В тот год на БИТЕФе, Белградском театральном фестивале, русских было двое. Наталия Михайловна — переводчик Милорада Павича и Иво Андрича, автор монографии о БИТЕФе. И я — впервые в Белграде.

Наталия Михайловна меня опекала. В один из дней — взяла с собой в гости к подруге Вере.

Мы шли паутинными переулками центра. Мимо Троицкой церкви, построенной русской общиной Белграда в 1920-х: там похоронен генерал П.Н. Врангель. Мимо доходных домов ар-деко, похожих на московские-питерские, но построже. Без кудрей-нимфей-витражей модерна. Часть этих зданий и вправду проектировали в двадцатых наши архитекторы-эмигранты.

И думалось: вот каким бы был ар-деко в Москве. Но вместо него в 1920-х строились, как известно, фабрики-утопии. Коммуны коридорной системы — те, что по тридцать восемь комнаток.

В высоком бледно-голубом вестибюле дома свет из круглых окон лился на огромную маску спящей (или слепой) Афины Паллады в шлеме. Иного декора не было. Этот — хорошо помню.

У Веры цвели герани и гвоздики по окнам. Пылали по стенам картины ее мужа. Сияли латунью старые венские лампы, всеми красками — веселая южная еда: с паприкой, инжиром, кизилом, орехами, белым сыром. И все это было под стать седой и синеглазой хозяйке.

Через час, когда уже познакомились и болтали взапуски, — Вера и рассказала:

Вера закутала несчастную кошку в плед. На всякий случай. Уберечь от осколков.

Положила клетчатый тючок в огромную сумку. Перекрестилась. И побежала.

Я не смела ее спросить. Но верно: бежать было не так страшно, как сидеть в гостиной и ждать.

Город был абсолютно пуст. Она пролетела пару кварталов, когда из глубокой подворотни послышалось: стой! Бешеная ругань. Лязг передернутого затвора.

Под бомбежкой все же дежурил полицейский патруль. Видимо, стражи правопорядка и там интеллигенции доверяли не шибко. Увидев седую даму с четким профилем, бегущую под звуки разрывов по пустому Белграду, ребята решили, что она корректирует огонь прогрессивных сил.

А в сумке у нее, натурально, — рация. Иноземной марки.

Вера с достоинством сказала, что огонь по родному городу она, уж конечно, не корректирует! А в сумке — кошка с инфарктом. Вот, не угодно ли…

Разрывы гремели. Патруль бдительно размотал плед. Оттуда показалась бездыханная морда.

И тогда их старшой — коренастый, жуковатый, в смоляных усах — почесал ей ухо и пролепетал:

— Киса, кисонька… Ты — не бойся. Это дождик!

В этом, верно, была вся мера беспомощности человека — перед заходящим на него самолетом.

Вера добежала до врача. Дом ар-деко с Афиной Палладой устоял. И кошку спасли: еще на год.

Так что все это — история с хеппи-эндом.

В Москве, выслушав ее от меня, другая седая синеглазая дама кивнула головой:

И вот я думаю при всяких обострениях политической обстановки (а она у нас обостряется чуть не с каждым обновлением сайтов, согласитесь): эта цепочка причин и следствийвсегда начинается с амбиций. Со свободы-свободы, с геополитики, с духа нации… С вежливых препирательств держав и лая массмедиа. С азартной гонки конструкторских бюро. С передела рынков, тинейджерских умов и скважин. Она всегда для кого-то пищевая, эта цепочка!

Но если ее, цепочку, с двух сторон разматывают по полной, то в конце всегда — крик ребенка в Ялте, в ноябре 1920-го, в толпе у пристани: «Бабушка, подымись!» — а она не подымется. (Это запись И.С. Шмелева. Не сомневаюсь: видел. Не выдумал.) Седой арбатский котенок 1941 года. Вера с сумкой и трое полицейских в пустом Белграде, под свистом «летающих крепостей».

И тысячи других вспышек чьих-то судеб перед глазами или вдали. Еще страшнее и безысходнее.