Гвоздь в гроб мирового коммунизма

Танки в Праге — таким был ответ руководства СССР на перестройку и гласность в Чехословакии, которые назывались там неформально и даже поэтически — Пражская весна.

Программа ЦК компартии Чехословакии «За развитие социалистической демократии» предусматривала рыночную экономику, децентрализацию власти, советы рабочего самоуправления на предприятиях, политический плюрализм вплоть до многопартийности, расширение прав и свобод граждан. Конечная цель формулировалась в неслыханных (для нас) словах: «Социализм с человеческим лицом». Их произнес в выступлении по телевидению 18 июля 1968 года первый секретарь ЦК КПЧ Александр Дубчек.

Невольно возникал вопрос: а какое тогда лицо у нынешнего социализма, прежде всего, у лидера мирового соцлагеря — СССР?

Это лицо все увидели 21 августа 1968 го­да, когда войска стран Варшавского договора вторглись в Чехословакию. Общий состав группировки — до 500 тысяч солдат и офицеров, около 5 тысяч танков и бронетранспортеров.

На следующий день, 22 августа, в газете «Правда» вышла редакционная статья «Защита социализма — высший интернациональный долг». Ее перепечатали все газеты СССР — вплоть до районных. Ирония истории: танки не защитили социализм, а раздавили его — вбили очередной гвоздь в гроб коммунистического движения. В мире обиходным стало определение — «танковый коммунизм». Как клеймо.

В те времена в Европе еще заигрывали с коммунистическими идеями. Молодые люди со значками-портретиками Троцкого или Мао были повседневностью западной жизни, модой. После вторжения в Чехословакию атмосфера стала меняться. Последнее Международное совещание коммунистических и рабочих партий, с 1957 года регулярно проходившее в Москве, состоялось в 1969-м, по инерции — и на том приказало долго жить. В 70-е годы были попытки сохранить левое движение под знаменем «еврокоммунизма» — некоего учения, отличного от марк­сизма-ленинизма и практики СССР, но и они почили с миром.

Ошибка Томаша Гланца

Семь лет назад чешский филолог-славист Томаш Гланц (1969 года рождения) опубликовал в российском журнале «НЛО» статью «Позор. О восприятии ввода войск в Чехословакию в литературных и гуманитарных кругах». Речь о наших «литературных и гуманитарных кругах» — советских.

«Практически каждый мыслящий гражданин России, родившийся в середине 50-х или раньше, как правило, помнит до мельчайших деталей, как он провел 21 августа 1968 года, — писал Гланц. — И в подавляющем большинстве случаев считает этот день важным или переломным для своего отношения к советской системе».

Здесь что ни слово — ошибка, но — ошибка, вызванная лучшими чувствами, идеализмом. Оставим в стороне «каждый мыслящий» и то, что «родившимся в середине 50-х» тогда было 13 лет. У нас сталинский террор, унесший миллионы жизней, не стал «переломным для отношения к советской системе», а день «21 августа 1968 года» стал?

В восточноевропейских социалистических странах уровень свобод был гораздо выше, чем в СССР. Туда проникали западные газеты и журналы, принимались передачи «Свободной Европы» и «Голоса Америки». А они были полны комментариями, сообщениями (только советские люди, в абсолютном большинстве, их не слышали и не читали) о демонстрации восьми диссидентов на Красной площади, об их аресте, о выступлениях литературно-художественной интеллигенции, звучало, печаталось в переводе на многие языки стихотворение Евтушенко «Танки идут по Праге в закатной крови рассвета. Танки идут по правде, которая не газета». Все сохранилось в источниках, в памяти свидетелей, передавалось младшим. И потому, наверно, у Гланца, родившегося на следующий год после событий, создалось преувеличенное, идеализированное представление о «восприятии ввода войск в Чехословакию в литературных и гуманитарных кругах» СССР.

На самом деле вполне «мыслящие» и даже многие свободомыслящие граждане СССР в большинстве отнеслись к тем событиям индифферентно — как к очередным выяснениям отношений в соцлагере.

Сразу же во всех краях и областях прошли собрания, на которых интеллигенции объясняли (и не на суконно-казенном уровне — были сильные, умные люди в советской пропаганде), что в Чехословакии покушались на основы социализма. Слышал, как знакомый поэт, подойдя к секретарю обкома по идеологии, чистосердечно признался: «Я с интересом относился к свободе слова в Чехословакии, но после вашего доклада понял».

О несовершенствах советской жизни говорили многие. Но то была критика внутри системы, направленная на ее реформирование, улучшение. В 50-х и 60-х годах, после разоблачений на ХХ и XXII съездах КПСС «чудовищных преступлений» (так и было сказано!) сталинизма, в кругах интеллигенции еще жила и даже окрепла вера в некий настоящий, праведный, ленинский коммунизм. Капитализм был пугалом, никто не хотел «власти бессердечного чистогана». Кстати, нынешняя капиталистическая реальность России как раз и соответствует тем страшилкам коммунистической контрпропаганды. А она подавала события в Чехословакии как предательство, «открывание границ НАТО», как выступление против социализма и СССР, против советского народа, «освободившего Чехословакию от фашизма».

Чувство гордости от насилия

Если же рассуждать о массовом сознании, то надо остановиться на феномене насилия.

«Танковый коммунизм» стал клеймом только в восприятии западных людей. Они любое подавление свобод, тем более — насилие во имя сохранения коммунистического режима, считали покушением на гражданскую личность, преступлением против личности и общества. У нас было и осталось иное отношение. Социолог Лев Гудков спустя 40 лет объяснял: «В самом СССР насилие было частью общих норм социальности. В данном случае прежние разногласия и недовольство собственной властью отходили на задний план. Возникало чувство коллективного удовлетворения от сознания мощи и силы большой страны, способной подчинить себе малые и средние народы. Насилие над другими в таких ситуациях транспонируется в чувство удовлетворения у граждан, уже изнасилованных собственной страной. Именно отсюда берет начало то равнодушие и мнимое беспамятство, которое характеризует отношение россиян к своему прошлому».

Неприятная правда. Хотя, на мой взгляд, Гудков сгустил краски. В то время мы не были такими уж угрюмо-агрессивными, «политика» не воспринималась как нечто кровное, личное. К началу программы «Время» дежурные в районных энергосистемах были настороже — резко падала нагрузка в электросетях, потому как граждане массово выключали телевизоры. Сейчас же — внимают. Корректно или некорректно экстраполировать прошлое на современность, но попробуем представить, как бы реагировали массы сегодня, случись нечто подобное вторжению наших войск в Чехословакию.

Об отношении советских граждан к тем событиям, мне кажется, точнее Гудкова написал журналист Леонид Шинкарев, тогдашний собкор «Известий» по Восточной Сибири: «События 1968 го­да иркутян не слишком занимали, были заботы неотложнее. Моя жена по три-четыре часа толкалась на городском рынке в очереди за десятком привозных яблок, чтобы уберечь дочь от авитаминоза. Усталые, затурканные люди, раздраженные своей унизительной жизнью, не слишком интересовались мировыми событиями; по горло хватало хлопот — как устоять в многолетней очереди на жилье, раздобыть к празднику хотя бы банку латвийских шпрот. А политикой пусть занимаются власти, они знают, что делают».

Добавлю к этому свои зарисовки из тех времен.

Апельсины и революция

Григорий Гершуни — один из создателей партии эсеров, глава Боевой организации, устроитель первых терактов в России XX века. После него эсеровских боевиков возглавлял Савинков. В 1904 году Гершуни приговорили к смертной казни, замененной пожизненным заключением, первые два года — в Шлиссельбургской тюрьме. (Отметим: в царской России политзаключенные, а также лица высших сословий содержались отдельно от уголовников.)

Декабрь 1905 года. В Москве вооруженное восстание. Заключенные пытаются угадать, что там происходит — по поведению охраны, по рациону. Если грубят, плохо кормят — значит, революцию подавили? А если вежливы, угощают вкусным — значит, революция побеждает?

«Приближалось Рождество… Эконом явился к старосте спросить, что мы желаем: гуся или утку. Мы возликовали: значит, не все еще погибло… Настал первый день Рождества. Гусь, каша, пирог — как будто ничего дела. Но вот судок со сладостями. Дрожащей рукой поднимаешь крышку — и весь холодеешь: один апельсин, одно яблоко, виноград жалкий, шоколаду совсем нет! С тоскою перебираешь маленький мандарин, засохшее яблоко и в них видишь символ поражения народа и победы самодержавия.

Но вот, назавтра к обеду, вахмистр подает два громадных апельсина! Что ж это? Значит, не так уж плохо? На третий день та же история: два большущих апельсина, да еще коврижки какие-то! Снова окрыляемся, снова парим в небесах». (Григорий Гершуни. Из недавнего прошлого. Париж, 1908.)

Более 60 лет пролетело над Россией. В январе 1968-го, через два месяца после грандиозного советского праздника — 50-летия Великой Октябрьской социалистической революции, в доме культуры североказахстанского целинного совхоза «Ждановский» проходило совещание животноводов Возвышенского района. Подведение итогов, награждение передовиков.

Из фойе сквозь стеклянные стены было видно, что у закрытого входа толпятся местные жители в повседневной совхозной одежде — ватники, кирзовые сапоги, валенки с глубокими галошами. Заметив их, первый секретарь райкома Аскольд Викторович Бойченко закричал на секретаря совхозного парткома Аслана Нуровича Нехая: «Немедленно разгоните своих людей, что вы тут развели!»

Меня, 18-летнего корреспондента «районки», это поразило: значит, вот так на самом деле относится партийный руководитель к «нашим труженикам»?! А собрались они у закрытого входа потому, что прошел слух: в выездном буфете для участников совещания будут «давать» апельсины! Может, и им позволят купить редкостный фрукт.

Он был редкостным не только для жителей сельских глубинок, а для всех граждан СССР, кроме Москвы и Ленинграда. Апельсины в продуктовых наборах, которые назывались «заказы», продавали (на советском языке — «давали») не в магазинах, а по месту службы, в праздники, и не всем, а в основном сотрудникам партийно-государственного аппарата. В нашем областном городе им специально запретили носить «заказы» в авоськах, дабы не возбуждать население. В стране победившей революции апельсины были особым продуктом, знаком и символом.

21.08.1968 в Ждановском совхозе

День 21 августа 1968 года я, как и пишет Гланц, «помню до мельчайших деталей». Провел его в полях.

Вечером пришел в дом культуры. Не в «клуб». Тогда четко определялась разница. Клубы — сборно-щитовые казармы, поставленные в первые годы освоения целины. Они разваливались на глазах, подпирались бревнами. Чтобы новый построить, надо добиться включения в госплан, а это нереально. Но знаменитым директорам, вроде Марка Павловича Николенко (сюда несколько раз приезжал сам Брежнев в бытность вторым и первым секретарем ЦК КП Казахстана), раз­решалось строить самостоятельно, добывая деньги и материалы разными путями. Называлось — «хозспособом».

Когда побываешь в унылых целинных поселениях на плоской земле, казенно-серых, с пыльными площадями, с редкими чахлыми деревцами, тогда и понимаешь, что сумел сделать здесь Николенко. В Ждановском и деревья вдоль улиц, и сад, и пасека, и пруд с карпами! Вообще, тех украинских директоров, а они составляли абсолютное большинство на целине, в Казахстане вспоминают с великой благодарностью. Ведь тогда казахи, вековечно привычные к суровым степям (плюс 30 летом и минус 30 зимой), не испытывали потребности в благоустройстве, в посадке деревьев, тем более — в палисадниках с мальвами.

В доме культуры много знакомых механизаторов. Завтра-послезавтра им уже будет не до кино — начнется уборка, которую на североказахстанской целине называли «битва за урожай». И это так. Сравним масштабы: в Тарусском районе Калужской области, где я жил и работал после, вся посевная площадь — 3 тысячи гектаров, причем на 10 колхозов и совхозов. А здесь только в одном Ждановском совхозе — 30 тысяч.

Первый этап «битвы» — посевная, 15–25 мая, крайний срок — 30 мая. Климат такой, что надо отсеяться в эти дни, пока земля уже теплая, но еще влажная, не пересохла — тогда семена хорошо примутся. И — молиться о дождях в июне. Потом, до 20–25 августа — спокойная работа, косовица трав, заготовка сена. До уборки. Она здесь другая — нет прямого комбайнирования, обмолота с ходу, хлеба не дозревают. Вначале косят на свал, укладывают в валки, чтобы зерно дозрело. Потом — подбор и обмолот валков. То есть двойная нагрузка, двойной прогон комбайнов. Суровая природа времени не дает, режим — круглосуточный. Заканчивается уборка к середине октября, часто — под снегом.

А сейчас — последние дни перед страдой.

В комнатах и маленьких зальчиках дома культуры тренькали на балалайке, на пианино, рисовали, разучивали танцы, что-то шили и строгали. В фойе репетировал солдатский хор. Дирижировал лейтенант-кореец, а загорелые солдатики, приехавшие на уборку и очень довольные этим, проникновенно выводили:

Зазвенел звонок. Люди из комнат и фойе потянулись в зал. Погас свет. И, как в детстве, к сердцу подступил восторг ожидания. Затарахтел киноаппарат, прорезал пространство лучом света, и вдруг — смолк, погас. В зале вспыхнул свет. Внизу, сбоку — я на балконе сидел — открылась дверь, вошел секретарь совхозного парткома Аслан Нурович Нехай.

Остановился. Осмотрелся. Поднял руку.

— Товарищи! — сказал он своим обычным тихим голосом, и сердце у меня сжалось: «Война». Можете не верить, но так и стукнуло: «Война».

Парторг заговорил: «Только что пришло сообщение. Контрреволюционный заговор… Империалистические круги… Защита социализма. Войска на территорию Чехословакии… Интернациональный долг».

— Товарищи! — повторил Нехай. — Нам надо выразить свое отношение: одобряем мы действия партии и правительства?

— Давай! — разрозненно закричали из зала. — Одобряем! Кино давай!

Нехай постоял еще секунду, наклонил голову и вышел. Дверь закрылась. Погас свет.

Началось кино.

Что мы знаем сегодня?

В 2008 году, по данным соцопросов, 18% россиян считали, что это «была угроза военной интервенции НАТО в Чехословакию».

В 2013 году «хорошо знали» о вторжении в Чехословакию 7% респондентов, «слышали» — 20%, «что-то слышал, но точно сказать не могу» — 23%. Ничего не знали — 50%.

Наверно, это естественно: полвека прошло, старшее поколение уходит, и вместе с ним — личная память о тех событиях. И нельзя упрекать молодежь, что ей нет особого дела до событий в другой стране — до трагической истории Пражской весны 1968 года или до подавления советскими войсками антикоммунистического восстания в Венгрии в 1956 году. Она мало знает даже о том, что 25 августа 1968 года на Красную площадь Москвы вышли Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг — и развернули плакаты с лозунгами: «Мы теряем лучших друзей», «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!», «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!», «Свободу Дубчеку!».

Их арестовали. Семеро сказали, что Татьяна Баева (ей был 21 год) не участвовала в акции, случайно оказалась рядом. Ее освободили. Остальных загнали на несколько лет в психушки, в лагеря, в ссылку.

Уже 26 августа, на следующий день, пражская газета «Литерарни листы» сообщила о демонстрации и аресте участников. Тогда, под грохот советских танков на улицах Праги, было сказано:

«Эти семь человек на Красной площади Москвы — по крайней мере семь причин, по которым мы никогда не сможем испытывать ненависть к русским».

Сергей Баймухаметов — специально для «Новой»