У Евтушенко с годом рождения, как известно, некоторая путаница. В паспорте стоит 1933-й, а фактически поэт родился в 1932-м. Вот он и отмечал каждый свой юбилей дважды. По крайней мере, я присутствовал на четырех таких (восемь раз!): на 60-, 70-, 75- и 80-летии. А до своего 85-летия Евгений Александрович не дожил. Не то бы и сегодня справлял «второе» 85-летие в Политехническом, где каждый день рождения (18 июля) устраивал вечера.
Почему в Политехническом, думаю, объяснять не надо: это место его молодых триумфов, хорошо известное даже московской конной милиции образца шестидесятых. А вот почему не хотел отмечать свои хотя бы не круглые дни рождения исключительно в кругу родных и друзей? Ну, в этом как раз весь Евтушенко, видевший себя вслед за Маяковским «агитатором, горланом, главарем», а позднее и кем-то вроде американского проповедника.
Но не только в этом дело. Как всякий поэт, Евтушенко был и чувствовал себя одиноким. А переполненный поклонниками и просто слушателями зал давал ему хотя бы временное избавление от этого чувства.
Литература вообще дело одинокое. Сейчас, когда Евгения Александровича нет с нами уже больше года, это ощущается особенно остро.
Никто (или почти никто) не позвонит, прочитав твою подборку в журнале или новую книжку, что он делал постоянно и подробно. Никто не перелопатит груду тобой написанного, чтобы выбрать лучшее для своей поэтической антологии русской поэзии. Никто не будет обсуждать с тобой по телефону (иногда дольше часа!) что-то общественно значимое и не дающее покоя. В общем, одиночество собратьев по перу без Евтушенко стало еще «одиночее». Он, наверно, понимал, что так и будет, потому и усаживал рядом с собой на сцене Политехнического наиболее ценимых им и, по крайней мере, не враждебно настроенных литераторов.
Признаюсь честно, иногда на его летние «рождественские» вечера (ну в 25-й, допустим, раз) идти уже не очень хотелось, особенно если было известно заранее, что большую часть выступления ЕЕ займет чтение длинной поэмы. Но… Во-первых, лишать себя роскоши общения с ним было бы расточительством. А во-вторых, в последние годы все навязчивей фонила простенькая мысль: а вдруг этот раз окажется последним. Про эти последние разы нас никто никогда не предупреждает, а не то бы… Ну тут уже вспоминается любивший Женю Окуджава: «Давайте жить, во всем друг другу потакая, / Тем более, что жизнь короткая такая». Кстати, Евтушенко в свое время буквально заставил Булата Шалвовича собрать первую московскую книгу стихов и потом ее лично «пробивал» (словечко тех лет, когда рукописи в издательствах ожидали своей очереди по семь-десять лет). Мне об этом рассказывал сам Окуджава.
Вообще Евгений Александрович помогал многим — да почти всем, кого считал талантливыми. Он зажигался от хороших чужих стихов. Впрочем, не только от стихов — и от прозы, и от фильмов. А традиционную человеческую неблагодарность тех, кому делал добро, тяжело переживал. Я бы сказал, как-то удивленно. Эту удивленность людской низостью я видел только еще у двоих: наших Юры Щекочихина и Ани Политковской. Но Евтушенко, в отличие от них, слава богу, не убили — одного этого не хватило для его совсем уж оглушительной славы. Но и той, которая есть — и уже посмертная, — оказалось достаточно для неутихающих нападок на него. Неужели человеческой зависти даже смерть не помеха?
Среди упреков, которые до сих пор раздаются в адрес ЕЕ, есть и справедливые: что многие его стихи отношения к поэзии не имеют и похожи на зарифмованные публицистические статьи. Согласен. Но сам Евгений Александрович выбил этот козырь из рук хулителей, сказав в одном из последних телеинтервью, что написал «очень много плохих стихов». Даже какой-то высокий процент назвал. Но разве не писали плохих стихов Блок или Тютчев? Однако о поэте, как известно, надо судить по вершинам. И тут у Евтушенко все в порядке. Что же касается его стихотворной публицистики: ну не виноват он, что родился не только поэтом, но и гражданином. И родился в России, столь «проблемной» и неласковой к своим сыновьям.
…Через несколько дней после горестного известия из США я написал стихотворение памяти Евгения Александровича. Надеюсь, что-то из своего отношения к нему выразил.
«Это Женя, — говорил он, — это — Женя». Дольше часа разговор не прекращал. И пускай — из Оклахомы, где блаженно к русской лирике мулаток приобщал. Неужели не услышу «Это Женя…»? И его неотвратимый монолог, никогда не признававший пораженья чувства доброго и выстраданных строк. Женя, Женя Алексаныч — так бывало называл его по праву младшинства. И душа моя тихонько ликовала от навеки обретенного родства. Ликованье мое тоже не забудьте на Суде Всевышнем, оправдайте за все любови его, легкие как будто, и что сам творить пытался чудеса, И за эти, властью ссуженные крохи… Но важней — душа его не проспала потрясения, сдвигавшие эпохи… А сейчас дела у нас бессонно плохи. Но звонка не будет — ночью ли, с утра: «Это Женя…» А вставать и так пора.
P.S.
Репортаж из прошлого
#### **СССР — ФРГ. 1955 год**
Вдруг вспомнились трупы по снежным полям, бомбежки и взорванные кариатиды. Матч с немцами. Кассы ломают. Бедлам. Простившие Родине все их обиды, катили болеть за нее инвалиды — войною разрезанные пополам, еще не сосланные на Валаам, историей выброшенные в хлам, — и мрачно цедили: «У, фрицы! У, гниды! За нами Москва! Проиграть — это срам!»
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите [email protected] или звоните:
+7 (929) 612-03-68
Хрущев, ожидавший в Москву Аденауэра, в тоске озирался по сторонам: «Такое нам не распихать по углам… Эх, мне бы сейчас фронтовые сто грамм!»
Незримые струпья от ран отдирая, катили с медалями и орденами, обрубки войны к стадиону «Динамо» — в единственный действующий храм, тогда заменявший религию нам.
Катили и прямо, и наискосок, как бюсты героев, кому не пристало на досках подшипниковых пьедесталов прихлебывать, скажем, березовый сок из фронтовых алюминьевых фляжек, а тянет хлебнуть поскорей, без оттяжек лишь то, без чего и футбол был бы тяжек: напиток барачный, по цвету табачный, отнюдь не бутылочный, по вкусу обмылочный и, может, опилочный — из табуретов Страны Советов, непобедимейший самогон, который можно, его отведав, подзакусить рукавом, сапогом.
И, может, египетские пирамиды, чуть вздрогнув, услышали где-то в песках, как с грохотом катят в Москве инвалиды с татуировками на руках. Увидела даже статуя Либерти за фронт припоздавший второй со стыдом, как грозно движутся инвалиды те — виденьем отмщения на стадион.
Билетов не смели спросить контролерши, глаза от непрошеных слез не протерши, быть может, со вдовьей печалью своей. И парни-солдатики, выказав навыки, всех инвалидов подняли на руки, их усадив попрямей, побравей самого первого ряда первей.
А инвалиды, как на поверке, —
все наготове держали фанерки
с надписью прыгающей «Бей фрицев!»,
снова в траншеи готовые врыться,
будто на линии фронта лежат,
каждый друг к другу предсмертно
прижат.
У них словно нет половины души —
их жены разбомблены и малыши.
И что же им с ненавистью поделать,
если у них — полдуши и полтела?
Еще все трибуны были негромки,
но Боря Татушин, пробившись по кромке,
пас Паршину дал. Тот от радости вмиг
мяч вбухнул в ворота, сам бухнулся в них.
Так счет был открыт,
и в неистовом гвалте
прошло озаренье по тысячам лиц,
когда Колю Паршина поднял
Фриц Вальтер,
реабилитировав имя Фриц.
Фриц дружбой —
не злостью за гол отплатил ему!
Он руку пожал с уваженьем ему,
и — инвалиды зааплодировали
бывшему пленному своему!
Но все мы вдруг сгорбились, постарели,
когда вездесущий тот самый Фриц
носящий фамилию пистолета,
нам гол запулил, завершая свой «блиц».
Когда нам и гол второй засадили,
наш тренер почувствовал
холод Сибири,
и аплодисментов не слышались звуки,
как будто нам всем отсекли
даже руки.
И вдруг самый смелый из инвалидов
вздохнул, восхищение горькое выдав:
«Я, братцы, скажу вам
по праву танкиста —
ведь здорово немцы играют, и чисто…» —
И хлопнул разок, всех других огорошив,
в свои обожженные в танке ладоши,
и кореш в тельняшке подхлопывать
стал,
качая поскрипывающий пьедестал.
И смылись все мстительные мысленки
(все с вами мы чище от чистой игры),
и, чувствуя это, Ильин и Масленкин
вчистую забили красавцы-голы.
Теперь в инвалидах была перемена — они бы фанерки свои о колена сломали, да не было этих колен, но все-таки призрак войны околел. Нет стран, чья история — лишь безвиновье, но будет когда-нибудь и безвойновье, и я этот матч вам на память дарю. Кто треплется там, что надеждам всем крышка? Я тот же все помнящий русский мальчишка, и я как свидетель всем вам говорю, что брезжило братство всех наций в зачатке — когда молодой еще Яшин перчатки отдал, как просто вратарь — вратарю.
Фриц Вальтер, вы где? Что ж мы пиво пьем розно? Я с этого матча усвоил серьезно — дать руку кому-то не может быть поздно.
А счет стал 3:2.
В нашу все-таки пользу.
Но выигрыш общий неразделим.
Вы знаете, немцы, кто лучшие гиды?
Кто соединил две Германии вам?
Вернитесь в тот матч,
и увидите там.
Кончаются войны не жестом Фемиды,
а только, когда, забывая обиды,
войну убивают в себе инвалиды,
войною разрезанные пополам.
Март 2009
Евгений Евтушенко
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите [email protected] или звоните:
+7 (929) 612-03-68
