные счастливые периоды, но сразу следующая фраза — ​очень любил детей. А ничего не получалось. Ну, наверное, очень любил детей, как он мог не любить их, когда чужих детей, вот мы по Аньке и Мотьке знаем, что он вообще готов их, как кошка, облизывать. Наверное, он маленьких очень любил, а потом какой-то пропал контакт.

…Я пришла к Андрею за каким-то делом. Такая деталь. Когда я приходила что-то работать, то я приносила всегда кофе, у них в доме никогда не было кофе. И еще что-нибудь пожевать, пачку печенья, например, потому что никогда ничего не было там.

Ю.Р.То есть вообще ничего не было — ​ни поесть, ни попить?

Е.Б.Про попить — ​не знаю. И вот 23-го, когда я уходила, возникла какая-то странная пауза. И Андрей, провожая меня к дверям, держал скрепку в руках большую и почему-то протянул ее мне, а я ее взяла с другой стороны, и он потянул ее на себя и сказал: «Люся, останьтесь». А я сказала: «Не знаю, нет!» И ушла. И когда я шла под его балконом, он стоял на балконе. А я шла и думала, может быть, надо было остаться. Ну, в общем, я была в растерянности, скрепку какую-то ощущала, как будто она осталась в руке.

Ю.Р.Проводник.

Е.Б.Да, проводник. Я ее отпустила и ушла. А 24-го опять пришла с кофе и с прочим. И осталась, и мы очень долго сидели, разговаривали о каких-то очень интимных вещах, об Андрюшиной семейной жизни, и я ему сказала: ты вообще тот еще возлюбленный, в первый раз в жизни — ​роман. Тебе даже нечего рассказать. Ни одного романа не прожил.

Ю.Р. А это вы впервые перешли на ты?

Е.Б.Он мне всегда говорил Люся, вы, иногда ты, в последнее время. А я всегда говорила Андрей Дмитриевич, вот до этого момента. И очень смешно и нервно было. Андрей стал стелить постель и достал новый комплект белья. Я спросила: «Что, специально купил?» Он говорит: «Да». Я говорю: «Ну ты даешь!» И какая-то разрядка произошла. Среди ночи я позвонила маме и сказала: «Мама, я не приду». Это было два часа ночи. Она говорит: «Да я уж поняла». И утром, днем уже, мы приехали сюда. Мама лежала, она плохо себя чувствовала, и Андрей Дмитриевич пришел к ней в комнату и сказал: «Вот, я пришел с вами знакомиться». Потом обедали уже здесь, на этой кухне.

Ю.Р.Не объяснялся, ничего не говорил о любви?

Е.Б.Нет. Ничего не было, ни одного слова. У меня здесь около этого шкафа была полка и стоял проигрыватель. Я стала обед готовить и поставила первое, что там стояло. Это был Альбинони, и вот Андрей здесь сидел и вдруг начал плакать. Вроде знакомый, вроде незнакомый. Я не понимала этого. В общем, я потушила свои эти самые бра, закрыла дверь и ушла. Прошло, наверное, полчаса, если не больше, потом он пришел в ту комнату, в первую, и говорит: «Люся, а мы обедать будем?» Я говорю: «Ну пойду сейчас доделаю». И сказала неожиданно ему: «Что? И жизнь, и слезы, и обед?» И испугалась, что немного кощунственно, а он рассмеялся, и всякое напряжение прошло, по-моему, уже навсегда.

Ю.Р.Бог свел, и все.

Е.Б.Про Бога не знаю. Это очень странно было. Альбинони звучит, а я чего-то жарила, потом обернулась, а он сидит и плачет. Наверное, я сразу поняла, что это не просто так. Юра, я же не была святая, как ты понимаешь. И были проходящие романы. И были и с цветами, и что хочешь, всякие. А вот тут я поняла, сразу: ну вот хорошо будет, плохо будет, как гроза стукнула и — ​мое, все! И тут все соединилось…

…Я единственно что про себя задолго до этого знала — ​мы с Ванькой очень трудно расходились, потому что как в песне — ​«у нас любовь была, а мы рассталися». В общем, надрывов было дикое количество. И когда эти надрывы прошли, я стояла в своей комнате у окна, и вдруг я почувствовала такое неимоверное, такое прекрасное чувство свободы. Я снова молода, и я себе сказала: никогда. Целуйся с кем угодно, романов может быть сколько угодно — ​но никаких юридических или более крупных связей заводить не буду. Потому что мне тогда казалось, это всегда кончается чувством несвободы. А обрести его заново безумно трудно. Я никогда не забуду вот этого ощущения. Ну вот, а тут вот свалилось. Я ведь очень долго сопротивлялась официальному бракосочетанию. Наташа на меня капала, мама капала, и все время еще баланс был, как будет лучше детям, так или этак. Ну детей же не скинешь со счета.

Ю.Р.Это Бог свел и советская власть.

Е.Б.Да, советская власть заставила жениться. Я больше никогда в жизни у Андрея не ночевала. Это вообще нарушение моего правила. Спать ходи всегда домой, можешь не одна, но домой. И я поехала в Ленинград делать очередную передачу Эдику и ночевала у Bepы. Вера — ​это невестка Натальи Викторовны, Наташи. Мы сидели с ней, пили кофе, и я показала ей эту фотографию, ничего не говоря. Она очень внимательно рассматривала, и она мне говорит: «Слушай, девка, он случайно не алкаш?» Вот так.

Ю.Р. А я ее очень люблю, эту фотографию. Тут у него очень хорошее лицо.

Е.Б.Но тут и дата есть.

Ю.Р.Это счастливый случай, я обычно никогда не подписываю.

Е.Б. Все я тебе рассказала, даже про скрепку.

Ю.Р.Про скрепку — ​это чудно. У него было ощущение, что сразу что-то произошло и вот он встроился в это?

Е.Б.Мне кажется, что да. Что дальше было? Вот мы пообедали, я маму покормила, она не вставала. Потом мы пошли гулять, и я Андрею показала одно из своих любимых мест. Это место — ​церковь на горке за высоткой, ты, может быть, ее знаешь. Там заднее крыльцо выходит на набережную. Высоко там, далеко видно. И вот мы на этих ступеньках уселись, и кругом валялись какие-то бумажки. Я взяла и начала их поджигать, маленький костерочек, и вот тут мы заметили, что за нами следят. Видимо, они решили, что мы разговаривали тайно и жгу я какие-то реальные бумаги. Из-за забора Котельников все время выглядывал то один человек, то другой. Это первый раз мы заметили слежку за нами двумя. А вот костерок очень их взбудоражил. Все… Андрей приходил, был приходящий довольно долго.

Ю.Р.Мама спокойно восприняла?

Е.Б.Я бы сказала, скорей сдержанно. Никакого восторга не проявляла. Надо сказать, что мама ни к законным, ни к незаконным не проявляла восторга. Она не относилась к числу женщин, которым обязательно нужен зять.

Ю.Р.Он такой застенчивый человек, причем у вас еще дверь между двумя комнатами?

Е.Б.Мы ее закрыли. Кроме того, я даже повесила на нее ковер, хотела для звуконепроницаемости, что ли. После того как мы погуляли, он меня проводил до дома и поехал домой. На следующий день или через день должны были приехать его ребята.

Ю.Р.У вас же с двух сторон дети. Рема и Таня тоже здесь были?

Е.Б.Рема и Таня тоже жили то здесь, то не здесь. А когда они приехали, в тот вечер Андрей уже был здесь. Он своих ребят встретил, побыл с ними и приехал сюда. И Таня его у входа поцеловала, и он очень обрадовался. Она мгновенно его приняла, а Алеша так скептически отнесся, очень отстраненно как бы. И вечером ребята — ​Ремка, Таня, Алешка — ​затеяли играть в «цветы» — ​«Все цветы мне надоели, кроме…». Я тут готовлю ужин, и Андрюша включился в эту игру на уровне ребят с таким восторгом, что просто куда там, никогда не играл, а тут вдруг весело и хорошо.

Ю.Р.Он комфортно себя чувствовал или…?

Е.Б.По-моему, совершенно комфортно. И вот здесь был знаменитый чай с селедкой: еда какая-то на столе, и Андрей берет кусок селедки и обмакивает в чай. Таня и мужики кричат: «Андрей Дмитриевич, что вы делаете?» А Андрей говорит: «А что? Грею селедку». Ну все — ​и мама сидела вместе с нами — ​все были ошарашены. Потому что до того мы с ним тут обедали и ели, но все как-то получалось, я подавала горячее. Холодного не было, а тут селедка. Я Алешу переселила в мамину комнату. Алеша очень хмуро так переносил постели и все прочее, но не вякал ничего. Ну вроде бы как установился очень смешной режим. К вечеру где-то Андрей приезжал сюда, ночевал здесь, в пять-шесть утра я его провожала домой: он считал, что он должен был в школу Диму отправить. В шесть часов я в халате выходила проводить его, потом мы заметили: из окон нашего дома за этой странной парой — ​за нами — ​наблюдают. Но тут было еще одно, чисто эстетическое наслаждение: утром в хорошую погоду с моста на рассвете безумно красиво выглядит Андроников монастырь. Он становится каким-то розовым. Просто каждое утро как какой-то подарок сказочный.