У него были литературные друзья, даже фанаты, и были литературные враги. Враги в чем только его не уличали — от вульгарного антиисторизма и борьбы с Христом до монотонной скуки плохо перевариваемого текста. Друзья-критики отмечали интеллектуальную насыщенность и провокативность, ценили его прозу за яркий вымысел и необычные сюжеты, за парадоксальность взгляда. А он? Он, как признавался в интервью, писал прежде всего для себя и сознавал себя комментатором — современности, истории, Библии.

«Все люди и все народы, которые живут в рамках библейской культуры — иудеи, мусульмане, христиане, — они своей жизнью, жизнью своих стран и народов, своей политической историей дают комментарий этой книге/ <…> Я как бы записываю комментарии», — говорил Владимир Шаров, с которым мы попрощались 20 августа.

Владимир Шаров всегда был для меня загадкой, остается и сейчас. Значительный современный романист. Знаковое имя нашей новой словесности. И — писатель малоизвестный, известный скорее в узких кругах ценителей, чем просто читателей. Хотя после трудного начала, без надежды на публикации, книги его стали выходить, романы переводились, на конференциях и международных книжных встречах он стал желанным гостем. И даже премии получал — от журнала «Знамя», где он, по его же словам, обрел свой литературный дом, до русского Букера (за роман «Возвращение в Египет»).

Мирный, доброжелательный, добрый (один из любимых эпитетов, которым он награждал людей), исключительно неконфликтый человек и писатель (но с исключительно твердыми убеждениями), не вступавший в полемику по литературным или общественным поводам, сторонившийся столкновений, — он вызывал своими текстами бурю литературно-критического и даже редакционного негодования, вплоть до раскола редакции и разрыва отношений с автором, публично обвиненным в искажении исторических фактов. А он их именно что намеренно и искажал, при этом кротко не требуя понимания у всех. Кто поймет зачем — ну и хорошо — и продолжал строить свой уникальный художественный мир по своим законам. Вот, скажем, такой сюжетный посыл: Гоголь, как известно, скончался бездетным и сжег 2-й том «Мертвых душ»; Россия обретет новую жизнь, если 2-й том будет написан, и не кем-то, а потомком Гоголя! Тем и спасемся («Возвращение в Египет»).

Так, в начале 90-х произошел скандал — и раскол в редакции журнала «Новый мир». Сразу после публикации романа «До и во время», чуть ли не в том же номере, где окончание, было напечатано гневное письмо двух членов редколлегии, клеймящих и отрекавшихся от злонамеренных измышлений писателя и кандидата исторических наук, архивиста по специальности: у него в романе мадам де Сталь оказывается матерью Сталина, а почти святой для иных философ Николай Федоров… не будем о печальном. Скандал? Скандал. Разрыв? Разрыв. Как будто возмущавшимся было невдомек, какую литературно-постмодернистскую веру здесь исповедует историк-профессионал. Уж кто-кто, а он-то знал, что этого не было и что у литературного произведения свои законы. Ведь и у алжирского бея под носом что? Правильно.

Нет чтобы задуматься об эпохе постмодерна (я не только литературное направление имею в виду, а всю нашу тогдашнюю жизнь и ее зеркала). Кстати, на прозу Виктора Пелевина реакция в том же «Новом мире» была несопоставимо легче. Может, оттого, что Пелевин замешивал свой ПМ попроще, на масскульте. А тут — святое, как ни посмотри.

Шаров строил свой мир на Библии, русской истории, включая первым делом историю рода и русской философии в их сложнейшем «вареве», есть у него такой образ. А прием — главный и последовательно исполняемый — у Шарова был один: сдвинуть реальное (жизнь, историю, религию, документ, философию) в ирреальное. Включить на всю мощь фантазию: задействовать те возможности, которые лежали (и лежат) в гоголевской (альтернативной «светлой» пушкинской) линии отечественной словесности. Условно говоря, поженить «Мертвые души» с «Выбранными местами из переписки с друзьями».

И — дальше: через фантастическую линию у Достоевского и его же «Дневник писателя» — протянуть нить через Андрея Белого и Хармса к Андрею Платонову, к «Котловану» и «Чевенгуру» (не случайно эссе о Платонове для «Матрицы», альтернативного учебника нашей словесности, написал именно Шаров). Это ведь была не парадная линия русской литературы — как бы ее хотели выстроить критики-демократы и советские критики, — а маргинальная, с сумасшедшинкой. Ее хотели вытеснить, порой оторвать и выбросить, — а она победила, по крайней мере у Шарова.

Шаров строил из маргинального материала, возводя его в высокую литературу.

Чего у него не было — так это смеха. Гоголевского, хармсовского, даже платоновской странной гримасы-улыбки. Но ему и было не до смеха.

А концепция Шарова была едина в своем развитии: поиск шел в направлении парадокса «русской духовности» (для чего ему понадобились и русские секты, и Сталин, и Федоров, и невинные, но соблазненные идеологией как религией дети). Сталинские репрессии? Сами чекисты, по этой развернутой метафоре-притче, их изобрели ради спасения душ, омытых кровью, своей и чужой. Роман «Будьте как дети» — сам В.И. Ленин ведет беспризорников в крестовый поход на Иерусалим, дабы построить на земле Царство Божие. Близость большевизма православию? Читайте роман «Репетиции», и не только. А еще — отцы и дети, стремление любовно восстановить ушедших, воскресить их — отцов, в том числе палачей и доносчиков? Вынужденных? А где пределы конформизма и компромисса, за которыми таится предательство? Ведь все это — наша история! Общая! Все — на кладбище, там жить и отправлять время назад, по записям в дневнике, страница за страницей, пока не превратишься в «Старую девочку» (пожалуй, самый-самый для меня шаровский роман).

Напоследок — мощный, сильный, написанный на прощание с нами роман «Царство Агамемнона». (Автор перед смертью успел подержать книгу в руках — «Редакция Елены Шубиной» издала ее в срочном порядке. — Ред.) Тема та же — что делать с нашим общим прошлым? Похоронить? Выкопать? Воскресить? Прошлым и страны, и семьи? Вот дочь переписывает «для органов», чтобы поразборчивее, доносы отца — в том числе и на себя саму.

Да, прошлое — общее. Тяжелое, неподъемное — не менее апокалиптическое, чем Апокалипсис, не менее катастрофическое, чем античная трагедия. Да, Клитемнестра убила Агамемнона, отомстила за жертву, которую он принес, отдав их дочь Ифигению. Но сын, Орест, отомстил за отца, убив Клитемнестру. Из античной трагедии нет выхода. Кроме одного — еще и еще раз проживать ее на сцене, вплоть до наших дней.

Высокая античность проникла в прозу Шарова, на мой взгляд, не без влияния профессора античности, воронежца А.И. Немировского, которого в свое время выгнали из партии и сняли с кафедры с таким приговором: «За пропаганду Древнего мира», — о чем Шаров написал в чудесном «воронежском» эссе-воспоминании («Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож»).

Так вот зачем нужна нам — при всех утверждениях, что главным из искусств для нас является фейсбук, в крайнем случае — нонфикшн, — эта высокая словесность. Только вчитываясь, восстанавливая дух нашей общей трагедии, «выгрываясь» в нее, раз за разом переживая ужасные ее перипетии, мы сможем избыть нашу общую травму: последовательно — травму революции, Гражданской войны, где наши деды и прадеды, белые и красные, или переходя от белых к красным и наоборот, гибли (как мой на Перекопе в 1919-м, о чем я всегда помню, и когда переезжала через перешеек, плакала). Травму надежд и обрыва 20-х, голодомора, ГУЛАГа, 30-х, тяжелейшей войны и ее последствий, еще одного голода, «космополитов», врачей и так далее, через ХХ век в ХХI, с Грузией, Крымом и Донбассом.

Вот зачем нужно восходить — или спускаться — в мир Владимира Шарова.

Автору «Царства Агамемнона» — Царствие Небесное.

Наталья Иванова — специально для «Новой»