Это тяжелая музыка — тяжелая не только своим звуком, но и какой-то давящей, удручающей тяжестью, таящейся внутри этих четырнадцати то длинных, то коротких песен, написанных Юрой-музыкантом посредине гниющего времени и распадающейся страны.

Распад не в том, что границы рвутся, как истлевшие нитки, а в омертвении жизни, в исчезновении воздуха, в укорочивании и исчезновении горизонта. «Альтернативы нет, товарищ». Так он поет.

Он и мы с ним слишком долго живем в нашей больной стране, чтобы оставаться здоровыми и нормальными. Может быть, художнику и артисту противопоказано такое долгое сидение в бреду и бескислородном аду. Гоголь же недаром уезжал в Рим, и Тургенев уезжал в Париж. Но Шевчук тут, он упорно тут, среди наших проселков и обшарпанных стен, среди каркающих ворон и агентов ФСО в кустах, и это не может не оказывать на него воздействия. Его взгляд дробится и ломается, как луч, пропущенный через пирамиду. Одним глазом он видит «город маркетологов», другим — «спецслужбы зубных врачей». Его душа ждет Мессию, потому что не от кого больше ждать помощи в той пустоте, в которой мы всеобще и всенародно очутились, но и Мессии он готов сказать с «прямотой ветерана», чтобы зашел попозже, рано еще. Или поздно уже? В сознании этого завязшего в стране и в себе прекрасного человека счастливо и алкоголически путаются времена: «Что ты мне приготовишь на завтрак, моя дорогая вчера?»

И не забудь налить.

Это музыка странного времени и не менее странной и бедной жизни, заросшей тоской и бурьяном, над которым все еще всходит по старой привычке усталая, померкшая, но живая старуха-звезда. Чего она восходит над Россией, зачем? Ее работа давать надежду, но там, внизу, бродят потерянные, одичавшие люди в сальных шапках и черных пальто, которые не смотрят вверх. И Юра среди них. Он обнимет и приголубит звезду. Но от этого еще пустее жизнь и безнадежней.

Черный, перекошенный мир еще не засыпанных могил и вечного снега с дождем на согбенных плечах встает с треков этого альбома, встает и давит на мозги своей «русской весной» и «мясным ура-патриотизмом». И иногда кажется, что в этой беспросветной тяжести и давящей черноте уже нет жизни, все насквозь мертвое. Это не только мне кажется, это кажется и Юре-музыканту в его бредовых фантазиях, спетых под гулкие и бедные звуки русского рока. Много кого мы встретим на кривых стежках и дорожках альбома: древних христиан, друзей-алкашей на скамейке уездного города, офисного страдальца, Армагеддон по соседству и так далее, но посреди этих ошметков и остатков жизни встретим мы с ужасом еще и мертвого человека, урода с духовными скрепами и кистенем, занятого уничтожением людей и окончательным искоренением жизни. Подчистую он ее изводит. Этот урод, пародийно марширующий на парадах рядом с цинковыми гробами убитых им живых, дальний потомок и компьютерная модификация есенинского Черного человека, но насколько же они различны.

В том, черном, что приходил к Есенину, была демоническая жизнь, а в этом, сегодняшнем, пустоглазом, жизни нет, есть только холодная безжизненность.

Реалистическое и верное правде скопление жути таково, что возникает вопрос, как Юра-музыкант выживает среди мертвечины, где «на сто мертвецов один дышит живой». В особенно черные моменты альбома кажется, что это вообще рассказ последнего живого человека, бредущего по миру мертвых. «Проводы Земли, вымерший вокзал». Это раньше, у Данте, загробный мир был населен умершими, сохранявшими все характерные свойства живых, знавших о наказании и искуплении, теперь же загробный мир перенесся сюда, на улицы наших городов, и он гнил и пуст, как испортившийся холодильник. Юра-музыкант бродит и ходит среди мертвых нового типа, по загнившей стране, по опустевшей, вычищенной земле, мимо пустых, до середины замазанных белым окон — и кому это и о ком вдруг истошно кричит он на срыве голоса, на разрыве горла? Кричит о том, что «эмоционально разорен», «я здесь закопан, погребен, в уме бардак, в очках сумбур». Это герой его песни кричит? Да какой там герой… Сам он кричит. А вы в себе эти же слова не кричите?

Одиночество ветерана рок-н-ролльных войн, прошедшего подвалы и стадионы, так хрупко, так остро ощущается в четырнадцати его песнях. Где он, тот всенародный любимец, когда-то с таким драйвом и кайфом спевший «Осень», и куда подевалась та страна, что раскачивалась в бреду девяностых и весело пела вместе с ним «Еду я на Родину, пусть кричат уродина, а она нам нравится, пусть и не красавица»? Миг, когда он совпал со страной, был короток, а дальше каждый из них пошел своим путем. Когда-то он спел в кабине грузовика «Ты не один», и я ему верил. Но вот теперь ничего не осталось от той беспричинной надежды, которую лучше назвать глупостью, и поэтому мы видим маленькую фигурку человека в очках, со знакомым лицом, за угловым столиком в пустом и ночном вокзальном буфете. «Хрипло щурится мир». «Ты не звезда, ты геморрой». «Я сам себя давно достал». Исповедь старого рокера в мире повсеместно распространившегося, звучащего из всех дыр и щелей рэпа.

Пел, пел — и допелся до ночной бессонницы, до отсутствия вдохновения, до мыслей о конце. «Видать, пора уже, чтобы вынесли мое барахло вперед ногами».

Ну рэпу он все-таки скажет кое-что. «Некоторые герои рэпа со своими гламурными телками в нафаршированных тачках ни хрена не видели такой весны».

Все потеряно, распродано, уничтожено и вообще делось куда-то. Но что тогда остается?

Остается любовь. Это слово звучит банально, не современно и не модно, но к черту всю эту современность с ее модой. Мы ей ничего не должны. Лермонтов любил отчизну «странною любовью», и Блок странно любил «избы серые твои». Архаичное, неловкое чувство, в котором неудобно признаваться и которое многих не доводило ни до чего хорошего. И этот альбом тоже — песни человека, который, как Илья Муромец, по пояс завяз в России и не может никуда деться от сдавливающей его глины, от стоячего болота, от белого неба, от страны и себя. «Родина моя, я бы все послал, если бы не ты». И только и остается ему, как закинуть голову назад и орать из своей неподвижности хорошие строчки.

Многое остается. Остается кухня и желтый веселый чайник на столе, остаются яркие коробочки и аккуратные банки чаев, остаемся мы — нерушимая крепость любви. «Я ценю твое мужество заваривать чай», — поет Юра-музыкант и не догадывается, какая правда жизни в этих его словах для меня, далекого от него человека.

Остается надежда, хотя и совершенно ни на чем не основанная. Ну с чего вдруг «тают тонны лжи, дышит глубина»? С чего вдруг «пришло наше время гасить отстой»? Это не здесь, это уже в каком-то другом, высшем мире, где небо вдруг раздвинется, как крыша над стадионом, и мы поднимем головы, а там… А что там?

Остается немногое, но зато свое. «Мы последнее поколение, рифмовавшее любовь без мата». Как хорошо это сказано.

Остаются слова, всего два. Всего два слова. «Галя ходи».

Для меня это главные слова альбома. Я их повторяю каждый день и еще много раз повторю. Я в них верю.