Сто двадцать да пять — не совсем юбилей, Не повод стоять в карауле. И мог бы я повод найти покруглей, Но трудно сказать — дотяну ли.

Беседа со статуей — сбывшийся сон Довольно кошмарной окраски; Открыл эту тему ваш друг Якобсон — Боюсь, не без вашей подсказки*.

— Владимир Владимыч, мне дороги вы, — Сказал бы я бодро и хлестко, Но так обратиться сегодня, увы, Мешает ваш царственный тезка.

— Ну что там в последние несколько лет? — Вы спросите с трепетом явным, И можно бы дольником рыкнуть в ответ, Как вы подсюсюкнули ямбом,

Но как-то не хочется. В нашей судьбе Уместней теперь амфибрахий. Чего тут ни скажешь — а эхо тебе: — А на ***? А на ***? А на ***?

Унылы последние несколько зим. Давно уже вас не читают. «Воруют», когда-то сказал Карамзин, А я бы ответил — пытают.

— Пытают?! С чего бы подобная страсть? Не ждите суждения резкого: Сегодня почти уже нечего красть, Пытать же пока еще есть кого.

Смирился давно угнетаемый класс, Постправда скучна и щеляста… — Что делать? — спросить подмывает у вас, Но вы же сказали: стреляться.

Ответ неуместный: ни пуля, ни жгут Не сладят с подобной эпохой. Сказать «Не дождутся»? Они и не ждут. Им это давно уже по ***…

Как быть обитателям новой Москвы? Мне кажется, бронзовый прадед Их учит стоять. Неподвижно. Как вы. Вы — памятник, вас не посадят.

И с вечным культурным запасом своим, И с лирикой нашей опальной Мы все эти мерзости перестоим, Как вы на своей Триумфальной.

История крутится, как колесо, Хотя и скрипит непристойно. И вы увидали, как рухнуло все, И жить ради этого стоило.

Напрасны надежды. Бессмысленна брань. Цель жизни — скажу без злорадства: Увидеть, как рухнет какая-то дрянь. А там уже можно стреляться.

Блаженная вспышка средь муторной тьмы, Просвет среди гнили и рухляди! Увидим — и рухнем счастливые мы, И вы с облегчением рухнете.