Эта подборка, наверное, последняя с еще совсем неизвестными для читателей стихами Межирова. И с одной стороны радостно, что все они уже опубликованы, но и грустно, потому что закончилось время поисков и появления, может быть, нового звука его поэтического голоса.

Он любил строчки Пастернака «Не надо заводить архива,/ Над рукописями трястись…», да и не заводил, и тем более не трясся над ними. Но рукописей много. И самих архивов оказалось несколько, и совершенно разрозненных — оставленный в Москве и в Портленде, и в Нью-Йорке, где он жил в Америке. «Приличествуют жалобы тебе ль,/ Чья жизнь прошла, казалось бы, в забавах./ Ты был рабом, изгоем, а теперь/ Окажешься изгнанником вдобавок…» — написал он о себе в США. Тоскуя по родному пространству, он следил за происходящим, томясь событиями, живя заботами земли, за свободу которой в Великую Отечественную воевал и проливал кровь. «Он и теперь к России,/ Как и тогда, приник./ Она ему родник,/ И крест, и гнет вериг». Так я сказала о его горестных раздумьях и неотвязных «слепых наплываньях» (Набоков) отчизны.

Стихи публикуемой подборки были не так давно обнаружены вдовой поэта и моей мамой Еленой Афанасьевной Межировой в нью-йоркских рукописях. Она попросила передать их в «Новую газету», в свои 97 лет живя в той же манхэттенской квартире и неторопливо разбирая уже остатки архива. Конечно, она не архивный работник, поэтому так раздроблено и не регулярно появляются в печати его стихи.

Межиров уехал из России весной 1992 года и, похоже, что все стихи этой публикации написаны в Америке. Он принципиально не ставил дат, делал это исключительно редко, потому что считал, что стихотворение, если оно удалось, уже существует в вечности, порой предсказывая во времени события грядущего. «Волнует тот, кто сам волнуется…», — написал Аристотель в «Поэтике». А мысли… Мысли всякие бывают, как говорил Межиров. Но убедительны они — только поддержанные внутренней музыкой строк. Только она — доказывает и утверждает.

Зоя Межирова

Командировки

Ради галочки летая, В разных «Боингах» и «Ту», Ради галочки болтая Всяческую ерунду. 1972 г.

Это были скверные полеты. Облака. Туман. Редко-редко — звук правдивой ноты. В остальном — обман.

Выездной осколок фальшфасада, Что тебя вело По кругам имперского распада, Сквозь добро и зло…

Если войско на плацу весеннем Строится в каре, Ничего, товарищ, не изменим При плохой игре.

При плохой игре хорошей миной Царства не спасешь, И любая правда станет мнимой, Превратится в ложь.

Прах войны холодной отряхая, Лондоном дыша, Понимал — игра была плохая, Мина — хороша.

И еще случайное, другое, Молния и гром. Под одним зонтом над Темзой трое, Под одним дождем. 2001 г.

Страна больна. Подхвачена простуда В чернобольском снегу. И вот не в силах я уйти отсюда, Остаться не смогу.

Чернобыль духа, бормотуха, глухо Слова звучат. Растерянность, смятенье и разруха, Охотнорядский чад.

И нету в доме ни врага, ни друга, Апартамент пустой И не удивлена моя прислуга Стерильной чистотой.

Такой порядок у меня в квартире, Как будто в ней никто и не живет. И нет меня ни в Граде и ни в Мире, Моих часов и дней закончен счет.

Минуту лишь на кухне похлопочет, Поддон протрет. А за уборку деньги брать не хочет И не берет.

А денег у меня полно. Недаром Когда-то от инфляции погиб Рим и взметнулся над ее угаром Атомный гриб.

Беспрекословной власти жаждет каждый В Совете и беспомощен Закон, Покамест к федерации однажды Сама не прирастет частица «кон».

И потому дела в Совете плохи, Что за столом Совета и страны Сидят совсем не пасынки эпохи, А единоутробные сыны.

Равно с другими жаждут диктатуры, Где для себя наметили места, И Ярин-барин, тунеядец хмурый, И Ельцин, что в мешке упал с моста.

Издалека

Все держалось на страхе, на плахе, — Но когда чуть ослабли они, — Запылали твои Карабахи, А за ними вослед и Чечни: По Леонтьеву — возраст империй, А по утренним сводкам — потери, А потерю попробуй верни…

Часть проезжая скована льдом. А в Лебяжьем проулке седом Дом доходный, Михалковский дом Повидал всевозможные виды, И стоит, опираясь с трудом На старинные кариатиды.

Тьма кромешная. Грохот и вой. Океанской волной штормовой Побережье накрыто Флориды. 2000 г.

Бильярдная на Амстердам авеню в Нью-Йорке, Мужчины в «Ролексе», женщины в норке. И неподалеку от входа находится там Пуловский стол по прозвищу Чайна-таун.

И постепенно я понимать начинаю, Что он, этот стол, всецело принадлежит Китаю. На нем в молчаньи играют высокие и худые Китайцы какие-то молодые.

Играют они пока что довольно слабо, Но в перспективе у них — мировая слава, Потому что они с утра и до ночи поздней Играют все молчаливей и все серьезней. 1997 г.

Тот, кто был на Соловках туристом Или зэком, понял, что раскол Зародился в том краю лесистом И по всей истории прошел.

Русская история угрюма, На себе замкнутая смутна, Вся она — раскол — от Аввакума Вплоть до Горбачева-Ельцина.

От раскола все ее идеи, Вся возня и смута от него, Никакие пришлые злодеи В ней не изменили ничего.

Что сейчас в России происходит? Просто продолжается раскол. Протопоп в костер спокойно входит, Так же бос и так же полугол.

История Судьбы Народа и страны Составлена, дабы Взглянуть со стороны.

Со стороны видней Тысячелетья дней. Слышней часы веков И скрежеты оков.

Согбенный виден вид, Его который раз Темница распрямит, Как распрямляла нас.

Только на старости лет я дополнительно понял впервые: Комплексом неполноценности порождены Хемингуэй и Джек Лондон, Лотрека мазки цирковые И восхваленья Таманцева, Лоуренса и войны.

Ну и, конечно, все бредни мои о боксерах, Теодорах, маркёрах, чья доблесть не всем по плечу. Ну и, конечно, баллады, баллады, в которых По вертикальной стене без глушителя на мотоцикле качу.

Верить хочется мне, что мечтатель, читатель немногий Не осудит за это ущербную лиру мою.

Комплексу неполноценности кланяюсь в ноги, Силу в слабости черпаю и, почерпнув, отдаю.