Тебя заставляют сразу надевать наушники — и как «иллюстрацию к песне» показывают некий небольшой зал, драматическое пространство, сначала одно, потом другое и третье — коммуналка, пивной ларек, больница и т.д. Музейно-строгие тексты на стенах: про творчество и жизнь Высоцкого. Тут же на стенах — его автографы в рамочках (почерк удивительно ровный, с решительным наклоном, правки и машинопись выдают удивительно тщательного, собранного человека). То есть выставка — как бы «про Высоцкого». Но на самом деле она совсем не про Высоцкого. Автор идеи Ян Визинберг, художник-постановщик Андрей Понкратов («Нелюбовь», «Левиафан», «Лето»), художник по свету — кинооператор Владислав Опельянц («Заложники», «Ученик», «12», «Лето»).

Она про то, конечно, о чем пел Высоцкий, к чему он пытался подобраться с разных сторон, во что изо всех сил пытался влезть, теряя психическое и физическое здоровье. А когда уже практически влез и узнал тайну, которую хотел узнать, — умер от перенапряжения. Умер, кстати, как раз во время Олимпиады, когда вся страна, как и сейчас, прилипла к телевизору, «болея за наших».

Так вот, эта выставка — она про «русское».

Первый «мир Высоцкого» — это коммуналка. Прихожая, коридор, комната, кухня, мутное окно. И коридор, и прихожая, и комната, и кухня — все это не набор предметов, которые бережно достали из запасников киностудий, не декорация к фильму, который мы никогда не увидим, это — нечто гораздо большее.

Ну, к примеру, я долго стоял и смотрел в коридоре на железную гирю. У моего отца была такая гиря. Он в юности ходил в зал тяжелой атлетики на Цветном бульваре. Сохранил эту привычку — поднимать тяжести, до своей зрелости, до болезни и операции, когда поднимать уже стало нельзя. Я эту гирю потом перетащил на свою новую квартиру и хранил некоторое время под ванной. Хотя сам не поднимал. Эта гиря для меня — отец.

Или я нашел там (на подоконнике в коридоре) коробочку с непонятными инструментами. Я долго вертел их в руках, пока не вспомнил, что один инструмент называется вроде бы шпатель. Зачем мне это знание, откуда оно?

Огромный брезентовый плащ, висящий в прихожей, тяжелые резиновые сапоги рядом с вешалкой, я все топтался в начале, никак не мог пройти дальше, в комнату, в кухню, мне все хотелось трогать и трогать, как будто я топтался у зеркала и хотел войти внутрь, туда, где было мое отражение, а в ушах звучал голос с моей любимой песней: «Час зачатья я помню неточно, / Значит, память моя однобока».

Почему меня так завораживает этот круглый стол на кухне? Может быть, странной бессистемностью, странной «брошенностью», хаотичностью лежащих и стоящих на нем предметов? Яичная скорлупа, скалка, разделочная доска, кастрюля, тарелка с супом, все как будто кружится внутри тебя — вот так мама оставляла все на столе, когда бежала на работу.

Висящие на стене, на открытой сушке кастрюли и сковородки. Шкафчики из рассохшейся фанеры, старые газеты, постеленные на полках, пепельница, полная окурков, — что все это?

Я уже пробовал прийти на выставку во второй раз, и попробую, конечно, прийти в третий — но такого шока мне уже не пережить. С чем связан этот шок — именно шок — восприятия? С подробностью воссозданного предметного мира?

Я долго пытался понять, чем меня это цепляет, — возможно, отгадка находится в следующем зале, там, где война. Война показана просто — насыпанная до потолка земля: бруствер, блиндаж, траншея. Остальное — ржавые гусеницы (намек на взорванный и разобранный много месяцев назад танк), немецкая листовка, призывающая сдаваться, тусклая лампа, которая освещает землянку, — все это может быть и другим, а вот земля не может быть другой: ее запах, ее цвет, ее сырость, ее массив, все это.

И я подумал вдруг, что, наверное, именно земля, земляное и объединяет все эти «коридоры», все эти миры. Мы земляной народ, из земли растущий. У нас как бы не бывает хорошей погоды (а если бывает, воспринимается как чудо), мы, в отличие от других, не садимся на пол нигде, потому что знаем, что там грязно, у нас во все сезоны непонятно, что делать с обувью, потому что слякоть, и земля — она как бы и внизу, и вверху, она везде и всегда, земля — на подоконниках, на полу, на клеенке, на газете, на простыне (в больнице), на любой поверхности. Именно присутствие земли смешивает все эти предметы, заставляет их бунтовать против иерархии — она тут главная, она и есть «порядок», вместо искусственного порядка, который навязывается «правилами» — как все должно выглядеть, как должно располагаться в «цивилизованном» пространстве.

Если вы пройдете через все «семь миров» выставки, вы эту земляную тяжесть и сырость почувствуете в каждом зале. Я не знаю, что это означает. А вот Высоцкий пытался, конечно, понять. Нутряной, первобытный мир коммуналки (не зря он в песне все время сначала говорит об «утробе») — это как раз та самая «земля», где все смешано со всем — все предметы находятся в странной взаимосвязи, в странной последовательности, которую нельзя понять — потому что здесь нет отдельной жизни, вся жизнь общая. Вся на виду. Все на слуху. Но для того, чтобы все смешать, нужна какая-то общая субстанция.

Этот мир принципиально не может быть уютным. Вернее, его «уют», он тоже вписан в эту вселенную, в этот хаос. Вписан маленькими фрагментами. Крошечными деталями. Даже в лирической и ностальгической «подворотне» с ее мерцающими окнами, кожаным мячом и ржавым велосипедом — вы все равно ощущаете этот запах сырой земли.

Иммерсивное пространство — вообще говоря, не то чтобы новость. Несколько лет назад в Нью-Йорке театральная компания арендовала старый отель, пятиэтажный, кажется, и разместила в нем декорации перформанса SleepNoMore — на мотив шекспировской «Бури». Люди ходили в темноте по бесконечным коридорам (в «Семи мирах Высоцкого» коридор, по сути, всего один), поражаясь бесконечному разнообразию предметного мира всех этих комнат — от кабинета директора школы до больницы или магазина. Но в том-то и дело, что там зрители были поражены именно многообразием, богатством и упорядоченностью всех этих тематических пространств — начиная от картотеки или медицинских инструментов, заканчивая разнообразием товара в лавчонке.

Пространство «Коридоров» потрясает как раз обратным — хаосом и спутанностью, энтропией, внутренним мотивом саморазрушения.

Землей и грязью, которая вылезает отовсюду как предчувствие хаоса и войны.

Это, конечно, разрушительное и ясное открытие.

Разумеется, Высоцкий воспринимал тот советский мир не так, как мы сейчас. Он был для него смешной, забавный, и если и был отвратителен, то отвратителен для него он был ярко, сочно и красочно, он был героическим, но и гомерическим. Он не был для него унылым и страшным.

Но постепенно, снимая слой за слоем, автор пришел именно к этой песне — «что за дом стоит, погружен во мрак». «Траву кушали, век на щавеле, скисли душами, опрыщавели».

Есть еще одно отличие от SleepNoMore — секрет того знаменитого перформанса состоял в ощущении, что пустота этих комнат обманчива, что люди, населяющие эти столь разнообразно и полно обставленные пространства, вот-вот вернутся за своими вещами (и кстати, артисты иногда появлялись). В «Коридорах» есть муляжи человеческих фигур: боец, кухарка, врач, пациент, из головы у них торчат разнообразные предметы — пила, гитара, стетоскоп. А ощущения, что люди вернутся, — здесь нет.

Это редуцированные люди, воспоминание о которых свелось к детали, к частности, к функции.

И нельзя, конечно, отделаться от ощущения, что это привидения. Потусторонние фигуры.

Что это мир людей, безвозвратно ушедших. Умерших вместе со всеми этими вещами.

В последней комнате — верней, в избе, которую создатели выставки привезли откуда-то из Белоруссии, лежит гроб с покойником (у покойника из головы торчит гитара), патологоанатом с колбочками сидит за столом с банками, наполненными темно-красной жидкостью, другое привидение, в генеральском расшитом мундире, стоит у изголовья — произносит как бы речь.

О том, вероятно, какой Высоцкий был «народный певец».

Но дело, повторяю, не в Высоцком. Выставка совсем не про смерть этого советского мира, а про его бессмертие.

Борис Минаев — специально для «Новой»