Юрий Дудь человек отважный. Во времена, казалось, полной исчерпанности привычных телевизионных форм он решил заняться в Сети классическим интервью. Быстро став первой звездой YouTube, ринулся дальше. Теперь Дудь позволяет себе роскошь личного высказывания о тех людях позднесоветской античности, которые сформировали его взгляды. Он идет на сознательный риск со своими документальными одами Алексею Балабанову, Сергею Бодрову, Сергею Супоневу — оды нынче вне рейтинга. Параллельно Ю.Д. занимается археологическими раскопками в сфере ТВ. «Раскопкам» уже подверглись Мартиросян, Слепаков, Цекало, Парфенов, Познер, Невзоров. Любое высказывание о себе — род самооправдания. Но то, как редактируют свои жизни люди ТВ, составляет отдельный предмет исследования.

Конфликт мотивов понятен: Доренко усиленно стирает ластиком из памяти то прошлое, которое важно понять Дудю. Тут, впрочем, ничего удивительного нет. Пространство нашего сюжета — в другом. Суть образа сегодняшнего Доренко — страх. В этом обрюзгшем, небрежно одетом человеке нелегко узнать главного героя двух войн новейшей российской истории — кавказской (реальной) и московской (информационной). От бывшего харизматика только и осталось, что цинизм, возведенный в художественный прием. Впрочем, все это было предсказуемо, кроме одного — страха.

Говорить с Доренко трудно. Он был и остается не столько аналитиком, сколько человеком искусства. Хлопочет лицом, жонглирует словами, смыслами, голосом, интонацией. Его и судить следует по системе Станиславского «верю — не верю». Дудь из тех, кто не верит. Ему гость интересен прежде всего в качестве телеведущего, который «сделал Путина президентом». И тут почти физически ощущается, как в студию вползает страх. Доренко пучит глаза, мечется между казарменной брутальностью и спасительной стилистикой «взгляд и нечто». Может много, охотно, страстно говорить о деньгах. Может панибратски, как филолог филолога, упомянуть «Игорька Сечина». Может даже идти против течения, раздавая бурные похвалы своему другу и начальнику Березовскому. Но как только слышит главное имя, тотчас испуганно замирает.

Дудь не сдается, наступает. Он снайперски определил суть образа собеседника, что нечасто случается даже с лучшими интервьюерами. Доренко обороняется, начинает что-то лопотать о том, что не хочет идти против народа. Дудь парирует: это самое красивое оправдание своего страха и боязни потерять квартиру в Доме на набережной. Об этой квартире Сергей Леонидович повествует с особой нежностью, хотел, мол, купить чужое прошлое. Сейчас он хочет забыть, переписать, купить и свое прошлое тоже.

Вдруг в какие-то моменты разговора С.Д. начинает понимать — молчание в ответ на натиск интервьюера может восприниматься как осуждение. Петр Первый когда еще учил подданных: лучше доношением ошибиться, нежели молчанием. Доренко начинает ошибаться «доношением». Вспоминает, как на сломе веков напрямую, огибая Эрнста, ходил к главе государства. Мгновенно вскипает обида: «завалил одного президента, поставил другого», а его выгнали со двора, как паршивого пса. Пугается собственной смелости. Опять замолкает, пытается намекнуть, что он и сейчас с первым лицом встречается, тот даже советовал ему похудеть…

Доренко гордо называет себя «первохулителем». Грустное зрелище. Теперь первохулитель выглядит сломленным человеком.

Природа страха — явление загадочное, в наших широтах оно загадочно вдвойне. Время, опарой поднявшееся на страхе сто лет назад, все длится и длится. В эти августовские дни особенно ощущается данность: ГКЧП победил, как ясно из телевизора и общего контекста, а в Праге 50 лет назад советское руководство все сделало правильно. Страна будто упала в щель между авторитарной моделью государства и новым псевдолиберальным миропорядком. Вроде бы многое по-другому и многое можно, но в реальности все по-прежнему и ничего нельзя. Оттого так неуютно чувствует себя Доренко в «краеведческом музее» Дудя. Он очень не хочет принадлежать к обреченному меньшинству, недовольному властью. Но ему также претит вливаться в большинство, обожающее ту власть, которая вышвырнула его из жизни. Так наш герой и мечется Катериной из «Грозы» между любовью и долгом, не понимая, где любовь, а где долг.

Послесловие к разговору у Дудя не менее выразительно, чем сам разговор. Доренко упомянул о том, что как-то Соловьев ему дал понять: главный телекиллер державы — именно он, Соловьев. Сергей Леонидович незамедлительно откликнулся, упрекнув наглеца в обиде на весь мир, зависти, злости. Дискуссия быстро зашла в тупик, так как оппоненты принялись меряться персональным уровнем тестостерона, назовем это так. Высокие, однако, отношения у отечественных телекиллеров.