Восьмидесятилетний Алексей Георгиевич Нестеренко выходит на одиночный пикет у Расстрельного Дома (Никольская, 23) в абсолютно любую погоду каждую среду вот уже семь лет подряд.
С 1935 по 1950 год в этом Доме выносили смертные приговоры, а в его подвалах расстреливали. Именно здесь приговорили к смерти отца Алексея Нестеренко — Георгия Нестеренко.
Сегодня Дом затянут зеленой сеткой, за которой высокий забор. Всё под усиленной охраной. Идут ремонтные (реставрационные?) работы.
В 2019 году нынешний владелец здания бизнесмен Владимир Давиди планирует открыть в Расстрельном Доме бутик элитной парфюмерии.
Этому Дому — пять веков. Конечно, не всему, не целиком. Однако доподлинно известно, что в основе его — каменные палаты семнадцатого века.
Самую древнюю часть здания построили пять веков назад сразу за стеной Китай-города, в проезде, который вел к погосту церкви Троицы в Полях и граничил с участком священника этой церкви. В строительной книге тех времен есть запись, что Дом принадлежит боярину Ивану Никитичу Хованскому.
Хованский в 1621 году значился стольником, в 1650-м усмирял мятежи в Новгороде и Пскове, потом был воеводой в Смоленске, принимал участие в войне с поляками и разбил их под местечком Мальчами. Иван Никитич состоял в родстве с царской семьей: доводился внуком Михаилу Михайловичу Салтыкову, двоюродному брату царя Михаила Федоровича Романова.
Так что, вполне себе царского происхождения Дом.
В 1792 году его купил граф Николай Петрович Шереметев. Граф Шереметев был блестяще и разносторонне образованным человеком, близким другом и Александра I, и Павла I. Женился на крепостной актрисе Параше Жемчуговой, построил для нее Останкинский театр, а когда она умерла, в память о ней — Странноприимный дом с больницей и богадельней.
Именно при графе Шереметеве в 1790-е и строится этот трехэтажный с подвалами Дом на Никольской, 23. (Если б могли предвидеть шереметевские подвалы из XVIII века, чем они станут в веке XX!)
С 1808 года Домом владела — и уже до самой революции 1917-го — Московская ремесленная управа.
А еще в 1835 году здесь у приятеля жил литератор Станкевич. И к нему в гости приходили Белинский, Аксаков, Грановский, Тургенев, Бакунин, Боткин.
И вот ровно через сто лет — в 1935-м — этот Дом становится Расстрельным.
Сюда переезжает Военная коллегия Верховного суда СССР. Возможно, при выборе места учитывается и близость Лубянки — о подземных ходах между этими зданиями рассказывают многие мемуары.
Только с 1 октября 1936 по 30 ноября 1938 года здесь приговорят к расстрелу 31 тысячу 456 человек (к лишению свободы еще 6857).
Все происходило без адвокатов и свидетелей. Никаких обжалований приговора, ни ходатайств о помиловании.
Смертные приговоры приводились в исполнение немедленно. В течение часа или суток. Заседания шли 10–15 минут.
Протокол в двадцать строчек, заслушивание, коллегия удаляется, коллегия возвращается и всё — приговор.
В случае расстрела родственникам сообщалось: десять лет лагерей без права переписки.
Военная коллегия в эти годы — центральное звено механизма репрессий.
Именно на Никольской, 23 к расстрелу приговорят Бабеля, Пильняка, Мейерхольда, Тухачевского, Бухарина, Зиновьева, Каменева, Рыкова. И еще 25 союзных наркомов и 19 республиканских, 13 командармов, 43 комкоров, 85 комбригов, 100 самых известных профессоров, 300 директоров ведущих предприятий. И отцам Майи Плисецкой, Ольги Аросевой, Александра Збруева здесь вынесут смертный приговор.
Военная коллегия — всего лишь исполнитель решений НКВД, воли Сталина и Политбюро. Списки лиц подлежащих суду Военной коллегии ВС СССР подписывает лично Сталин и члены Политбюро. Таких списков известно 383.
На бланке Военной коллегии комендант пишет направления в крематорий «на сожжение расстрелянных». Трупы складывают в патронные ящики и на крытых машинах отправляют в крематорий Донского монастыря.
В 90-е годы прошлого века в подвалах Расстрельного Дома на стенах еще видели следы от пуль и гильз.
Отца Алексея Георгиевича Нестеренко арестовали 10 сентября 1937-го.
«Мне было 25 дней. Расстреляли отца только через год. Почему-то не сразу. Но я этого ничего не знал. Родился в 1937-м, через четыре года война, в эвакуации мы были в Алма-Ате. Я думал, мой отец не вернулся с войны. У нас в школе много было безотцовщины, у всех, считалось, отцы погибли на фронте, а тут школу окончил, надо анкету заполнять при поступлении в институт, спрашиваю маму, что про отца писать, ну она и рассказала. И я написал в анкете: «Отец арестован органами НКВД, осужден Военной коллегией Верховного суда СССР на 10 лет без права переписки».
Это был 1954 год. Сталин уже помер. Но у меня все равно документы в институт не брали. Пришлось писать письмо на имя Ворошилова. А в 1956 году была реабилитация. Выдали справку, что мой отец ни в чем не виноват. Так что я — осознанно — сыном врага народа всего два года пробыл.
Только потом до меня дошло, какой ужас пережила моя мама. Осталась одна с тремя детьми. Все родственники от нас шарахнулись, разбежались. Некоторые даже фамилии сменили. Отца арестовали в должности начальника планового отдела НИИ гражданского воздушного флота. Мама, когда искала его по разным тюрьмам, недоумевала: он же не военный, а экономист. Да какая в сталинщину была разница: военный, не военный…»
В 50-х годах прошлого века Военная коллегия передала этот Дом Московскому городскому военкомату, который располагался здесь до середины нулевых. А потом он оказался в ведении одной из дочерних структур Банка Москвы. Едва вступив во владение, эта дочерняя структура решила снести историческое здание и построить здесь развлекательный комплекс.
Расстрельные подвалы собирались заменить подземной парковкой, двор-колодец, где грузили в «воронки» осужденных, — зимним садом.
2008 год: «Новая газета» публикует открытое письмо президенту ОАО «Банк Москвы» Андрею Бородину: инициативная группа бизнесменов и депутатов предлагает «компенсировать убытки от создания музея».
Сложные переговоры — и находится компромисс: Банк Москвы передает под музей два огромных расстрельных подвала. Эта самая страшная часть Дома никак не изменилась с 30-х годов прошлого века.
Но аккурат в это время Бородина обвиняют в хищениях и объявляют в розыск, Банк Москвы становится частью Банка ВТБ, а нового владельца Расстрельного Дома более чем странным образом не удается обнаружить.
10 декабря 2012 года «Новая газета» даже объявляет поиск пожелавшего остаться неизвестным хозяина Расстрельного Дома.
Владелец то находился, то вроде опять оказывалось, что он — это не он. Одно время, по нашим данным, Дом мог перейти в собственность одному из учредителей группы компании «Метрополь» — Михаилу Слипенчуку. Однако пресс-служба «Метрополя» официально заявляла в то время, что никакого отношения к этому зданию не имеет.
Так вот: Слипенчук или не Слипенчук, было непонятно. Более того! Человек этот (владелец) хоть и невидим, но очень могущественен.
Судите сами.
С одной стороны — президент России Владимир Путин. А с другой стороны — этот безымянный владелец. И кто побеждает? Владелец.
Вот появляется распоряжение президента Путина от 01.12. 2012 года, и во исполнение этого распоряжения рабочей группой по увековечиванию памяти жертв политических репрессий принимается проект концепции Федеральной программы. В эту программу включено создание единой музейно-мемориальной инфраструктуры Москвы. А проектом этим предполагается создание мемориального музея «Расстрельный Дом». И согласовано все это с администрацией президента, советом по развитию гражданского общества и правам человека, а также постоянной межведомственной комиссией правительства Москвы по восстановлению прав жертв политических репрессий.
И что?
А ничего.
Владелец Дома на Никольской, 23 бывший депутат Госдумы Слипенчук, за много лет так ничего хорошего не сделав для этого здания, скрывается от журналистов, ведет себя нагло и по-хамски. Игнорирует распоряжение президента, и откровенно плюет на общественность.
Кстати, борьба общественности Москвы за то, чтобы Дом на Никольской, 23 стал музеем, началась не с середины нулевых, а гораздо раньше: с конца 80-х годов прошлого века. То есть 30 лет тому назад!
«Новая газета» посвятила Расстрельному Дому десятки публикаций. В 2013 году писала об этом и я.
Помню, именно тогда, пять лет назад, все шло к тому, что Дом в самое ближайшее будущее, прямо на днях, должен музеефицироваться.
Департамент культуры города Москвы, Государственный музей истории ГУЛАГа, общество «Мемориал», «Новая газета», движение «Архнадзор», комиссия Общественной палаты по культуре и сохранению историко-культурного наследия уже много лет, объединившись, делали все, чтобы Расстрельный Дом стал частью (быть может, самой главной) большого музея, посвященного истории политических репрессий СССР. И — частью единой музейно-мемориальной инфраструктуры города Москвы.
И вдруг перед самыми мэрскими выборами в 2013 году читаю сообщение РИА «Новости»: «Врио мэра Москвы Сергей Собянин осмотрел один из объектов культурного наследия в центре столицы: здание Московской ремесленной управы, которое должно быть отреставрировано, и предложил разместить там гостиницу или доходный Дом».
И в том самом сообщении РИА «Новости»: «Представитель собственника рассказал, что изначально здание было торговым, в нем также располагались квартиры временного проживания».
Изначально здание было торговым? А XX век с его расстрелами перескочим? Почему — к торговле поближе? Можно ведь, изначально, к боярину Хованскому? Или туда — боязно? Усмирял мятежи в Новгороде и Смоленске и уж как-нибудь с одним Слипенчуком справился бы!
И вновь цитирую представителя того же собственника из того же 2013 года: «В настоящее время объект не используется… оформляется охранное обязательство… Идет также подготовительная работа к реставрации: фиксация фасадов, разработка проекта в соответствии с утвержденным предметом охраны, ведутся исследовательские работы».
Кем именно ведется подготовительная работа к реставрации — не расшифровывалось. Кто утверждал «предмет охраны»? И какие такие исследовательские работы?
Графа Николая Петровича Шереметева, например, знала вся Россия. Он был одним из самых богатых дворян и самым щедрым благотворителем. Дом на Никольской, 23 — уникален. Такого нет нигде в мире.
Слипенчук на глаза никому не показывался. Даже мэру (на тот момент врио) Собянину. Прятался за представителя.
Точно так же ведет себя и новый собственник Расстрельного Дома Владимир Давиди.
Сначала Давиди уходил в несознанку: ничего о прошлом Дома не знаю. Ему передали историческую справку. В справке самым подробным образом описали все: и про каменные палаты XVII века, и про расстрелы. Давиди не отреагировал никак.
Много раз музейщики хотели встретиться с Давиди. Не удалось. С журналистами Давиди тоже никак не общается.
Последние его какие-то комментарии на тему (нет, конечно, не Расстрельного Дома!) своего парфюмерного бизнеса были в РБК в 2016 году.
В 2008 году 13-летний внук Алексея Георгиевича Нестеренко Лука решил составить генеалогическое древо семьи и обратился за помощью к деду. А дед с ужасом обнаружил, что у него сплошной обрыв, тупик, вообще ничего, кроме справки о реабилитации отца, нет. Кинулся в «Мемориал». И там подсказали, как надо действовать.
«Ну, написал я в ФСБ, оттуда ответили: можете прийти в архив. Знаете, у меня был шок. Анкету отца изучал внимательно. Узнал про его братьев, сестер. Я же ничего про них не знал. И вот через 70 лет сижу в архиве, вглядываюсь в лицо отца, которого вот-вот расстреляют… Эту фотографию я, конечно, никогда раньше не видел. Теперь она всегда со мной. И к Расстрельному Дому с ней хожу…
Собственник этого здания на Никольской от всех прячется. На зеленой сетке, за которой нарисован высокий забор, висит якобы его телефон, но на звонки никто не отвечает».
В 2013 году накануне предыдущих выборов мэра через «Новую» в той своей публикации «Расстрельный Дом. Никольская, 23» я написала письмо Сергею Собянину.
Писала о том, что раны, конечно, заживают, но остаются рубцы, которые растут вместе с ранами. Что Расстрельный Дом нельзя писать в кавычках и маленькими буквами. Какие тут кавычки! Он — живой, этот Дом! Живой свидетель истории. И у нас нет иного выбора, как сделать здесь музей. Разве что сглотнуть все это униженно, утереться молча… Что речь идет не о тонкостях реставрационных работ, а о об иерархии целей и ценностей. О том, чтобы спасти то, что мы считаем ценностями.
Нужно сказать, Собянин на нашу публикацию и письмо отреагировал. Никаких кафе, доходных домов и гостиниц на Никольской, 23 ни в 2013-м, ни позже не появилось.
В 2014-м мэрия Москвы пообещала выкупить Расстрельный Дом в собственность города и открыть там филиал Музея истории ГУЛАГа. Но тогдашний владелец — напомню Слипенчук — заломил цену в два раза выше рыночной. А тут еще начался кризис… Короче, в мэрии сказали, что покупку этого здания не потянут.
И вот в 2016 году стало известно, что Дом продали Владимиру Давиди.
Лет десять назад Нестеренко сблизился с «Мемориалом». А еще раньше стал активистом «Яблока».
«Я и раньше все время голосовал за «Яблоко». И моя жена, у которой отец был энкавэдэшником, тоже всегда голосовала за «Яблоко». Вот такая у нас образцовая советская семья была — у меня расстрелян отец, а у жены — в НКВД работал.
Я кандидат технических наук, материаловед, химик, работал и на Королева, и на Курчатова. Короче, на космос. А когда электронная промышленность рухнула (это 1995 год), пристроился сторожем, работал сутки через трое. С 1997 –го по 2015-ый год преподавал в родном менделеевском институте. И всю жизнь переводил техническую литературу с английского на русский для издательств «Энергия» и «Мир».
В 2006 году у меня умерла жена. Я очень переживал. От одиночества стал ходить по библиотекам. Читал запоем Шаламова, Солженицына, Пастернака, Рыбакова, Трифонова, Копелева… В каждой книге узнавал свою жизнь. Мне было так стыдно. Я же все это пропустил. «Самиздат» в руках не держал. Жил «незамутненный». И только после семидесяти лет прозрел.
Так вот: я не просто прозрел, а дико мучился, что надо же что-то делать, надо же что-то делать… Ходил по пятам за Сергеем Адамовичем Ковалевым: что же делать, что же делать, говорил ему… Везде за ним ходил, и в курилку, хотя сам не курю. И вот однажды он смотрит на меня так серьезно, чего я трепыхаюсь, чего прыгаю, как воробышек, и говорит: ну что ты от меня хочешь? Чтоб я в одиночный пикет встал? Все, короткое замыкание. Я понял, надо скликать народ, искать союзников».
В 2014 году у Дома на Никольской, 23 выставили портреты людей, приговоренных в нем к расстрелу.
Фотографии из следственных дел председателя артели слепых Антона Мирского, токаря Германа Знаменского, директора кондитерской фабрики Матильды Прамнэк, а также Бабеля, Мейерхольда, Пильняка и многих других. Всего 30 напечатанных на железных пластинах огромных портретов. 30 человек из 31 456, которых — напомню! — с 10 октября 1936 по 30 ноября 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР именно здесь, в этом Доме, приговорила к расстрелу.
Выставка была организована Музеем истории ГУЛАГа. Большинство портретов предоставило общество «Мемориал».
Лица тех, кого приговорили к расстрелу (а, возможно, и расстреляли в этих подвалах), оказались на одном уровне с лицами пешеходов.
Люди, гуляющие по нарядной Никольской, останавливались, внимательно вглядывались в портреты.
Жаль только, что выставка эта продлилась всего две недели. И сколько потом ни обращались в мэрию за разрешением — повторить ее за четыре года не удалось ни разу.
«Знаете, почему так важно, что я даю волну против Сталина?» — спрашивает меня Алексей Георгиевич. И тут же сам отвечает:
«Потому что мы находимся сейчас в состоянии перетягивания каната. Половина России живет по-прежнему в мифах и лжи старой пропаганды. А с другой стороны, можно радоваться, что через 65 лет после смерти Сталина все-таки половина страны на нашей стороне. Раньше, когда Сталин помер, никакой другой половины не было, был полный паралич. А сейчас… Вот мне говорят: в безутешное время живем… Да никакое оно небезутешное! Половина страны на нашей стороне, и это хорошо!
Внук Лука и его друзья помогли мне сделать видеоролик о Расстрельном Доме. И я в связи с этим похулиганил… Попросил ребят с газовыми баллончиками, что рисуют граффити, и они прямо на асфальте на Никольской сделали мне этими баллончиками рекламу: «Расстрельный Дом. Смотри Ютуб».
…Архитектор Лавров до ареста создавал дивные скульптуры в стиле ар-деко, только очень немногие из них сегодня в Третьяковской галерее, а большей частью в частных собраниях Европы.
…Безвестный сибирский инженер собрал из подсобных деталей уникальный фотоаппарат и сделал в ГУЛАГе сотни удивительных фотографий, их можно увидеть в Иркутском университете.
В ГМИИ им. Пушкина хранится удивительная художественная коллекция, которую успел собрать выдающийся экономист Чаянов до того, как его посадили (в тюрьме он написал книгу об истории западноевропейской гравюры).
Дом на Никольской, 23 мог бы стать местом памяти этих и тысяч других расстрелянных людей. Талантливые ученые, инженеры, художники, музыканты, архитекторы, народные умельцы… Их книги, картины, фотографии — спасенные и возвращенные в культурное поле…
Собрание вещей — собор лиц.
Очень важно, чтобы память об этих людях была бы представлена в том самом месте, где однажды сломали их судьбы. Именно в тех стенах, где выносились им смертные приговоры, и в тех подвалах, в которых их расстреливали. В здании, к которому в длинной очереди через всю Никольскую стояли люди. Они жаждали хоть что-то узнать о судьбе своих близких. Но в ответ слышали только: «Десять лет без права переписки». А спустя десятилетия получали справку о реабилитации — маленькую бумажку о том, что их родной человек, оказывается, ни в чем и ни перед кем не был виноват.
Нестеренко неутомим.
«Я вот писал недавно очень интеллигентной Ирине Прохоровой: «Ну что Ваш брат Михаил покупает какой-то там баскетбольный клуб… Может, ему и другим миллиардерам скинуться и выкупить у нынешнего владельца Расстрельный Дом и сделать там Музей репрессий?»
Спрашиваю Алексея Георгиевича: как полицейские к нему относятся.
«Ой, что, вы, они меня любят. Правда, правда, не смейтесь. Вот один полицейский около меня на Никольской как-то долго стоял, расспрашивал обо всем. Потом стал рассказывать про своего отца. У него отец на войне погиб, и он никак его могилу не может найти, в самом начале войны это было, и тогда все овраги трупами завалили. И вот этот полицейский так что-то проникся историей моего отца, что стал больше меня возмущаться: «Я даже удивляюсь, почему вам до сих пор не удалось музея здесь добиться. И какое право имело московское правительство продать этот Дом?» Я ему говорю: «Да это не правительство Москвы продало, правительство Москвы, наоборот, пытается выкупить этот здание…» Долго я его в этом убеждал, а он не верил. Вообще-то смешно: я защищаю московское правительство от московского полицейского…
А люди разные у Расстрельного Дома останавливаются. Вот молоденькие курсанты идут. Заинтересовались, листовки у меня взяли, говорят, у себя в казарме повесим. Ради таких тут и стою».
У Нестеренко двое сыновей и пять внуков. И если вначале сыновья так себе прохладно к его кипучей деятельности относились, то сейчас помогают. А внуки вообще — поддержка и опора. Как началось с Луки, так и продолжается. Теперь даже самый младший, семилетний Петр, подключился.
«Решать любую задачу надо радостно и находить союзников. Вот и я, несмотря на всю страшность и трагичность темы, не с угрюмым лицом стою на Никольской, а улыбаюсь прохожим. И рассказываю всем не зло, не в истерике, а с документами в руках. И всех выслушиваю в ответ. Даже совсем недоброжелательных, тех, кто говорит, что все это фальшивки, и Сталин был хороший. Таких, увы, много. Так мне ж именно с ними и надо работать, да?
Или вот: несколько священников недавно очень резко высказались против Сталина. Один из них, например, публично сказал: «Сталин — это чудовище, духовный урод, а Бутово — наш Бухенвальд».
Сын мне говорит: «А-а, не верю я попам…» А я ему: «Ты не прав, надо уметь находить союзников везде и надо уметь объединяться».
Мы живем в сложносочиненном городе. В этом городе право на свободу мнений, мыслей, чувств и действий имеют все. А не только бизнесмен Давиди.
Господин Давиди будет долго смеяться, но в нашем сложносочиненном городе есть гражданское общество.
А гражданское общество — это, по-моему, включенность людей друг в друга. Молодых и пожилых. Богатых и бедных. Разных национальностей и статусов. Всех во всех. Включенность, а не выключенность и вычитание.
Да, мы все должны уважать институты частной собственности. Но по мере развития общества усложняются и сами институты частной собственности. И усложняется, а не упрощается, всё для них. Им, институтам частной собственности, тоже приходится считаться с теми, кто рядом. Покупая «актив», бизнесмен отлично знал, чем начинает владеть.
Иначе будет по Шаламову: «Ха-ха-ха. Фокстрот — «Освенцим».
Собственник Давиди отлично знает, что открывает бутик в том Доме, где вынесено самое большое количество смертных приговоров в нашей стране.
Алексей Георгиевич Нестеренко не любит, когда говорят, что он стоит на Никольской, 23 в одиночном пикете.
«Это у меня «Музей под открытым небом». Вот как есть Музеи одной картины. Так и у меня это Музей сталинских расстрельных списков. Где я рассказываю не только о своем отце, но и о судьбах других мучеников».
И — помолчав: «Я не уйду отсюда, пока жив».
Мы просто обязаны поддержать этого человека. Вовне, над и в стороне быть не имеем права. Парфюмерные бутики не должны пахнуть кровью.
P.S.
