До 12 июля Вова жил в психоневрологическом интернате (ПНИ). После публикации в «Новой» откликнулась семья из Рыбинска. Договорились: возьмут Вову на лето как бы в гости, там и решат, смогут ли забрать насовсем. Но опека их запугала (совсем не зная ребенка — на всякий случай, видимо), и глава семьи передумал. Хотела забрать Вову и сотрудница его ПНИ. Дети ее согласились, даже обрадовались, но муж, чин из ФСИН, так и не смог представить, что рядом будет жить «человек из-за забора». Раз в месяц-два я волонтером навещал Вову, стала ездить к нему родная сестра-студентка, и космический сюжет его поделок (помните пластилиновых человечков в безвоздушном пространстве?) получил развитие: на горизонте появились таинственные инопланетяне, а число космонавтов возле ракеты выросло до четырех.

В конце 2017 года случилась история с семьей Лицегевич (о том, как из нее забрали детей из-за непозволительной, с точки зрения местных чиновниц, длины волос у четырехлетнего мальчика, читайте в «Новой» №142 и 143 за прошлый год и №1 с.г.). 27 декабря детей вернули, а в январе я поехал их обследовать. Убедиться, что им там действительно хорошо: чиновники и сотрудники детсада говорили на суде такое, что впору было встревожиться (при этом обследовать детей никто не додумался). Смотрел всех, особенно младших, очень тщательно — и утвердился: боролись мы за них не зря. Побольше бы таких семей, где здоровые отношения и любящие взрослые, заботливые и трудолюбивые, что и есть главные условия нормального развития человека!

Вернувшись домой, понял: именно такая семья нужна Вове. Во-первых, село — с его укладом, ритмом. Вова до детдома в селе и рос. Во-вторых, семья полная, имеет хороший опыт воспитания мальчиков, да еще сирот. В-третьих, есть авто- и сельхозтехника, что так важно для Вовы (в ПНИ он перечинил все велики, самокаты).

О мужчинах. Глава семьи Владимир Михайлович и племянник Дмитрий — потомственные крестьяне. Люди работящие, добродушные, простые, в городе таких уже не сыщешь. Роли в семье разделены: Любовь Петровна воспитывает детей, возит их на машине к специалистам и врачам в Боград, Абакан, Красноярск, мужчины тем временем заняты огромным хозяйством. Младшие дети участвуют в нем символически — ухаживают каждый за своей грядкой, помогают перебирать картошку. Взрослея, включаются в более ответственные дела — ухаживают за курами, кроликами. Старшие, как Витя (ему уже 19, свободное от учебы время проводит у Лицегевичей), ездят с взрослыми на покос и по ягоды. Все — добровольно, естественно, с любовью к делу.

Потом приехал к ним в марте. Все ребятишки за 2,5 месяца подросли, стали румянее, успокоились. Любовь Петровна тоже заметно ожила, повеселела. Продиагностировал и ее. Обработав опросники, понял: она воспитатель от Бога.

Мне кажется, эта семья в хакасской степи с древними курганами интуитивно держится того, что академик Асмолов назвал культурой достоинства. Это отчетливо проявилось после бессудного отобрания семерых младших детей: не будь ее в Лицегевичах и их взрослых уже детях — так и погибло бы, разрушенное бесчеловечной логикой обезумевших местных чиновниц, все разумное и доброе, что столько лет создавалось трудом и любовью.

При требовательности и внешней суровости («я строгая мама» — говорит о себе) Любовь Петровна — женщина чуткая и душевная. С хорошим чувством юмора и самоиронией. Детей не обманешь: регулярно прибегают к ней обняться — с чувством, но как-то ненавязчиво; знают, что всегда могут запастись у нее теплом. И — совершенно нет показухи, которую в иных учреждениях, да и семьях чувствуешь по общему напряжению, ненужным улыбкам и вычурным жестам. Тут все естественно, спокойно и по делу. Таких бы родителей всем нашим сиротам…

Долго собирался с духом: а нужны им после пережитого новые дети? И уже поздно вечером, ожидая автобус, рассказал Любови Петровне про Вову, отдал тот номер «Новой». Она живо откликнулась: как раз Е. заканчивает школу и уедет к родне в Красноярск, «но это только летом, раньше никак, да и понравится ли ему у нас?».

Больше двух месяцев ждала разрешения райотдела опеки, а в июне-июле трижды ездила за 300 км в Красноярск получать добро от регоператора и знакомиться с Вовой. Руководство ПНИ не хотело, чтоб он знал, что приехали «по его душу», — мол, дестабилизируется. Я так не думал и до приезда Любови Петровны узнал у Вовы, что в семью он все еще очень хочет. Спросил, согласится ли, если его заберут мои друзья из Хакасии. Рассказал о семье, о младших-старших, сказал, что это село и там много трудятся. Вова был «за», и когда Любовь Петровна через 5 дней знакомилась с ним, тоже, по просьбе начальства ПНИ, не раскрывая своих целей, он прямо сказал: я все знаю, согласен. На поведении его это никак не отразилось. Рассказали Любови Петровне об особенностях Вовы. Внимательно выслушав, ответила: так у меня они все примерно такие…

Соцпедагог ПНИ потом сказала, что научила Лицегевич оформлять пенсии на детей-инвалидов: воспитывая их годами, она не знала всех своих опекунских прав (к вопросу о ее «меркантильности»; кстати, опекунские пособия там в два раза меньше, чем в Красноярском крае, а он — вот, рядом.) И чем-то приглянулась она начальству ПНИ, внушила доверие, так что документы сделали быстро. И Вова поехал домой.

Звонил потом Любови Петровне и слышал: все хорошо; есть над чем работать, конечно, но парнишка славный, спасибо вам. Вскоре поехал к ним «живьем».

Увидев Вову, сразу заметил: за месяц и неделю жизни дома он загорел и вырос — вверх, вширь и как-то внутренне.

У Лицегевичей Вова сразу со всеми подружился, будто всегда тут жил. Со знанием дела помогает в хозяйстве, присматривает, когда надо, за младшими. Вечером топит баню — вызвался сам. В свободное время чинит велики и колесит по селу и красивейшим окрестным степям. Завел друзей, играет в футбол. Школа у него теперь чрез дорогу, и, зайдя раз во двор, он познакомился с директором: «Я Вова, приехал учиться в 8-м классе, а вы здесь кто будете?»

Обследовала Вову детский психолог из Красноярска Елена Селиванова — и тоже не нашла отклонений, из-за которых стоило бы помещать его в ПНИ. Это — серьезнейшая проблема: только в одном ПНИ знаю с десяток детей, которые вполне могли бы успешно жить и развиваться «на воле», если б не учреждения, из которых они туда попали. Иные детдома, отправляя подростков в ПНИ, дают им волчий билет, заранее лишая дееспособности, — вместо того чтобы работать, искать к ним подход.

Уезжал счастливый — будто в мечте побывал. Ожидая автобус, сидели с Витей (одним из старших сыновей Любови Петровны) в его недавно купленной 99-й. Глядели в вечернее небо на растущий месяц и пламенеющий на юге Марс, говорили про спиралевидные галактики, черные дыры и мракобесие на центральном ТВ («Земля — плоская, это надо ж такое сказать!»). Вова, позвонив сестре и передав со мной приветы «всем, особенно психологу Алене и волонтеру Тоне», гарцевал рядом на велике, демонстрируя торможение с разворотом. «Он хороший человек, — неожиданно сказал Витя, — умеет ценить отношение». Показался автобус, и, пока я выбирался из машины, Вова вышел на обочину проголосовать, чтобы он не проехал мимо.

3 сентября ему исполнилось 14.

Этот сюжет не сложился бы, вступи в силу анонсированный недавно министром Ольгой Васильевой закон о приемных семьях. Откуда тот взялся, сомнений мало: сироты из детдомов медленно перетекают в семьи. Иные детдома вовсе закрылись, и, почуяв тенденцию, «сиротская» бюрократия своим коллективным, «насекомым» разумом родила этот проект и озвучила его министром просвещения.

Так все вдруг узнали, что сирот наших губят не только в проклятой Америке. Что из этого следует? Нужно развивать систему сопровождения приемных семей, учить специалистов, всячески помогать семьям и т.д.? Никак нет: ужесточить, сократить и начать всех тестировать.

Отрадно, что после случившегося шума, несмотря на горячую поддержку этих инициатив бюрократией на местах, министр включила заднюю, а чиновники догадались-таки обсудить проект с экспертами.

Вопрос: каковы альтернативы устройству сирот в замещающие семьи? Их две: сохранение в кровных семьях либо госучреждение (детдом). Про первую скажу лишь, что, много декларируя, делает государство мало. Про детдом скажу больше.

У одной Лицегевич несколько детей окончили одиннадцатилетку, нескольким сняли «умственные» диагнозы. Сколько детей в рядовом детдоме заканчивают 11 классов и сколько в нем снимается таких диагнозов? Все, кто в теме, скажут: учреждения диагнозы эти лишь выставляют. Снимать их стремятся исключительно замещающие родители. Помню, завуч «моего» интерната просила написать заключение, что у 8-летнего С. — УО (умственная отсталость. — Ред.). Я написал, что УО нет. Тогда этот диагноз выставила краевая комиссия, и лишь вмешательство одной прогрессивной чиновницы спасло ситуацию. Спустя 6 лет С. забрала семья из Подмосковья; его обследовали в НИИ психиатрии, УО там тоже не нашли. Таких детей знаю десятки.

Сколько выпускников детдомов заводят нормальные семьи и не имеют проблем с законом? И каков в этом смысле КПД приемных семей?

Про насилие. Студентка опрашивала четвероклассников школы-интерната про настроение, и каждый третий сказал: очень плохое было, когда меня учитель на уроке побил. Учитель. На уроке. А что происходит порой в детдомовских спальнях?

Чиновники считают все это достойной альтернативой приемным семьям. Видимо, потому, что в закрытых и полузакрытых казенных «избах», в которых порой живут по 300 детей, гораздо проще «хранить сор», создавая видимость благополучия. Если б не приемные родители, никто бы не узнал, что творилось в челябинском интернате. Как тут не засуетиться?

И вот вам семья Лицегевич — она одна своим существованием обнаруживает всю абсурдность новых бюрократических инициатив.

Принимать же законы, из-за которых в учреждениях станет больше сирот, для государства по меньшей мере непрагматично.

Николай Щербаков, психолог фонда «Счастливые дети» и кризисного центра «Верба», преподаватель Сибирского федерального университета, — для «Новой»

Как остановить жернова

Краткий экскурс в красноярский опыт освобождения детей-сирот

Если б Владимира не спасли сейчас, сложилось бы у него, скорее всего, так: из одного ПНИ в 18 лет перевели бы в другой, для взрослых. Там бы и жил, там бы, вероятней всего, и умер: чаще всего это пожизненно. Как и поражение в правах — на работу, на деньги, на собственные представления, как их тратить. На женитьбу и детей.

Конечно, с 18 лет шанс победить систему, вцепиться зубами и выкарабкаться из ее чугунных схем — судебно-психиатрические экспертизы, вереница судов — был всегда и есть. Это чертовски сложно, но, например, несколько лет назад в Тинском ПНИ (Красноярский край) у этого шанса были фамилия и имя — Сергей Ефремов, директор этого желтого дома. Он бился за подопечных с диагнозом «умственная отсталость в умеренной и слабовыраженной степени» (таких полно в ПНИ, но мало ли их и тут, вне спецучреждений, — ничего, живем как-то), и порой, уже на четвертом десятке лет, они выходили на волю. Это именно бывшие детдомовцы, расти они в семьях — никто б о таком диагнозе, перечеркивающем будущее, и не заикался.

Ефремов социализировал, дал профессию, восстановил в судах дееспособность и выпустил из интерната несколько десятков, прежде найдя им работу, родных… Он был тем везением, что меняло все в жизни отверженных. Такой человек не мог не случиться. Но скольких он не освободил? На премьере фильма Александра Кузнецова «Краткая инструкция по освобождению» Ефремов поднялся и долго перечислял имена сирот, которым не успел помочь выбраться… А почему вообще в ПНИ оказываются те, кто явно достоин лучшей участи? Как они туда попадают? Халатность, непрофессионализм, случайность, злой рок?

<…> «Использование карательной психиатрии против взрослых, которое было осуждено и отвергнуто по всему миру, по-прежнему процветает в детских учреждениях, потому что это явление менее известно и в его отношении не проводилось такого же международного и национального воздействия и давления. Дети-сироты в России не имеют права голоса, они не могут обращаться в СМИ и информировать их. Сиротское учреждение представляет для ребенка форму полной изоляции от общества, посещающие его волонтеры и меценаты, как правило, боятся раскрывать полученную информацию, опасаясь того, что в результате в будущем им будет прекращен доступ в учреждение» (из доклада Гражданской комиссии по правам человека России «Карательная психиатрия в отношении детей-сирот России» за декабрь 2013 года»).

Поясню, почему взял доклад за 2013-й. Когда Ефремов ушел на другую работу, а это был именно 2013-й, парии не могли остаться без призора и радения — и случился Щербаков. Господь не оставляет тронутых им — реально или только в психиатрических диагнозах: когда Ефремова перевели директорствовать в школу (он и ее, кстати, преобразил), психолог Николай Щербаков, бьющийся за детей «группы риска», выправляющий им судьбы, добился приезда в Красноярск комиссии Независимой психиатрической ассоциации России, специалистов Московского НИИ психиатрии. Полномочий у нее — благодаря вниманию Владимира Лукина, тогда уполномоченного по правам человека в РФ, — хватало, проверяли соблюдение прав сирот при оказании им стационарной психиатрической помощи.

Итог (раньше его подводить не стоило, сглазили бы, теперь можно — тенденция устойчива): «поведенческих» детей-сирот в Красноярске перестали помещать в психбольницы, как бы ни настаивали на этом иные сиротские заведения; регион стал лидером в России по количеству отказов от таких госпитализаций.

Тот перелом в борьбе Щербакова за трудных детей случился, собственно, по вине «Новой». В марте 2013-го (№26) газета написала о нем и его мыслях о детдомах и психушках, куда сирот запирают за дурное поведение. После выхода текста «Детство особого режима. Откуда у нас столько олигофренов, почему переполнены психбольницы и чему могут научить сироты» Щербакова попросту перестали пускать к детям в интернаты 8-го вида.

Но он, конечно, не дал сровнять себя с пылью — не за себя же стоял, за всех своих детей. Добился приезда комиссии. И перед разговором с ней ту публикацию «Новой» заставили читать всех руководителей заведений для сирот. Комиссия дала важные рекомендации для местных психиатров. Щербаков с кризисным центром «Верба» еще не раз приглашал детских врачей из Московского НИИ психиатрии с просветительскими семинарами. Так удалось не только вытащить из психушек конкретных ребят, но и, сейчас уже ясно, радикально изменить устоявшуюся за долгие десятилетия систему. Сократилось время содержания детдомовцев в психбольницах, ужесточились условия помещения их туда (один детский стационар и вовсе закрыли), при определении уровня интеллекта стали опираться на стандарты мировой психодиагностики. Что, кстати, не всегда нравится сотрудникам детдомов. Но психиатры им уже не потакают.

Беда была в том, что Владимир успел попасть в систему. Пусть сейчас ее в аппетитах ограничили, жернова обратно не прокручиваются.

Тем более даже у здоровых сирот, если они уже подростки, шансы на устройство в семью, а значит, на нормальную жизнь, исчезающе малы.

И все же — случается. Потому что это, конечно, уже не карательная психиатрия — тут люди, и что-то в них и промеж них меняется.

«Сохранных детей», говорит Щербаков, в ПНИ немало. Халатность это или случайности, средство от этого одно: нужно подключить опытных психологов-диагностов извне, они не дадут перевирать диагнозы.

Щербаков соединил две истории, к которым стал причастен, — защищая семью Лицегевич (это сюжет о нашей реальности как дурдоме) и по-человечески болея за брошенного мальчишку (сюжет о реальном дурдоме — вполне, кстати, человечном, и все же это не то, что нужно Володе). Две непростые истории слились в одну, если и не счастливую, кто ж загадывает, то человечески приемлемую.

А Щербаков и вовсе ее называет «обнадеживающей». Ему видней.

Алексей Тарасов, «Новая»