— Пан Славомир, как лично для вас начались исследования катынских событий?
— Я услышал о Катыни, когда был еще совсем молодым человеком, в средней школе. Конечно, я знал мало, но что-то слышал. Потом мне в руки попали предметы, обнаруженные в земле во время эксгумации в Медном и Харькове.
— Это когда произошло?
— Осенью 1991 года. Меня попросили помочь доставать из ящиков экспонаты, прибывшие в Музей Войска польского. Тогда я еще не знал, что через десять лет стану директором Катынского музея.
— А какие предметы вы держали в руках первыми?
— Разные. Ключи, очки. Они произвели очень сильное эмоциональное впечатление. Я спрашивал себя: ну зачем человеку нужны были эти ключи, почему он носил их с собой до самой гибели? Потом я понял. Уходя на войну, человек закрывает дверь ключом. Он надеется, что вернется с войны и этим ключом дверь откроет. И с расстрелянными офицерами до конца были ключи от дома. Были и другие предметы, практически в лагере бесполезные. Маленькая детская игрушка. Фотокарточки жены, детей, близких. И письма. Мы нашли много писем. Два года назад издали книгу.
— В отношениях Советского Союза и Польши после войны был период длиной в 51 год, когда СССР отказывался признавать вину в катынском расстреле. Как в то время шли исследования обстоятельств преступления?
— До 1990 года эта тема в Польше практически не поднималась, о Катыни не говорили. Даже просто признание человека, что кто-то в его семье, кто-то из его близких был офицером в Катыни, грозило тем, что человек как минимум никогда не сможет получить хорошую работу. А бывало, что люди, говорившие какую-то жесткую правду о Катыни, просто исчезали или погибали. Последней жертвой был католический священник, убитый в январе 1989 года.
— Но ведь как-то информацию всегда пытались собирать? Я знаю, что в самиздате выходили брошюры о Катыни.
— Да, все-таки катынские семьи не хотели молчать. Во время короткого периода «Весны Солидарности» в 1980–1981 гг. и до введения в Польше военного положения появились какие-то неподцензурные печатные издания. После введения военного положения в декабре 1981-го и до второй «Весны Солидарности» книги о Катыни тоже печатались, но в подпольных типографиях.
— Вы говорите, что семьи не хотели молчать. Что рассказывали близкие убитых?
— Они прямо говорили, кто убивал. Я слышал постоянно, что это дело рук советского НКВД. Польские военные, которые оказались в советских лагерях и вышли на свободу после амнистии, тоже задавали вопросы, что случилось с их коллегами, которые просто исчезли. Их искали — и не могли найти.
— То есть в Польше, несмотря на отсутствие официальных исследований, никогда не было сомнений, кто виновен в расстрелах?
— Многие понимали, что произошло, и честно об этом говорили. Может быть, не так громко, а у себя на кухнях, но говорили. И так было до 13 апреля 1990 года, когда Горбачев передал президенту Ярузельскому списки расстрелянных офицеров.
— С чего начались исследования, когда они уже стали возможны? Вы искали информацию в советских архивах?
— Источники информации были самые разные. Историки, имевшие связи с коллегами в России, обращались, конечно, к ним. Например, Наталья Лебедева, коллеги из «Мемориала» передавали ксерокопии документов. Но надо помнить, что и президент Ярузельский привез из России в Польшу партию документов, а потом еще президент Ельцин передал материалы президенту Валенсе. То есть многое мы получили из России. В том числе и поименные списки.
Прежде всего мы хотели знать, где похоронены убитые. Это было очень важно. Момент признания Горбачевым катынских событий стал началом нового этапа. Началась эксгумация на местах захоронений в Харькове, в Медном, потом в Катыни. Катынь открывали уже в третий раз.
— Бывший советский военнопленный рассказывал мне, что немцы в 1943 году гоняли заключенных на раскопки, а потом заставляли подписывать бумаги, что расстрелы — дело рук НКВД. И пленные подписывали. Как вы оценивали такого рода свидетельства?
— Не знаю, что было со свидетельствами советских военнопленных, но немцы весной 1943 года действительно проводили эксгумацию, они хотели представить свою версию. Они привозили туда техническую комиссию Польского Красного Креста, которая работала очень долго. Привозили военнопленных — американских, британских, южноафриканских офицеров. После войны они оставили свои воспоминания о Катыни, подтверждавшие версию немцев. Была в Катыни еще делегация правительства Виши. И были ведь поляки, которым удалось проехать туда. Были и свидетели катынских событий в самой Польше, они приезжали и рассказывали, что видели своими глазами.
— Зачем немцам надо было доказывать, что Катынь не их вина?
— Это как раз легко понять. Они и раньше знали, что там произошло, потому что первые поляки приехали в Катынь уже в 1942-м. Немцам очень нужно было понять, что случилось в Катыни: они сами убивали так много.
— Именно. К 1943 году они столько всего успели, Катынью больше, Катынью меньше…
— Но когда дошло до перелома в войне после Сталинграда, Катынь понадобилась немцам как элемент пропаганды, как способ рассорить союзников по антигитлеровской коалиции. Они хотели доказать американцам и англичанам, что Сталин, их большой друг, когда-то шел рука об руку с Гитлером и сам, как и Гитлер, убивал их союзников — поляков. Надо помнить, что польские военные имели свои формирования в Западной Европе и в Африке. Часть польских солдат и офицеров после начала войны в 1939 году через Румынию и Венгрию вышли к Франции, они там воевали с немцами. А когда подписали мирный договор между СССР и польским правительством в Лондоне, в Советской армии тоже были сформированы польские отряды, так называемая армия Андерса. В 1942-м это уже был 2-й польский корпус. Польша имела свои вооруженные силы на Западе и в СССР, а также и свою Армию Крайову, которая воевала с немцами в подполье. То есть поляки тоже были союзниками американцев и англичан. И немцам казалось, что информация о Катыни может вбить клин между союзниками.
— У Советского Союза была своя экспертиза — комиссия Бурденко, и по результатам ее работы СССР требовал судить нацистов еще и за Катынь. Союзники промолчали и предпочли вообще не включать данный эпизод в обвинение.
— Первый раз Запад вслух заговорил о Катыни в 1952 году, после работы комиссии американского конгресса — комиссии Мэддена. Шла корейская война, и когда американские пленные попали в руки китайцев и корейцев, на Западе начали писать и о катынских жертвах, чтобы показать миру: вот так уже было. До этого была тишина.
— Пан Славомир, кто приходит в ваш музей?
— Вот как раз сегодня были французские журналисты, европейские президенты приезжают в наш музей, группы туристов.
— А из России?
— Редко, но приходят. Не только историки. Есть люди, которые что-то читали о Катыни, а теперь пришли в музей.
— О чем они спрашивают?
— Вопросы задают редко, экспонаты говорят сами за себя. Человек все видит и многое понимает.
— У вас есть какая-то обида на Советский Союз, на Россию за то, что произошло, что потом столько лет скрывали и врали?
— Мне жаль, что прошло столько времени, а мы до сих пор не все архивные документы в России можем увидеть. Мне жаль прошедшего времени, потому что умерли и вдовы катынских офицеров, и многие дети, те, кто мог что-то рассказать. Мне жаль тех людей, которые когда-то заплатили такую жестокую цену — не могли окончить университет, потеряли работу, потому что были родственниками катынских офицеров. Но это не значит, что я затаил обиду. Я и сам долго не хотел принимать эту правду и сидел тихо.
