А если мы перестанем умирать, что станет делать родное правительство? Убивать? Ну да, в Португалии, которую мы одно время хотели догнать и перегнать, старики просто богаче — не сравниваю. В конце концов, это просто роман, сказки, аллегории. Я о другом. Что с нами произошло, если периферийный вопрос становится центральным?

Впрочем, насчет «нами» — преувеличение. В России есть люди и земли, где о пенсиях не думают — совсем; их просто не получают. А думают, как перестать умирать.

Центровые

У каждой страны своя карта мира. В Чили Россия выглядит как Чили — узкой полоской, только не слева внизу, а поверху. Недавно японцы сделали наименее искаженную карту Земли; Гренландия тут, наконец, не больше Австралии. Япония увеличилась, но это понятно. Западаешь моментально от другого:

И если есть некто, кто посмотрит на нас сверху, если, предположим, жив он и не разочаровался в нас окончательно, то… Штампованное такое начало старых голливудских фильмов: камера — точно взгляд некой стремительной сущности — наезжает на большой город, вот дымка рассеивается, его небоскребы и огни все ближе, появляется конкретная улица, дом. Или лодка на реке. Да, лодка. Ведь взгляд прежде всего устремится сюда, в огромную Сибирь, на самую необъятную сушу, в центр Азии, а небоскребов здесь нет, есть великие реки. И лодки на ней. И в лодке люди.

Но начинать бы следовало с вида сердца, бьющегося под ребрами, а затем отъезжать: лодка, река, Сибирь, Солнечная система. Потому что сердце вдруг обнаружилось, забилось. Я приближаюсь к истокам Енисея, иду вверх по Ка-Хему (Малому Енисею), потом по Кызыл-Хему — у него репутация самой красивой реки Восточной Сибири. Для местных это всё Енисей, единый, иначе не называют, самая полноводная и мощная — по расходу, летящим кубометрам в секунду — река Сибири и России. А эта уединенная горная страна внутри Тувы, заселенная русскими, — Верховьё. Фантастические красоты старинного оклада вечно новой и дикой здесь реки. Воду уже можно пить прямо из нее, с ладони. Над водой полосы то тумана, то мерцающего света — другого, странного. Вынырнешь из него, и — в брызгах радуга. Горная река бурлит, а потом идет рябью, и это никак не следствие ветра или отмели. Рябь — сама по себе, как гусиная кожа у впечатлительного зрителя.

За 9 часов пути двумя лодками в верховья — от последних староверческих деревень — никого вокруг, только краснокнижные дрофы, аисты, орланы да инверсионный след истребителя, идущего кромкой российского воздушного пространства. Возможно, еще и спутник висел над нами. О том, что еще выше, смотрит ли кто на нас и есть ли там вообще что-то заслуживающее, обсуждать тут не с кем. Здесь этот вопрос не предмет разговоров, да и не вопрос это. Я среди старообрядцев. Именно они тут, сразу в центре и вверху. Верховские, центровые.

Идеальные, с точки зрения режима, граждане. От пенсий и пособий отказываются (но, говорят, сейчас уже на усмотрение самого человека; кто-то берет). Непьющие, не забывшие, как работать. Дети у них растут, как цены у нас; кому постоянно новые модели гаджетов, кому, еще регулярней, новые люди, и никакого материнского капитала не надо. (Нигде в русских поселениях не видел столько детей; на веревках сушатся портки детские, рубахи и сарафаны — чуть не до горизонта; и как в кино у берега плавают мальчишки лет шести на детских лодочках с маленькими веслами.)

В Туву, однако, идет цивилизация, а значит, сказкам конец. Врио губернатора Красноярского края Александр Усс носится со «сверхзадачей» — созданием Енисейской экономической зоны (из-за обилия уже созданных зон ее переименовали сейчас в «Енисейскую Сибирь», и теперь это «зонтичный бренд») — не административном, но экономическом объединении Красноярского края, Тувы и Хакасии. Разумеется, этот план увязан на бизнес-интересы. Смысл его не в повышении статуса региона, а в новом предлоге обращения к федеральным ведомствам за деньгами и преференциями под инфраструктурные проекты. Прежде всего под строительство железной дороги до Кызыла — для вывоза тувинских кому-то полезных ископаемых.

«Енисейская Сибирь как стержень восточного вектора России», «ускоренное развитие Сибири», «новая индустриализация» и т.д. Это Усс. «Еще один шаг к реализации объявленного президентом России разворота страны на Восток». Это глава Тувы Шолбан Кара-оол. Деньги из Москвы, на которые здесь рассчитывают, оправдывают любой треск и шум.

И может, о треске бы вовсе не стоило — когда еще дорога появится, просто имейте в виду: все, о чем речь ниже, — натура уходящая. В конце июля врио Усс рассказал о проекте президенту.

«Однако вот и поезд». Это, как понимаете, не Усс, а Толстой в «Анне Каренине» — в т.ч. про нынешний тувинский сюжет.

Путик

К истокам Енисея ведет Вакум. 49 лет. Прямая спина, ни единого лишнего или неловкого движения. Высокий и крепкий. Рыжая борода (все здесь румяные и без морщин, возраст определяешь только по седой голове да по шее) и в тон бороде спасжилет. Не ортодокс, значит. Это у семейских (старообрядцев в Забайкалье) все яркое, а тут такое, скорее, не одобряется, говорят: «красное (цветное) носить — беса тешить». У Вакума две дочери и четыре сына. Старший Миней, крещенный под именем деда, с нами. Ему 27, у него жена 23 лет и 8-месячный сын.

Второй сын Вакума только что вернулся из армии. И еще двое — 16 и 14 лет. Младший встречал на мотоцикле и показывал путь по лесной дороге от парома. Тем, кстати (до 4 тонн, на две машины, работает только на силе течения, а удерживается перекинутым с берега на берег тросом), управляли пацаны еще младше, абсолютно пока белоголовые, не начавшие темнеть.

Определимся с понятиями. Живут здесь не в тайге, в тайгу ходят на промысел. Тайгой называют не абстрактные темнохвойные дебри, а охотничьи участки. Дедова тайга, братова, моя. И тайга, взятая в обиход, получила множественное число. До «дальних таёг» (дальнего края участка) Вакума — 220 преодолеваемых сейчас нами километров. Это от арбана (деревни) Эржей, где Вакум живет. Край ближний — в 180. Тайга Вакума — последняя на Енисее, выше никого, монгольская граница.

Когда ученые говорят о первых раскольниках, пришедших в Верховьё, фамилию Вакума обычно называют первой. Но это просто мир верен себе: все наши «первые» — в реальности вторые, а то и пятые. Вакум знает, что его дед пришел сюда из России (Пермской губернии) в 1913–1914-м, а старообрядцы шли в Урянхайский край и раньше.

И фамилию эту называть ни к чему, а имена проводникам я изменил. И фотопортретов не будет. Эти люди не сталкеры, они тут живут и тем себя сохранили, что здесь спрятались, их закрытость — жизненная для них необходимость, иначе себя потеряют, они не хотят нашего внимания, лайков, изучения, туристов, инвестиций. «Не надо мне ничего вашего», как говорил один знакомый маленький ребенок достававшим его взрослым. И уж точно не мне их раскрывать, хотя никто мне не запрещал снимать и записывать; и без меня полно жерновов, рассказывающих о ценности зерна и топоров, рассуждающих о красоте шей.

Путик Вакума (циклические зимой «обходы», охотничья тропа, она же жизненный календарь) — пять изб и пять дней. Все избушки — в дневном переходе друг от друга. Вообще-то Господь велел трудиться шесть дней в неделю, но тут так и получается, шестой день — управиться по хозяйству, разобраться с промышленным. С добытым. Это — соболя. «Белка уже ничего не стоит. Да и соболь». Изредка — кабарга, рысь, горностай. Для себя, не на продажу — сохатый, марал. Возвращается в начало, воскресенье молится. И пошел снова по кругу.

Так устроил дед, это место он застолбил в 1939 году. Летом поднимался сюда на шестах, груз на порогах перетаскивал берегом. Неделями шел. Зимой — на лошадях.

С войны не вернулся. Мнение, что старообрядцы уклонялись от нее, и сейчас от службы бегают, и Москву ненавидят, ошибочно. Для дедов то было вторжение Гога и Магога, и Москва здесь в памяти о дедах присутствует — не Кремлем, а, например, судя по описаниям, Николиной Горой. Многие никологорцы вспоминали ночь на 5 декабря 41-го, когда сибирские полки перед тем, как погнать немцев прочь, храпом будили московских дворян; так вот, там и тогда, стоя в сугробах меж деревьев, дрыхли и старообрядцы.

Когда впервые увидел реальные цифры ленд-лиза, они поразили. Еще большим открытием стали объемы помощи от Монголии и особенно маленькой Тувы, объявившей Германии войну, — они, наконец, тепло одели Красную армию. А сколько скота, лошадей отправили в СССР!

Тайга перешла отцу Вакума, потом ему самому — здесь всё, хоть бумаг нет, передается по наследству, и власти в заведенный порядок не вмешиваются. В советское время попытки заставить староверов объединяться в колхозы, рожать не в банях, а подросших детей забирать в интернаты быстро бросили — в связи с их полной безрезультатностью. Мысли переделить «тайги» возникали одно время, искали богатых — формально то были земли леспромхоза, отданные в аренду часовенным; он развалился, фактический статус-кво сохранился, в принципе, любой мог бы претендовать, но никто, кроме староверов, не умеет сюда добираться и здесь с толком промышлять; на вертолетах не налетаешься. А хрущевская борьба с религией уперлась в отсутствие объекта гонений: они ж беспоповцы, часовенного согласия, кого брать-то? Или всех, или никого… Это крепость, стена.

На границе с Монголией, образуя Малый Енисей (строго говоря, пока Кызыл-Хем), сливаются три реки — Шишхид-Гол, Бусийн-Гол и Белин, еще выше — белки (снеговые горы). Ледники там не тают до конца никогда, даже в самое жаркое лето (в Кызыле, когда его проезжал, градусник в машине показывал 43 градуса, уличное табло — 58). Через Бурятию и Монголию экспедиционные и туристические группы сюда выходят на конях, а из Тувы добраться без помощи староверов нереально. Видят тут изредка и на мгновения одного-двух рослых всадников в кожаных одеждах, смотрящих в сторону — будто тебя нет. Почему-то их называют тубаларами (уст. «тувинцы»); реальные тубалары живут теперь на Алтае, в облике преобладают европеоидные черты. Немного южней — озеро Тере-Холь и на острове древний замок Пор-Бажын — то ли буддийский монастырь, сооруженный киданями в XI–XII веках, то ли уйгурская крепость VIII века. Точного знания нет, а легенд — на выбор. Многие из них повествуют, что как раз тогда, 12 веков назад, здесь жили высокие люди с преобладанием европейских генов. Это вполне могли бы быть уйгуры. А еще больше легенд о том, что тут — северные ворота в Шамбалу. Вход (о выходе неизвестно). Путин, посетив Пор-Бажын в 2007-м, ничего подобного не обнаружил. Ну, или нам не рассказали. Собственно, за этим, в поисках Беловодья (Шамбалы), русские люди, не одни старообрядцы, и шли в Азию все глубже — такая версия удобна, чтоб не заостряться на том, от кого и чего они бежали.

Но всадники те появляются из ниоткуда и так же пропадают; призраки.

Так что высокий человек европеоидного типа Вакум, держащий здесь путик, — хранитель начала самой суровой и сильной реки Евразии. А то и ворот в Беловодье. Потом будет Миней.

Впрочем, какие хранители-смотрители?! Это сейчас такая пошлость лезет в голову, а там — мир неподвижен и четок, как на картине, скалы отвесной стеной на два км и выше, столовые горы, как на Марсе и Ио, плато из «Затерянного мира» и абсолютное безмолвие, но не тишина — река шумит, водопады, родники; все, как миллионы лет назад. На островах танцы трясогузок-охотниц и войны муравьев, на тебя никто не обращает внимания как на никому не ведомый объект, у костра рядом с тобой все дни тусуется один и тот же жук-древоточец, а прямо над головой у тебя сигает в гнездо и обратно желтая трясогузка: материнские чувства сильней инстинкта самосохранения. Отец ждет все же, когда ты отойдешь. Гнездо — под крытой корой крышей зимовья. При этом самоотверженно кормят они кукушонка, последовательно выбросившего из гнезда всех их родных детей.

Им камень подложи — они тут водой обкатаны-обточены, как раз как птичьи яйца, — и из него вылупится кто-нибудь. Эти пташки, непременно возвращающиеся сюда из Индии и Персии, и его высидят. Это их путик, это все — крепость, и еще надежней староверческой, это навсегда.

И лодка летит

«Господи, как скучно мы живем! Мы перестали сплавляться по Енисею на надувных матрасах. В нас пропал дух авантюризма!» Экстремалы-туристы забираются и сюда. Как правило, люди небедные, потому здесь их не хоронят. Если трупы находят, увозят. А местных под скалой камнями завалят, крест сколотят… Для них каждая поездка в тайгу — навстречу смерти. Ветер или уровень вод недоучел, на метр ошибся, левее взял — всё. Обычное дело, никакого героизма; горожане — от скуки, староверам — дорога на работу.

Лодки делает себе каждый сам. Но весь hand-made — по канону, в основе коего кровь, и он здесь един. Не самая длинная база, но никак не короткая: перевернет. У Вакума лодка длиной 10 метров. Миней сейчас строит на 9,5 (патриархат; когда в Красноярском крае правил Хлопонин, его замы и близкие ко двору бизнесмены не смели заводить яхты в Красноярском море больше хлопонинской), а для этого путешествия взял лодку на 8,8 метра. На порогах ее, щепку, поднимает и ставит вертикально, порой в воздух выбрасывает целиком, и сердце захватывает, и она летит. «Рыбачьи лодки, столь выразительно прозванные душегубками», — это Пушкин, «Дубровский».

Еще правила: очень высокие борта; прямой профиль дна; два мотора, причем не спаренные. Раньше тридцатые «Вихри», теперь бэушные японские. У Вакума — «Ямахи»: «Их коли утопил, так достал, прочихал и дальше пошел. А что два, так домой-то я всяко на одном хоть дойду». Ну а заглохнуть в порогах на бешеном течении, понятно, ничего хорошего, и второй движок — спасение. Два двигателя работают одновременно. Один пускают по струе, держат его в ней. Правят другим. Если две тридцатки — придется обеими управлять. Поэтому у Вакума двадцатка и сороковка. Видел также тридцатку и сороковку. Защиту винта не ставят — снижает маневренность.

Потому о том подробно, что это их ноу-хау, и именно на этом зиждется жизнь, вся жизнь изо дня в день, остальные вопросы для них решены как минимум четыре века назад.

Зимой раньше ехали по руслу на лошадях с санями, провалишься, унесет под лед моментом — быстрая смерть, легкая. Теперь «гребут» на снегоходах. Путь по заберегам — напор реки не дает ей замерзнуть (хотя здесь фиксировали и минус 60). «Лед на таком течении непрочный, его перемалыват («е» в окончаниях глаголов здесь часто опускают, она всплывает в местоимениях, наречиях: «снимам», «он сделат» и «отседа», «оттеда»), торосит. Метр у берега застынет. И едешь по нему. Полыньи тут и там. Сейчас проехал, а через пять минут дороги может и не быть… Льдина на глазах обламыватся, прошла какая-то минута — и в дно упиратся, встает вертикально. Стекло метров десять вверх. И Енисей весь пошел на лед. А мы только подъехали. Енисей весь залит. Но ехать-то надо. Берегом, берегом…»

Берег — отвесные скалы да труднопроходимая чаща, обрывающаяся в валуны и воду.

У Вакума — шесть братьев, только мужики рождались. Все здесь. Так что племянников в округе хватает. А племянницы — по всему свету, есть и в Москве — выучилась в университете, замуж пошла за однокурсника, работает в космическом центре наукограда Королёва. Из братьев один только перестал охотиться — когда однажды вдруг заплутал. Мозг, значит, сдал: блуждать здесь негде. Это не левобережный енисейский север — равнинный. Все вершины перед тобой и знакомы с рождения.

Да, еще одно необходимое замечание: староверы (не только, впрочем, они) на промысел ходят в одиночку, у них один в поле воин. Нас воспитывали так, что без связчика в тайгу и на серьезные реки не соваться, ну, на крайний случай — с умной собакой; все эти рассказы о знакомом, которому в избе руку прижало, — в подпол лез. И до топора не дотянуться; так собаку заставил отгрызть. Пересказываю, как слышал, а в тайгу езжу с товарищами, вот и в этот раз.

Ризома

По пути, когда с нами уже плывут первые звезды, Вакум, кроме медведей, примечает и первых людей. Подходим к ткнувшейся в берег лодке. Перевозчик — на японском, мощном, но одном моторе — тупо смотрит в него, прикидывая, что с ним могло случиться. А везет он больную девочку-подростка, с ней две родственницы. Они тоже шли, пока не сломались, вверх — в Уш-Бельдир (к слиянию трех рек, образующих Кызыл-Хем) на целебные горячие источники. Говорят, внучке там становится лучше. Живут в фактории Сым (на левом притоке Енисея, отсюда — более двух тысяч верст), тут же находим общих знакомых: Якова Голдобина, тоже часовенного, живущего на среднем Енисее (о нем — в «Новой» № 32, 34, 38 за 2016 год). С ним одна из тетушек училась в школе.

Край (так называют Красноярск) в прошлом году оплатил им путевку в уш-бельдирские термы — 18 тыс. В этом году не дал. Добираются сами; такси до источников одно — лодка (летает и Ан-2, но без путевки и вне смены — за лето их четыре — не возьмут). Впрочем, термальные источники — судя по всему, версия для чужаков, и путь их в скиты, к пустынникам. А о том говорить не принято. Так для всех лучше, для тебя самого прежде всего: от них держи дистанцию, даже не упоминай, а лучше — беги, не оглядываясь, за ними-то — Бог.

Слышал, например, о двух сестрах, исцеляющих, если кто до их скита доберется. Правда, то ли с возрастом дар стал их покидать, то ли сами от него отказались, приняли обет молчания.

Не для газеты это, потому лишь обозначу, как подпольная Россия, русский офшор показался, всплыл на миг — этой укутанной в теплое красивой девчушкой с плавающим взглядом и двумя строгими тетками при ней — своей дорожке в рай. Вот эти тысячи верст — через Сым, откуда они приехали, через Кас — совсем не помеха тесным и неколебимым связям скитов Верховья с духовным центром часовенного согласия — скитами и монастырями, спрятанными по водоразделу Дубчеса и Елогуя. Там мировая столица часовенных.

И туда, на енисейский север, и сюда, на енисейский юг, часовенные шли из одних беспоповских общин. А сейчас старообрядческий Енисей — это уже ризома, расходящиеся тропы, он весь повязан родственными узами. В 20-е годы ХVIII века из европейской России, с Керженца бежали на горнозаводской Урал. Оттуда, с пермских и екатеринбургских земель, уходили в Зауралье, ныне Курганскую область. Дальше — уже от советской коллективизации — в крупнейшее на планете Васюганское болото, в Нарымский край (Томская область), рубили заимки на обских притоках — Парбиге и Парабели. Когда достают и там, духовных отцов забирают и расстреливают в Колпашевском яру, бегут дальше — через Копь (Обь-Енисейский канал, в ХIХ веке проложенный топором и лопатой). Кто оседает у заброшенных шлюзов, другие идут на Дубчес, Дунчес, Теульчес («мене, текел, фарес»). В 1951-м войсковой отряд, руководимый МГБ, разоряет там и сжигает два мужских монастыря и четыре женских; черноризцев увозят в красноярскую тюрьму. И потом еще дальше уходят на север, да троп уж не натаптывают. Сами выходят к людям, а к ним хода нет.

А кто-то с Урала ушел напрямую в Верховьё, где, казалось бы, ничего близкого русскому сердцу, ничего того, что стоит за неброской эталонной красотой вот этой девчушки, ее тихим, не от этой жизни, движением век, за обликом всех людей, что ее окружают. Эти спокойные черты, негромкие, плавные такие, чистые, традиционно-беспримесные (для кого-то унылые и опустошенные), адекватны не диким ландшафтам Верховья, а европейской России, северной — скромной и бледной. Березкам, неторопливым речкам с ленивыми излуками, плесами, косами, полегшим травам, протяжным песням. Там, дабы не выпирать из пейзажа, слиться с ним, сложился такой тип. И вот ведь сохранился таким и здесь, в центре Азии, не убоявшись диссонанса. Нашли и здесь, в долине Ка-Хема, черноземы, распахали. Благодаря поздней абсорбции Тувы Союзом ССР спасали здесь книги, иконы, родных и единоверцев. Яков-то Голдобин, кстати, родился тут.

Могу ошибаться в нюансах, но из разговоров с енисейскими часовенными сложилась такая картина: с Урала на юго-восток, в Верховьё, более чем за две тысячи верст уходили наиболее самостоятельные, вольнолюбивые и не видящие в своих духовных авторитетах новое поповство, церковь, КПСС — такая угроза с нами всегда. А путь сотен старообрядческих семей с остановками на северо-восток, к Оби, в Нарымский край и далее по Копи на левобережные притоки Енисея повторяет движение главных скитов часовенного согласия — о. Симеона, а также женских, начинавшихся с Сылвы (под Пермью) и близ Касли (Южный Урал). Эти крестьяне шли за своими черноризцами. Вместе с тем и ветка, ушедшая в Верховьё (где отстроились вскоре свои скиты), и сполна нахлебавшаяся от советской власти северная ветвь, основная — братья и сестры. Были и остаются.

Миней: «У нас попов в их золоте и на мерседесах нет. У нас — отцы. Они живут уединенно в тайге, в пустынях. Такому человеку уже нельзя общаться с людьми, они уходят от мира, спасаются. А у нас самих как? Разные варианты возможны. Я должен, допустим, молиться, а мне некогда, работать надо. Могу заплатить, чтоб за меня молились: если деньги заработаны честно, моление будет действительно. Но сами деньги меняются, подвержены инфляции, у нас другие мерки. Например, заказать сорокоуст стоит дойную корову. С ранешних времен и поныне. Это 50–60 тысяч сейчас». — «Биржа. Свои подвязки, тувинский Доу-Джонс. Но в Красноярске в церкви — 240 рэ заказать сорокоуст по усопшему». — «Да ково…У вас-то, никониан, сорокоусты не те, коротенькие… Вот такую книгу такой толщины сорок раз надо прочитать на ногах». — «Так это ж на сорок дней надо отпуск брать и только этим и… Попроще никак?» — «Положено так. Он помер, да и фиг с ним? Если так, буду как обычный городской человек. Как нам велено по книгам, так и живем».

…Мотору, на взгляд Вакума, лет 30, и еще в Японии его изъездили напрочь. «Ниче, не зима, подшаманит там че в движке, куды денется», — говорит Вакум и забирает пассажиров. Довезет их до следующих порогов и высадит у избушки. Дальше никак: горючки в обрез, загружены под завязку, пороги с ними не пройти. За две недели до этого как раз здесь перевернулась лодка с пассажирами — они не стали выходить у порогов.

Рано утром мы снова увидим лодку с девочкой и тетками. Оказывается, им пришлось ночевать не на заимке, а на берегу, и всю ночь жечь костер: медведь разворотил избушку и бродил рядом. Перевозчик починился и добрался к ним только под утро.

Медведь ждал и нас у первой избушки Вакума.

Немое кино

Тотемное животное известной партии нас видит и слышит постоянно. Тебе его не увидеть. Только следы да кучи его дерьма. А ночью — желтые глазки, широко расставленные. Кажется, совсем рядом.

Он следил за нами все дни, что мы находились в тайге Вакума. К приезду сломал пополам дверь в избушке, проломил покрытия из коры в летнике, разбросал и испакостил все, что нашел, понадкусывал-исцарапал. Картошку не тронул — видно, не голодный, сгущенку искал. Как безошибочно чует ее сквозь железо, ни разу не видев и не пробовав?

Александр Семейкин, охотящийся под эвенкийским поселком Ванавара, рассказывал мне: «Медведь метит территорию, я тоже. Он встанет, лапу поднимет, царапнет дерево — отметит свою высоту. А я заберусь и топором повыше тесану. Все, он смиряется, больше не трогает ничего моего».

А потом мне заметили, что попытки вытягивать шею и не гнуть ноги в коленях вряд ли помогут. Вакум: «Каждое лето здесь с вертушки охотится на медведей парень из Владивостока. 30 он уже положил. Так вот, говорит, здесь самые крупные мишки. У него к ним что-то личное, видимо. Помешан. Местные ему помогают, показывают. Иначе вокруг нас не один бы бродил, а десяток».

Медведей здесь больше людей. В полдень: «Алексей, вон правей отойди, там ленки стоят, там спиннинг кидай». — «Ага, только что оттуда — там свежие мишкины следы». Ружей у нас нет — в это время с ними в лес нельзя. Да и толку: стрельнешь вверх попугать, а все окрестные медведи соберутся полюбопытствовать, чем после пальбы поживиться.

Общежительство с мишкой в эти дни проявляет важное: невозможность экспедиций к староверам и тщетность попыток их изучения.

Вот смотрите. Готовили они себе другое и ели, естественно, отдельно. И после молитвы. От наших даров взяли грецкие орехи — их не надо мыть, а наше хилое тлетворное влияние сквозь такую массивную скорлупу вряд ли распространится. Да потом еще пару мандаринок.

Чай-кофе не пьют. Видим, в котле что-то себе заваривают. Интересно же, что там, суем нос: ветки елки, кедра, трава. «А это что за трава?» — «А хрен ее знает (тут бы и напрячься — как это не знать ему имя травы, отвар которой пить собрался?). Да вот она растет». — «Может, нас тоже кору жрать научите и траву? Чтоб клещи нас не брали и медведи обходили?»

Короче, дождались, пока староверы с варевом удалились (не насторожило и то, что кипятили его полчаса), и связчик мой Старков пошел собирать подобный букет: попробуем, говорит, их «запару». Вернулся быстро, нервно оглядываясь, с охапкой трав и веток — всё ведь рядом, включая топтыгина.

Не того, однако, боялся. Отойдя от костра, он минуты за три собрал 21 клеща: посчитали, снимая с его тельняшки.

Староверы тем временем вернулись к костру и начали троллить городских: «Тут клешшей море. За се дни двести снял.

И они летают». — «Летают?» — «Ну, мы слышим, как летит. Как садится. Шшелкает по спине».

Поспела и наша запара. Все то же, что у староверов, добавили только смородинового и брусничного листа — все-таки непривычно елку пить.

Сижу, вспоминаю — ладно хоть про себя — как ездил к старообрядцам Уймонской долины Алтая. Раиса Кучуганова сохранила их свидетельства (см. «Новую» № 115, 116, 145 от 2011 года): «Жили под елкой, стелили елку и одевались елкой», «Пили болотную воду, немного легче стало, когда догадались варить в этой воде хвою».

Ну, вот и мы, сытые дураки, пьем, значит, елку и нахваливаем. Вакум с сыном глядят на нас невозмутимо.

А на следующий день обнаруживаем на живой елке, дереве в пяти метрах от костра, петлю из троса — видимо, на мишку. И постепенно доходит: наши проводники не себе питье заваривали, а отпаривали на дне котла вот эту петлю — чтоб не железом пахла, а окрестностями. Потому кипело так долго: отбирали запах, меняли.

Появляется Вакум. «Это петля на мишку?» — «Из такой проволоки делают, ага, не знаю, что это». — «Как происходит-то это?» — «Его ловить, оказывается, очень просто, но мы что-то не можем никак. Медведь у нас непростой. Вот так привязывают. Дорожка здесь его, палку поставили, чтоб зафиксировать ее». — «А замануху ставят?» — «Кошелек вон». — «Так это и есть петля?» — «Дык не знаю, чье это, откуды. Оттеда (кивает в сторону России) пришло, у нас такого не было».

Миней тоже таков: пока отец не расколется, будет молчать. Вечером он остался у костра один, пытаю его. «Да хрен знает, кто петлю поставил. Наш-то мишка — а это один и тот же, судя по выходкам, в петлю не пойдет, обойдет».

Знаете, это их партизанство, закрытость радуют: значит, здесь все продолжится, как есть, во веки веков. Внешнему миру они всегда будут недоговаривать, темнить, а уж если тот возьмется допрашивать, замолчат вовсе либо будут путаться.

Когда на подступах к долине староверов искал дорогу к парому, тракторист отправил по лесовозной дороге в другую сторону. Уже потом, увязнув по уши, выбравшись, вернувшись, поневоле поехав туда, где только и мог проехать, паром нашел. Мальчишки на нем смотрели озадаченно: «Куда вы подались? Туда тракторы боятся ездить». А когда, переправившись и одолев еще пару десятков верст, увидел изгородь, из тайги выходящую, в нее же заходящую и просто перегораживающую дорогу, и в огромной луже перед этим староверческим КПП пробил колесо, почему-то первая мысль была не о камне или остром сучке, а о гвоздях.

Потом у Вакума поинтересовался: что за забор. «Да там покосы. Это от скота. Чтоб не ходил». Но покосы — и до изгороди, и после, на каждом отвоеванном у тайги клочке. А насчет скота Вакум, наверное, прав.

«А что, Вакум, правда, что староверы ваши сотрудничают с Минобороны? Даете своих людей в инструкторы? Водите горных стрелков и разведчиков по горам, курсы выживания преподаете?» — «Ну». — «А учат по-настоящему, чтоб и зимой в тайге выжить? В сугробах спать и кору жрать?» — «Ну как ты зимой без ничего выживешь? Если ты такой глупый, что ушел воевать в тайгу пустой, так тебе и выживать, наверное, ни к чему».

Не знаю, кто отравил Скрипалей, но методика подготовки военных разведчиков и диверсантов в горах Тувы напоминает, что генералы всегда готовятся к прошлой войне.

Посмеивается Вакум регулярно, говорит вокруг да около — и это в таком противоречии с физическими движениями. Продуманными не до метра и минут — до миллиметров и долей секунд, как длина лодок и высота их бортов.

В общем, откровенный разговор — только о лодочных моторах и снегоходах. И это хорошо.

Улики

Кому как не современному россиянину позволительно свысока рассуждать о средневековых анклавах и предъявлять тем справедливые претензии? Тем более если завести речь о скитах и пустынножителях. Да, возможно, там не только Бог. И сатана там. Где ему еще быть — не в миру же, не в городах, где все планы им перевыполнены. Здесь — раннехристианские идеалы и все еще битва за души, передний край, орудия лупят. Но об этом — не в газете же. Не рассуждая, скажу о редком удовлетворении от того, что видишь, как люди добиваются того, чего хотят. Люди, не разучившиеся работать — даже если считают физический труд проклятием рода людского, не разучившиеся жить и поступать честно, получают в результате то, чего хотели. Так ведь и ранние христиане победили.

А с чего вдруг, где часовенные, даже кедр дает шишку чуть не каждый год, меж тем как в прочих местах на Енисее куда реже? И хранятся орехи у них лет по семь, а у остальных — года два. И рыба в их ямах стоит, и коровы дают удой больше. И хлеб с маслом вкусней. И вода.

И комаров, мошки нет. Не то чтоб совсем, найти можно, но весь этот гнус деликатен, точно не знает он человека и знать не хочет и дальше. Вообще не достает. Змей совсем мало. Только клещи, но местные на них не реагируют. И красиво у них так, как нигде.

Изначально они выбирают лучшие места для жизни или это по трудам их результат? Один народ — две России. Почему вокруг нас разные пейзажи, а одинаковые действия дают несравнимые результаты? Вот бы профессора растолковали, мне же как очевидцу довольно и того редкого острого чувства, когда узреваешь, наконец, божий чертеж. Это как музыка — когда сколь обыденно, столь и доказательно явлена незыблемость чего-то из самого главного, досмыслового и последнего. Вот они такие, правильные, и у них такие кедры, удои, такая красота. У них, бунтарей, плюнувших на нас, наши правила и ушедших от нас, все получилось. Должное воздается порой еще при этой жизни; насчет другой ответа тут не найти, но если вот так наглядна одна из граней, не совсем, оказывается, безнадежной и вовсе не напрасной пустоты неба, почему не быть другим?

Очевидно же, что тут не одна их упертость и умелость. И умирают, как правило, моментально, не болея, не мучаясь. Вакум: «Всех болезней у мужиков — спина. Да кости если переломашь».

И потом: всех прочих власти нагибают, а с ними не проходит. Кто в это верил, но старообрядцы отстояли свое действующее кладбище в Сочи. Оно и сегодня — между церемониальной площадью, стадионом «Фишт» и ледовым дворцом. Всех снесли, староверов не осилили.

С чего это? Почему? Вот вам улики — успел увидеть, а выводов не будет. Есть только надежда вопреки жизненному опыту: что с появлением дорог все это не кончится. Что Верховьё чудесным образом сбережет себя.

(Окончание следует)