— Почти десять лет не снимаешь кино. Почему?

— Не скажу, что болен замыслом, а мне мешают его воплотить. Сейчас подал в Минкульт на финансирование проекта. И то потому, что два года назад мы потеряли всей семьей деньги в банке.

— Думала, скажешь красиво: снимаю только тогда, когда не снимать не могу…

— Разумеется, снимаю только то, что хочу. Интересно это кому-то или нет — другой вопрос.

— Имеешь в виду проект с солистом «Океана Эльзы» Святославом Вакарчуком?

— Да, о хирурге, который элементарную операцию, вроде аппендицита, не смог сделать мальчику-крестнику, и тот умирает. Доктор почти с ума сходит. Мучаясь до головокружения, встречает странную девушку… В общем, о растерянных и потерянных, униженных и оскорбленных.

— Твоя любимая тема. Помнится, ты даже называл себя режиссером растерянного или потерянного поколения. Когда появились «Полеты во сне и наяву», многие говорили: «Это про меня». Не только зрители. Но и Олег Янковский, и автор сценария Виктор Мережко …

— Был какой-то ком в горле советской интеллигенции, той части населения, которая только на кухне могла делиться своими мыслями, говорить о своей боли. И мой герой из «Полетов» — личность неприемлемая. Личность как понятие вообще изничтожалось, нужны были гайки-болтики. А у меня, видите ли, персона — многосложная, неуправляемая. «Чего, — спрашивают, — он у вас выпендривается?» Даже Миша Козаков (ему фильм не понравился) негодовал: «Ромка, а чего он у тебя выкобенивается? Жена любит, любовница есть: пожилая, молодая».

— При этом удивительная вещь: «Полеты» стали одним из лидеров проката.

— Нет. Картина собрала 6 миллионов рублей, как это сравнить с фильмами Рязанова, Меньшова? Ну да, крутили ее по окрестностям Москвы. Андрей Смирнов вспоминает, как поехали в спальный район, чтобы увидеть фильм.

— Тогда у студии имени Довженко был, скажем мягко, имидж так себе. Серьезные актеры не соглашались ехать сниматься. Как ты уговаривал звезд первой величины?

— Мережко дал сценарий Янковскому, тот понятия не имел, кто такой Балаян, но сценарий ему понравился. Я помчался в Москву, и после спектакля за пять минут убедил этого парня, что он обязан у меня сниматься.

— Ого, как же аргументировал?

— Ну, во-первых, я владею некоторым гипнозом. И я сказал: «Вы сыграете эту роль, я за нее получу главный мужской приз… потому что вы будете играть меня». Олег клюнул, хотя не видел моих фильмов: ни «Каштанку», ни «Бирюка»… Когда Мережко позвал Гурченко, которую рекомендовал Михалков, я пришел в ужас: «Зачем ей эта негромкая, неэффектная роль?» Пришла Люся, и в гостинице «Мосфильма» в своем экстравагантном стиле проиграла всю роль. Понимаю, что пропал: все мимо. Но не могу отказать, кто я такой? «Знаете, Люся, это гениально, — говорю, — я не мог представить, что вот так можно этот характер увидеть. Но если бы я снимал во Франции — на этот характер пригласил бы Анук Эме». Она говорит: «Все поняла. Буду сидеть в кадре и молчать».

— Умная.

— Не то слово. Знаешь, на съемках она была самой послушной. Леша Герман пугал меня: «Ты взял Гурченко? Понимаешь, что тебя ждет?» А она, бедная, сидела тихо в автобусе, лишь изредка подходила: «Ромочка, когда я буду сниматься?»

— Я приезжала к тебе на съемки фильма «Храни меня, мой талисман». Снимали сцену дуэли с Янковским и Абдуловым. Была изумлена атмосферой на площадке: товарищеской, домашней. Словно ты выехал на природу с друзьями. Никакой спешки, привычной истерики: «Солнце уходит!»

— Лара, включая фильм «Филер» (1987 год), все свои картины снимал играючи. Легкомысленно относился к профессии. Хотелось, чтобы интересно было на площадке. Я всех заводил. Если приезжали журналисты — не понимали, что я — режиссер. Не строил из себя командира. Когда мне говорят: «Но вы же после «Филера» еще пять фильмов сняли», — отвечаю, — дальше я уже работал».

— Так может, надо было продолжать играть?

— Не получалось. Не удивляйся, я закончил свою кинобиографию в 1987-м.

— Редкий автор подобное про себя скажет…

— Одному человеку, который меня не любит, говорю: «Из двенадцати моих фильмов признаю четыре». Он кивает: «Я тоже так считаю». Сволочь (смеется).

— Ты вообще не похож на амбициозного творца. Помнишь, после показа твоих «Райских птиц» выхожу из зала в «Октябре», поздравляю с премьерой, пытаюсь ретироваться. Ты останавливаешь: «Если тебя разочаровала картина, это не повод не выпить с товарищем».

— После премьеры «Леди Макбет…» в Доме кино зову друзей в ресторан — отметить. Андрей Смирнов с женой подходит: «Ром, если честно, не понравился фильм, да и домой пора». «Слушай, — говорю, — я что, зову тебя в ресторан по работе?» Михалков на ухо шепчет: «Ромка, мастерский фильм, но ледяной». «Садись», — говорю. Когда все собрались, поднимаюсь: «Ребята, я пригласил друзей, а не критиков моего фильма. Неужели вы думаете, что если вам не приглянулась моя работа, я могу изменить свое отношение?» А начиная с фильма «Две луны, три солнца» я уже и сам не признавал свои картины.

— Когда увидела дуэль в «Храни меня, мой талисман», вспомнила дуэль в твоем фильме «Поцелуй». Думаю: откуда этот интерес к дуэлям? Вспомнила дедушку Фрейда. Ты же рассказывал о самом первом ярком впечатлении: как мама играет в сельском театре, и кто-то в нее стреляет. Ты вскочил и выбежал на сцену.

— Мой первый выход на сцену. Мне было года три. В маму стрелял ревнивец. Когда раздался выстрел, я сидел на коленях кормилицы и завопил: «Мама!» Потом много дрался. Даже если обидчиков было трое или четверо, не мог удержаться, хотя бы пощечину влепить… Всегда сожалел о запрете дуэлей. Их отсутствие унизило людей чести, понимаешь? На дуэль шли не убивать — умереть, но защитить свое достоинство.

— Недавно ты встречался с новым президентом республики Армения. Какое он на тебя впечатление произвел, как оцениваешь первые итоги мягкой революции?

— Перемены горячо поддерживаю. Мне, как армянину, приятно, что мир аплодирует мирному разрешению революции. Надо, чтобы это продолжилось…

— Ну да, всегда после революции в элитах раскол…

— Надо быть чрезвычайно осторожным, но твердо продолжать этот путь. Мне понравился президент. Простой или играет простого. Показалось, человек — без пафоса. Образован. С тихим голосом.

— На Украине революция завершилась не столь благополучно. Что происходит сейчас, на что надежды?

— Надежды на Евросоюз, на санкции России, на отношения с Америкой… Сплошь надежды на кого-то. Я как патриот своей страны, многим из происходящего у нас недоволен. Я всегда был самостоятельным человеком. И позиция: Америка мне должна сказать, ЕС — указать, Россия должна…

— Позиция такая: сделайте нам лучше, России — хуже.

— Так же, как и Россия хотела бы, чтобы нам было хуже. Это не моя постановка вопроса. Я русскую школу оканчивал, я русскоязычный. Терпеть не могу слово «националист» и «шовинист». А сейчас в Украине принято говорить: «Добре, здравствуйте, я украинский националист». Ребята, не произносите таких слов, потому что в многонациональной стране через некоторое время это может превратиться в шовинизм.

Знаете, какой я украинец? Я ответственный гражданин своей страны. Необязательно славословить, можно и критиковать, но вреда своей стране не пожелаю. 54 года здесь живу, и мои дети здесь. Меня упрекают: «А почему вы за полвека не выучили досконально украинский язык?» Я говорю: «Вот Янукович его выучил. Что, вам стало лучше?»

Конечно, язык объединяет. Но одного языка для единения страны недостаточно. Надо, чтобы хотелось учить язык. По новым правилам ни одного института не будет на русском или каком-то другом языке. Это правильно для воспитания детей. Родители заранее подумают: «Значит, надо репетитора брать». Но ущемлять, скажем, русский или венгерский языки глупо.

— Ты по-прежнему будешь снимать на русском языке?

— Нет, следующую картину буду снимать на украинском.

— О, первый фильм на украинском языке Романа Балаяна!

— Снятый, да. У «Райских птиц» был дубляж на украинский. Сейчас деньги дают, если на украинском языке снимаешь. Надо научиться, чтобы украинский язык на экране был не искусственным, не литературным, а разговорным, живым. Сервантес говорил, что перевод поэзии с одного языка на другой — это фламандский ковер с изнанки. Я считаю, что и для зарубежных фильмов не надо делать дубляжи. Помнишь, раньше в Доме кино переводил переводчик — на экране говорили живые люди. Сейчас в Италии без дубляжа не показывают ничего. Купили мои «Каштанку» и «Поцелуй», перевели на итальянский. По-моему, чудовищно.

— Я, кстати, очень люблю и «Поцелуй», и совершенно недооцененный фильм «Первая любовь» — тончайшее кинокружево, Аня Михалкова замечательная…

— Из-за Киры Муратовой вынужден был его пересмотреть. Метрдотель ресторана Дома кино Лариса говорит: «Рома, тебя там какая-то Муратова в фойе ждет». Спускаюсь, Кира спрашивает: «Вы идете на свой фильм?» «Какой?» — «Первая любовь». «А где его показывают?» «Вы что, не знаете, где ваш фильм показывают?» Но я действительно не знал. «Слушайте, — говорю, — пойдемте лучше со мной в ресторан, посидим, поболтаем». «Не люблю болтать, — жестко отрезает Муратова, — пойду, посмотрю». «Ну, думаю, даже гениям не стоит так разговаривать, иди на фиг».

Через два часа снова Лариса: «Рома, тебя эта дама вниз зовет». Иду. «Посмотрела ваш фильм. Могу узнать, почему вы его не любите?» «Вам что, понравилось?» «Да, там нет ни одной уступки зрителю». Этот фильм я, правда, снял для себя. Меня раздражало, что после «Полетов» меня превратили в автора одной картины. А у меня был «Бирюк», ни в чем «Полетам…» не уступающий.

Кстати, в Киеве и «Поцелуй», и «Каштанку» приняли неважно. Директор студии «Довженко» скривился: «Чехов перевернется в гробу, это увидев». Тут Москва помогла. Эти фильмы, как и «Первая любовь», — не для массового зрителя, для филармонического.

После слов Киры я пришел домой и включил «Первую любовь». Жена заходит: «Ты что, с ума сошел, свое кино смотришь?» «Слушай, — говорю, — не могу оторваться. Сколько нюансов». Помнишь, когда мальчик сидит на окне, мать говорит: «Занимайся». Он скучно отвечает: «Я занимаюсь, мам». А какие занятия, когда влюблен?

— С мальчиком — линия прекрасная. За столом все его воспитывают, он терпит. А когда все уходят, начинает всю застольную сцену с воспитанием издевательски разыгрывать «по ролям». Ты привел в кино замечательных актеров. Среди них Меньшиков, Машков. Что для тебя значит — выбор актера?

— Честно говоря, сначала важен типаж. Уже потом — талантлив актер или нет. Скажем, мне порекомендовали Евгения Лебедева на главную роль в «Каштанке». Посоветовал любимый мой художник Давид Боровский. Сделали пробу. Получался колоритный завгар. А мне нужен был страдающий аристократ. И я остановился на Олеге Табакове, на его солнцеобразном лице. Как только сцену сделали… Вах! Помню, потом в театре Табаков знакомит меня с кем-то: «Это Рома Балаян — автор фильма «Каштанка». А рядом стоит Костя Райкин и говорит Олегу: «Это твоя лучшая роль». — «Почему?» — «Потому что рядом нет партнера».

— С животными играть еще сложнее. Меньшиков тоже в твоем кино возник как типаж?

— Нет. Я помогал Сурену Шахбазяну снимать фильм «Жду и надеюсь». Смотрим материал: «Сурен, надо менять актера, он не годится». — «Слушай, — говорит, — еле уговорил, очень способный четверокурсник. Посмотри еще». Иду в гримерную: какой-то парень в сапогах с гитарой распевает песни. Артистичный чертовски. Спрашиваю: «Кто это?» «Это же наш главный герой». Я — к Сурену: «Успокойтесь, оставляем». С Машковым было так. Режиссер Толя Матешко снимал «Зеленый огонь козы» в моем художественном объединении. И дирекция не утверждает ему актера. Но что дирекция понимает в артистах! В общем, отбили. Потом я про это забыл. И вот знакомится со мной Машков: «А знаете, что в кино я появился благодаря вам?» Рассказывает мне эту историю.

— Вот все-таки спрошу. А почему им так нужно, тому же Машкову, быть при власти — щека к щеке. Зачем это художнику?

— Я вообще ко всем, кто рвется наверх, начинаю относиться настороженно. Режиссер, писатель, артист идут в депутаты… Ты зачем туда, але? Для чего? Сохранить накопленное или создать капитал? Другой причины нет, и перестаньте нас дурить. Игры в любимых императоров чаще всего не глупость, но цинизм. Лучше быть подальше от этого.

— Как тебе удается разделять политику России в отношении Украины и взаимоотношения с российскими друзьями-кинематографистами, поддержавшими присоединение Крыма?

— Мои друзья звонят: «Ромка, понимаешь, стыдно, а что делать?» Они меня все время зовут. Но как я могу приехать? И в Украине неправильно поймут, и в России. Есть же в России такие, которые скажут: «Старик, ну ты чего, украинцы вообще с ума сошли…» Не хочу на этом уровне разговаривать.

— Вот твой близкий друг, к примеру, Никита Михалков называет военным переворотом украинскую революцию, правительство — бандеровской верхушкой… Что с этим делать?

— Пытаюсь не обращать внимания. Пытаюсь по-прежнему любить его, очень переживаю за все, что он делает. Просто не понимаю. Но не буду его охаивать.

— Он тебе звонит, и вы спокойно беседуете…

— Нет, мы два года не общаемся.

— Ужасно жаль, что из-за политических дрязг и войн не можешь к нам приехать.

— Ну, конечно. Я же более-менее известный тип, мелькаю в телевизоре. «Что ж ты, — скажут, — во время такой беды в Москву отправился?» А в Москве обнаружат, что я наболтал что-то нехорошее про Путина.

— И все-таки меня огорчает твое решение не приезжать в Россию. У тебя здесь не только друзья, но огромная аудитория.

— Очень хочу вернуться. Когда ехал снимать на «Мосфильм» «Леди Макбет…», один неплохой киевский режиссер удивлялся: «Зачем тебе это? Там будешь всегда вторым». Но я не бываю вторичным, даже если сижу рядом с гениями. Как Адабашьян говорил: «Любой юбилей Балаян превращает в свой».

— Тянешь одеяло на себя?

— Просто не молчу, стараюсь, чтобы мне было весело и всем рядом…

— Что должно произойти, чтобы Балаян приехал в Москву?

— Ну, мне даже квартиру давали на Самотечном переулке в 92-м году — надо было принять российское гражданство. Я отказался. Зачем? Люблю Киев. Не еду, потому что не хочу играть ни в ту сторону, ни в другую. В отличие от многих, называю вещи своими именами. Крым — аннексия? Конечно, аннексия. Были же эти зеленые человечки. Возможно, и без них огромный процент крымского населения проголосовал бы за Россию. Так какого хрена вы устроили этот политический театр, опозорив не только себя, страну. Ну как это: язык Достоевского, Толстого, Чехова. И как же обидно, когда в Европе показательно тебе не отвечают, переходят на английский.

— Наша интеллигенция с кухни транспортировалась в фейсбук. Там градус споров, ненависти, противостояния — по любому поводу. Гоголь ваш или наш? Проклятья только что умершему Кобзону. Что с этим делать?

— Все это — не на день, народы могут рассориться на века. Когда читаешь комментарии, холод по коже. Армяне про азербайджанцев, азербайджанцы про армян, украинцы про русских, русские про… Как после этого жить? Вы же все рядом! В этом какой-то дрянной вирус. Польза от соцсетей, безусловно, тоже есть: узнаешь, что кто-то умер, крокодил съел человека, бедность в Лаосе, пожар в Греции, музей сгорел в Бразилии. Естественно, переживаешь. Есть чувство соединенности с миром. Но волны агрессии перехлестывают все. Помню еще по СССР. Показывают по телику погибших от «израильской военщины»: люди гробы несут — зрители в ужасе. Но когда наоборот — почему-то не так ужасаются. А мне все равно: я и за тех, и за тех.

— На ереванском фестивале «Золотой абрикос» есть турецко-армянская панель. Честно: не поверила своим ушам. Люди разговаривать пытаются, создавать совместные проекты. Я написала об этом в Сети и сразу получила коммент: «Вы бы еще устроили дискуссию между фашистами и жертвами Холокоста».

— Слушай, я так боялся ехать в Стамбул. Получил такое удовольствие, таких турок увидел! И никаких антиармянских разговоров не слышал. Другое дело, что история там переписана: якобы, это армяне резали турок. Мир сложный. Везде сегодня трудно говорить правду.