— Прежде всего, я ваш фан, приятно вас видеть.

— Спасибо, теперь я тоже вас прочту.

— Что изменилось в детективе за последние сто лет? Считается, что это самый консервативный жанр, все схемы известны.

— Да все изменилось, потому что детектив — самая надежная фотография эпохи. Откуда вы знаете викторианскую Англию? — из Честертона и Кристи. Америку тридцатых? — из Чандлера. Детектив копирует все реалии, любую среду. Так что если будущему историку понадобится точный портрет десятых годов — с их маниями, фобиями, даже ценами, — он прочитает меня.

Что касается стороны содержательной, то, увы, кануло романтическое время частных детективов. Если для ХIX, ХХ веков характерны истории гениального одиночки, лучше бы всего с глуповатым другом, — они расследуют таинственное преступление, а сами издеваются над тупой полицией, — сегодня масштабную тайну расследует целый полицейский отдел, потому что преступность тоже ведь укрупняется. Против международной финансовой корпорации что сделает Холмс? Он и против криминальной сети Мориарти, если помните, был недостаточно эффективен… Раньше книги о полицейских отделах были скорей экзотикой — Эд Макбейн, например; сегодня Ниро Вульф или мисс Марпл должны быть как минимум капитанами.

— Гранже говорил, что в детективе женщина — идеальная жертва, но плохой расследователь. У вас, напротив, чаще убивают мужиков, а убийц преследуют роскошные девушки.

— Гранже — мой учитель, большой писатель, но часто ошибается в женщинах. Напомню вам: кто в греческой мифологии покровительствует охоте?

— Артемида.

— Вот именно. А не Марс, допустим. Женщина — идеальный преследователь, сильный хищник, и если она берет след — стряхнуть ее невозможно. Еще более мощный разоблачитель — супружеская пара: она отвечает за интуицию, он — за действия, у меня даже есть такая пара — Фрэнк Шарко и Люси Анабель.

— Как вы боретесь с главным врагом детектива — читателем, который заглядывает в конец?

— Ну, это какой-то мазохист: зачем брать в руки детектив, если туда заглядывать? Но вообще борьба с этим торопыгой — одно из главных направлений в эволюции жанра. Я, если вы слышали, специалист по информатике, это мне вообще сильно помогло в повествовательной технике, и у меня есть некоторое ноу-хау, которое я не раскрою, конечно.

— Я вам сам сейчас его раскрою.

— Может, не надо?

— Но я же наблюдал, это мое открытие! Вы начинаете расследовать одну тайну, а потом в середине…

— Ну да, хотя зачем обязательно делиться плодами своей наблюдательности? У меня сначала расследуют одно дело, вроде бы выводящее на конкретный простой результат. Но настоящая завязка — где-то в середине: человек чуть копнул — и попал на такую бездну, что глубже и глубже проваливается в мировое зло. Так что, заглянув в финал, вы просто не поймете, о чем речь.

— Честертон говорил: интересно не там, где детектив ищет злодея (автор все равно знает, кто злодей), а там, где автор ищет Бога. Вы согласны?

— В целом да, хотя я Бога не нашел. Но вопрос о разуме природы, назовем это так, интересует меня сильно. Враждебен ли мир человеку? Этичен ли он? Вытесняет ли он нас, так сказать, и торжествует ли в нем добро? Детектив, кстати, один из немногих высокоморальных жанров, потому что в нем понятия о добре и зле пока не размываются. И у добра есть шанс.

— Получается, что сочинители детективов — самый нравственный отряд писателей.

— Разумеется. Мощная сублимация. Каждый хоть раз в жизни хотел кого-нибудь укокошить, но только нуарные авторы делают это в своих текстах, часто и с удовольствием. Страшно подумать, каких бы я дел наворотил, если бы не выпускал в год по роману.

— Писателю нужна политическая ангажированность?

— Ангажированность ему нужна, безусловно… в том смысле, что вряд ли он может быть равнодушен к общественным вопросам; но открою вам тайну — политика, вроде спорта или сплетен, лишь отвлекает нас от проблем глобальных, более страшных. Мир находится на пороге действительно великого экологического кризиса, более страшного, чем любая тирания. Если мы не найдем пути этого избежать, грядут масштабные климатические катаклизмы; думаю, биология человека тоже претерпит серьезные изменения. Что значат социальные революции на фоне биологической или даже технической? Мне кажется, природа скоро напомнит человеку его настоящее место.

— Какие книги пугают — и пугали в детстве — лично вас?

— Тут надо различать страх для удовольствия и страх-ужас, страх как страдание.

— Правильно, у нас об этом писали(Елена Иваницкая. — Д. Б.).

— Страх для удовольствия — это лучше всего умеет Стивен Кинг, конкурентов у него за время моего взросления так и не появилось. Он как-то чувствует, где этот ужас укоренить в обыденности (вроде пальца, вылезающего из унитаза, или окраины на закате, на которой живут невидимые монстры), умеет расселить свои ужасы в местах нашего детства. Но настоящий ужас, в котором мало удовольствия, испытываю я при чтении документальных материалов — и должен сказать, что читателя как раз больше всего пугает подлинность. Вот у меня в одном романе описана коллекция фотографий…

— В «Страхе».

— Да, мрачная такая вещица… Вот они больше пугают, чем вымысел. Обратите внимание, что фильм лучше посещается, если авторы пишут: «На основе реальных событий». Мне представляется, что документальная литература доставляет более сильные эмоции, так что жанр будущего, самый сейчас перспективный, — это документальные расследования, вообще криминальный аспект нового журнализма. Ну вот как про Зодиака писали, или документальное расследование про американского «убийцу с поезда» в 1911 го­ду, когда вся страна переполошилась и никого не нашли, сейчас только раскрыли, и то предположительно… Ни один детектив не выдумает того, что пишут в полицейском репортаже.

— У вас обычно убивают не из жадности: вы действительно не верите в материальный интерес?

— Я с полицейскими много общаюсь, это часть профессии. Так вот они мне показали статистику: примерно 80 процентов убийств во всем мире совершаются из материального интереса. Примерно 10 — из ревности, на почве измен либо семейных конфликтов. Примерно 5 — в состоянии алкогольного опьянения. Остаются еще 5 процентов, благодаря которым и существует детективная литература, — в частности, моя: убийства по неочевидным, сложным, иногда по высоким мотивам. Это, кстати, можно распространить на прозу в целом: 80 процентов людей озабочены деньгами, 10 — семейными вопросами, в том числе любовью, 5 — разными зависимостями, в том числе наркотической, и только 5 — действительно важными вещами.

— У вас в одной книжке сюжет вертится вокруг проблемы бессмертия, заморозки… вы верите в такие вещи?

— В криогенное бессмертие? Вообще это не метафизический вопрос. Это, так сказать, проблема денег. Понимаете, кто этим занят, кто в это инвестирует? Сильно разбогатевшие люди, чаще всего связанные с информационными технологиями либо с коммуникациями. Цукерберг. Брин. Представьте, что вы очень много заработали и все можете. Чего вы еще не можете? Правильно, вам не дано бессмертия; вы начинаете инвестировать во всякие технологии, преодолевающие смерть. В принципе я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы в ближайшие сто лет раздвинуть границы человеческой жизни до двухсот, а то и трехсот — причем не в растительном, а в дееспособном состоянии. Уже сегодня 70 — не старость, 80 — почти норма, шедевры создаются и в 90. Почему не заморозиться, если в будущем научатся лечить и то и это? Но пока жажда бессмертия тесно увязана с финансами; меня больше интересует творческое долголетие.

— А тяжелее становится писать с годами?

— Легче в том смысле, что больше умеешь, тяжелее — потому что многие схемы уже отработал и приходится конкурировать с самим собой. Старость всем хороша — ум, опыт, кроме физической немощи, потому что трудно уже работать с прежней интенсивностью: мне 45, и то я это чувствую. Так что идеальный писатель — это здоровый старик. Знаете, у нас говорят: счастье — хорошее здоровье плюс плохая память. Счастье писателя — хорошее здоровье плюс сильное воображение… и денег бы, конечно. Но это из серии «быть здоровым и богатым лучше, чем бедным и больным».

— Где главный рынок ваших романов? Штаты?

— Франция. Я пишу о ней и для нее. Слава богу, французы любят детективы.

— А идеальный читательский возраст?

— Читатель молодеет, ничего не поделаешь. Раньше я полагал, что главная моя аудитория — от 15 до 30; недавно на презентацию романа явился мальчик 12 лет. Я спросил: тебе не рановато? Все-таки книжка довольно кровавая. Он ответил: ну я ведь уже прочел все предыдущие… Ладно, думаю, бог с тобой, но вообще тут проблема нешуточная. Современный ребенок — он действительно выглядит умнее нас, потому что он более социализирован, у него огромные связи, электронные сети, он космополит, он в один клик добывает любую информацию, — ведь и мозг работает за счет синаптических связей: чем больше этих синапсов, тем мозг сильней. Но ум ли это? — вот этого я пока не понял. Эти дети, которые выглядят такими продвинутыми, — они вообще склонны к рефлексии? Их занимают смыслы? Если они быстры, значит ли это, что они способны генерировать идеи? Думаю, интеллект нового поколения, которое якобы отменит нас, — одна из модных иллюзий, хотя верить в это ужасно хочется.

— Читатель с наибольшим интересом читает о еде и сексе; что еще входит в область интересного?

— Вот это вы меня озадачили, потому что для меня всегда ключевой вопрос — ритм; события должны развиваться быстро, тогда вас прочтут. Моим героям практически некогда совокупляться и вовсе уж некогда поесть, и главных аттракторов я таким образом лишен. Но человеку нравится описание путешествий, и этих возможностей у моих героев хоть отбавляй. Современный герой вообще странствует гораздо больше, чем сто лет назад: тогда он мог сиднем сидеть в кабинете и проницать мир мозгом. Сегодня ни одно преступление не раскроешь без постоянных перемещений.

— Есть у вас заветная книга, которую вы постоянно откладываете?

— Разумеется. Я хочу написать свой «Жерминаль» — лучший роман Золя, как мне кажется.

— У нас его все ненавидели, потому что он входил в программу как образец рабочей литературы. А я, наоборот, любил за дикую любовную сцену под землей.

— Да вообще отличный роман! А я жил в шахтерских местах и хочу написать книгу о французских шахтерах во время Первой мировой войны. Тоже, кстати, любимая моя эпоха, наиболее загадочная, — никто не понимает, почему вдруг вспыхнуло это зверство. Но к этой книге еще готовиться и готовиться, я обещаю ее себе как приз.

— А интересно, что вы собираетесь смотреть в Петербурге, куда вы отсюда?

— Ну это нетрудно угадать. Прежде всего, в Кунсткамеру.